Золотая гвардия. Павел Гойхман. Из родных у меня теперь лишь кошка

Вырастил первого советского рекордсмена мира Юрия Степанова, олимпийского чемпиона-1972 Юри Тармака, рекордсмена Европы Александра Григорьева, а рекорд Беларуси его воспитанника Андрея Санковича не могут побить уже 25 лет.
Впрочем, главные его победы — в тысячах учеников, многих из которых он никогда не видел. Ведь первую книжку Гойхман начал писать еще в 50-х, вдохновленный идеей главного тренера сборной Гавриила Коробкова догнать Америку — безальтернативного тогда лидера мировой легкой атлетики.
Он пишет и сейчас, когда до его 89-го дня рождения остаются считанные дни. Прилетел в Минск на турнир памяти жены и верного друга Елизаветы Сосиной, которой не стало два года назад. Говорит, что за всю их совместную многолетнюю жизнь ругался с ней лишь раз. А сегодня не знает, как править свои статьи. Раньше за это отвечала супруга. Вот и считай после этого, что теория о двух половинках придумана специально, чтобы утешать тех, кто так и не встретил человека своей жизни. Ее не хватает рядом, и потому, наверное, Павел Наумович часто вспоминает свою Лизу на протяжении нашего интервью.

— Отец мой был кинорежиссером, мать киноактрисой. До 1937-го отец работал на “Ленфильме”. Затем пошли аресты, и его тоже забрали. Почему? А как вы думаете? Фамилия, конечно. Но потом чекисты убедились, что он нигде не состоит — ни в одной организации, ни в официальной, ни в террористической. Как ни странно, ничего не пришили, может, еще и потому, что мама ходила и стояла перед следователем на коленях.
Папу отпустили, но в художественном кино работать запретили. Отправили на “Техфильм”, где он делал фильмы про войну и спорт.
Потом война. Блокада Ленинграда. Есть нечего. Лежал все время на диване лицом к стенке, на бомбежки не обращал внимания. Пальцы скрючились, как у старика, вес уходил. Хотя какой может быть вес у 12-летнего ребенка? Выжил только потому, что ведущих режиссеров решили эвакуировать. К тому времени я практически не вставал с постели.
Дали нам две полуторки, и мы двинули через Ладожское озеро. Горели только синие фонари, чтобы немцы не заметили. Дорогу обстреливали. Едем-едем, вдруг остановка — машина перед нами исчезла из виду. Оказалось, ушла под лед — днем была бомбежка, остались полыньи. А нам, выходит, повезло. Объехали воронку и отправились дальше.
Утром ехали по лесу, погнался за нами вражеский самолет. Все по кустам, немец пострелял да и полетел дальше. Повезло. Потом по железке в Новосибирск. Приняли хорошо, жалели, мы все были тощими и замученными.
Норма хлеба в блокадном Ленинграде для детей была 125 граммов. Берешь этот кусок, сжимаешь — вода льется. После войны мы с Лизой жили в квартире генерала, который занимался распределением продуктов. Оказалось, у партийных деятелей в то время был свой паек, который почти ничем не отличался от довоенного — белый хлеб, икра, шоколад, мясо, рыба, вино. Надо же было кому-то осуществлять руководящую роль. Думаю, от голода никто из них тогда не умер.

— В Ленинграде, кажется, 600 тысяч погибло в блокаду.
— Миллион. Мы вернулись в 1943-м. Из квартиры соседи вытащили все, от рояля до ковров. Голые стены оставили.
Отец умер от инфаркта, вскоре за Сталиным. Когда в конце 40-х началось “дело врачей”, его тоже коснулось. Хоть и меньше — перевели на какую-то совсем низкую категорию. Он подал в суд и, что странно, выиграл. Ребята, которые с ним работали, сказали: “Наум, ты же понимаешь, что никто тебя на старое место не вернет”. Он был вынужден уехать из Ленинграда, здоровья это все ему не прибавило.

— А здесь еще и малолетний сын.
— Во время войны отец снимал кино и много ездил по стране. Друзья надоумили его отдать меня в физкультуру. В Ташкенте мне дали справку, что я успел окончить полкурса тамошнего физкультурного техникума.
Уже в Ленинграде учился в техникуме физкультуры. У нашего директора была только одна нога, но он делал на турнике такие упражнения, о которых я не мог мечтать. Еврейский мальчик никогда не развивал мышцы, разве что перечитал дома всю литературу, а потом половину библиотеки Дома кино. Но я втянулся. На чемпионате СССР среди техникумов даже занял 7-е место, пробежал “стометровку” за 11,7.
А вот чтобы попасть в институт физкультуры, отцу пришлось заручиться письмом из Москвы. Благодаря этому меня взяли сверх пятипроцентной нормы.

— Что за норма?
— Зачислять в вузы не более пяти процентов евреев. Об этом упоминалось только во внутрипартийных документах. А так как наш город издавна слыл рассадником антисемитизма, то тут этот процент был еще меньше.

— Почему не любили евреев?
— Это генное. В царской России евреи не могли жить в городах. Была черта оседлости. Маме разрешили жить в Кронштадте лишь за то, что оба ее деда прослужили в царской армии по 25 лет.
Да вы и сами знаете: во всем всегда виноваты евреи. В любое время. “Если в кране нет воды, значит, выпили жиды!” — дружно пели советские спортсмены, когда я работал в сборной СССР. “Даже птичка воробей тоже маленький еврей!” — все оттуда.
Евреи же у нас не воевали, отсиживались в Ташкенте и Алма-Ате. Когда очередной командир представлял евреев к званию Герой Советского Союза, их убирали из списков. Несмотря на это, по количеству Героев евреи оказались среди первых.

— От отца получили наказ пахать больше других?
— Нет, все и так было понятно. Отец говорил на “идише”, а вся родня жила на границе с румынами. В первые дни войны уничтожили всех — 28 человек. Так что родных у меня нет. Только кошка, которую мы с Лизой подобрали двадцать лет назад. Единственное родное существо на земле.
После института пошел работать в “Спартак”. Базы у него не было, тренировались на стадионе “Медик”. Сторожу даешь бутылку водки, он тебе ключ. Земля возле планки уходила вниз после трех прыжков. Принесешь еще, утрамбуешь… Через три года в десятках лучших прыгунов — взрослых и школьников — у меня было восемь человек, потому и взяли в сборную Союза.
Потом ушел в “Труд” и познакомился с Юрой Степановым. Юрий Борисович Бродский говорит: “У меня есть спортсмен, пробовал его на диске и в длине, не получается. Выгонять жалко — хороший парень. Может, глянешь?” А я всех брал. Мы так, кстати, и с Лизой познакомились. Она у меня пробовала прыгать, но потом решили, что будем вместе работать. У нее голова очень светлая была, все подмечала.
Степанов бурно прогрессировал. В 1956-м попал в олимпийскую команду как высотник и как прыгун в длину. Но за полгода до Олимпиады сделал шпагат и порвал мышцу задней поверхности бедра.

— Обидно.
— Не то слово. Я человек благородный — с чужими учениками в Мельбурн не поехал, пошел работать в обычную среднюю школу. Под влиянием тогдашнего главного тренера сборной Гавриила Коробкова, который прожил в Америке 14 лет, отлично говорил на английском и еще лучше разбирался в системе школьной подготовки в США. Мне тоже хотелось создать такую. Я тогда одной диссертацией зачитывался — лыжный тренер писал, как размер женской груди влияет на технику перехода планки.

— Интересная диссертация.
— Женская грудь меня не интересовала, просто в его работе были две страницы, которые недвусмысленно говорили, что технику прыжка перекидным американцы заимствовали именно у нас.
Был в 20-х годах такой прыгун Борис Взоров. Взлетал, перекатом переворачивался и так заканчивал фазу прыжка. Его называли всадником без лошади. Так вот однажды, в 1929 году, на соревнования приехала киногруппа из Москвы. И засняла его прыжки. Они пообещали организаторам прислать пленку. Те прождали несколько месяцев и обратились на киностудию. Ответ ошарашил: “Мы никого к вам не посылали”. Через несколько лет так уже прыгали американцы — и установили мировой рекорд.
Я понимал, что будущее за перекидным способом. Мой ученик Иосиф Пирхин при росте 163 прыгнул выше головы на 30 сантиметров. Англия вела учет таких прыжков, это был мировой рекорд, на 30 сантиметров выше своего роста не прыгал никто.
Я писал книгу для школьников и параллельно брал своих учеников, в том числе Степанова, и мы ездили по Союзу, показывая технику нового прыжка. Нашу группу называли цирком Гойхмана. В 1957-м Юра установил мировой рекорд — 2,16. Это была неслыханная сенсация.

— Рекорду Степанова на Западе вначале не поверили.
— Да, особенно американцы и немцы. Всем казалась подозрительной толщина его шиповок. У Юры болел ахилл, и мы сделали кожаную пятку с двумя гвоздями, чтобы нога не проезжала на влажной земле. Заодно пришили войлок — берегли сухожилия. Но после того, как Степанов во Франции прыгнул на 2,11 на траве, все разговоры прекратились.

— У первого советского рекордсмена трагическая судьба…
— Юру погубили из-за того, что начали возить на одни соревнования за другими. Я его почти не видел. Тогда важно было выехать за границу и что-то купить. Ковер, мех, другие шмотки. Как-то Степанов приходит на тренировку — не может взять 1,7. “Понимаешь, в каком ты состоянии, ты не можешь никуда ехать!” — “Хотите, чтобы с меня погоны сняли?” Ему тогда уже лейтенанта дали. В итоге заставили поехать в Германию, где он прыгнул на 2,07. Вдобавок чем-то кольнули — он потом рассказал. Когда вернулся, был не в себе. Сидел со мной на трибуне, а невдалеке — военные. Сказал негромко: “Был бы у меня автомат, всех бы их расстрелял”.
Потом у него начались головные боли. Юру тем уколом искалечили, ложили в больницу. Как только восстанавливался, забирали на соревнования. Однажды вернулся — увидел жену с баскетболистом. Человек был не случайный, Юра это знал. Напился, хотя никогда не употреблял. Его нашли валяющимся на улице. С женой они развелись, так та не пускала его к дочке. Степанову потом дали инвалидность и назначили стипендию. Он начал рисовать, принес мне картину. Стал восстанавливаться, познакомился с девушкой, собрался жениться. А за неделю до свадьбы ко мне приходит парень, который, я так понимаю, контролировал Степанова со стороны КГБ, и говорит: “Юра повесился”. Да он так же повесился, как Есенин. Обоим помогли. Зачем человеку, у которого все наконец образовалось, это делать?
Следователь потребовал у мамы Юры его дневники. Значит, они знали об их существовании. Там он описывал каждый день жизни. Писал о начальниках все, что думал. Вообще, в здравом уме он был опасен.
Юра открыл ворота остальным. Показал, что американцы живые люди и их можно обыгрывать. Потом пришел Брумель, который прыгал точно так же, как Степанов. Скопировал его технику.

— Брумель как человек — противоположность Степанову?
— Мы его называли петухом. Как и всех других людей, кто был готов драться в любое время суток.

— Карьеру Брумеля перечеркнула нелепая авария.
— Авария не была случайной. Девушка, которая его подвозила на мотоцикле, была пьяна. Как и сам Валера. Это было в его стиле. Вполне мог на вечеринке схватить какую-нибудь молдаванку и на руках вынести ее в другую комнату. Мол, какой я молодец. В этом плане он чувствовал себя очень свободным.
Брумель был таким человеком, что еще не прыгнул на два метра, а уже пришел к нам в манеж: “Вы все дураки и я у вас выиграю!”. Вот был его характер.
Вообще работать он не хотел. Любил приглашать важных гостей, варил им пельмени и рассказывал о своей нелегкой судьбе. Женился на олимпийской чемпионке по выездке Елене Петушковой, ее папа был замминистра МВД. Потом Брумель расстался с ней самым хамским образом. Умер в 60 лет. Но все его рекорды я не считаю тренерскими.

— Почему?
— Ну, какой я тренер, если мой результат делает не работа, а шприц?

— Брумеля кололи?
— Несомненно. Целый НИИ в Москве на него старался. В то время уже не было людей, которые не работали бы на допинге. В 1972-м в Мюнхене легкая атлетика добыла девять золотых медалей — результат потрясающий. И курс был признан правильным. На собрании было сказано, что тот, кто не будет пользоваться фармакологией, в сборную не попадет. Кто-то, приличный человек или сволочь, спросил: “А как же Тармак выиграл Олимпиаду?” Иван Андреевич Степанчонок — тренер порядочный и умный, промолчал. Сказать было нечего.

— Говорят, погиб Степанчонок в 1982-м трагически. Узнав, что у него рак, перерубил вены на руке топором и отправился в ванну. Не забыв позвонить ученику и все рассказать.
— Подозрительная история. Вначале перерезать вены, а потом тянуться к телефону… Не такой он человек был. Степанчонок родился в Харбине, как и Николай Ковтун — первый советский спортсмен, взявший два метра. Дело было в 1937-м. Вскоре его арестовали — естественно, за шпионаж в пользу Японии. Ковтун провел в лагерях и ссылках 18 лет, но не сломался — настолько могуч был организм. Степанчонок был из того же теста — слишком любил жизнь, чтобы уйти из нее добровольно.
Что же касается допинга, то еще в 1952-м весь сектор был засыпан таблетками. Откуда появился украинец Поварницын с сенсационным прыжком на 2,40 в 1985 году? Хорошо, Игорь Паклин нас спас, со своими 2,41 вскоре установив новый мировой рекорд. А тот ведь никогда выше 2,26 и не прыгал.
Когда закончилась фармакология, правильно сказали некоторые руководители: “Тренеры забыли, что такое методика”. Тогда все решалось на очередном совещании, где спрашивали друг у друга: “Что ты принимаешь?”
Это был бизнес — препаратами торговали. Еще когда мы работали в Минске, подготовить приличного средневика стоило пять тысяч долларов.
Ну и сейчас тоже надо подумать, почему дома спортсмены показывают высокие результаты, а выезжая за рубеж, почему-то выступают гораздо скромнее. Люди хотят продержаться на уровне, их можно понять. Но они не понимают, что это путь в тупик.

— Вы сказали о Юри Тармаке. Ваш ученик…
— Лиза была на собрании сборной, когда у старшего тренера Юрия Чистякова спросили о шансах Тармака на Игры. Тот ответил: “Его в команде не будет”.
Он уже знал, что у Тармака надорваны ахиллы. Как раз тогда он к нам и приехал, даже жил первые полгода у нас дома. Лиза вернулась с того собрания злая: “Ну мы еще посмотрим, где и как будет выступать Тармак”.
Манеж был на ремонте, и мы ездили по всем городам Союза, где он тренировался и соревновался. Парень удивительный, таких спортсменов я больше не встречал. Еще в Таллинне увлекся астрономией, в Ленинграде одновременно учился на двух факультетах — мехмате и экономическом. Экзамены всегда сдавал сам и злился, если преподаватели принимали его за очередного спортсмена, которому надо было просто заполнить зачетку.
Тренировался тоже упорно, как никто до него. У нас были специальные тренажеры, целая линия — за 18 секунд работы на них пульс поднимался до 200 ударов. Представляете, какая нагрузка?
Бегать 100 метров он не мог, из-за ахиллов прыгал мало. Кидали с ним тарелочки через волейбольную сетку — наше любимое восстанавливающее упражнение. Он нас многому научил — в том числе и тому, что тренироваться надо в любую погоду. Раньше как было? Только дождик зарядит, сразу прекращаем тренировку — какой толк в работе в таких условиях? Тармак: “Давайте прыгать, вдруг в Мюнхене тоже будет дождик?” Мы с Лизой переглянулись — действительно!
Все тренировки под музыку, он ее любил. Включали ему шумовые аплодисменты перед прыжком, кидали тарелочку поперек разбега, махали руками, всячески пытались вывести из равновесия. Из всех стартов он выиграл только один — чемпионат СССР-1972, взял 2,25 — лучший результат сезона в мире.
Помню, их награждают с Валей Гавриловым — бронзовым призером Олимпиады-68, а мы с Лизой с балкона смотрим. Медали вручили, а они не уходят, переминаются с ноги на ногу. Оказывается, ждут объявления, что тренер не только Гойхман, но и Сосина. Вы где-нибудь еще видели таких спортсменов?
После победы родители Юри сказали: “Мы счастливы, что он стал олимпийским чемпионом, но нам непонятно, как вы его терпели!” Тармак привык ложиться в три часа ночи, а у нас режим. В Подольске лежим в кроватях. Он за учебник, а я свет выключаю — спать. Он в меня подушкой, я в него. Начинаем волтузить друг друга. Он выбегает в коридор, я за ним. Подушкой попадаю в Степанчонка. “Ну что еще придумаете?!” Но без обиды, а с улыбкой — Иван Андреевич был хороший руководитель и понимал, что мы можем взять золото.
Я на ту Олимпиаду по турпутевке приехал. Немцы очень старались сделать международный праздник молодости и спорта, и потому Игры были предельно открытыми. За значки можно было даже в Олимпийскую деревню пробраться, не то что на стадион.
Сидел на трибуне и записывал впечатления от турнира прыгунов. Насчитал множество факторов, которые могли подействовать на Тармака — от козней соперников до недочетов в работе судей. Он, как мы договорились, засунул в уши затычки, чтобы избавиться от шума, и полностью сосредоточился на прыжках. “Ты заметил, как тебе мешали?” — “А мне что, кто-то мешал?” И знаете, во время финала в Мюнхене действительно шел дождь…

— Баскетбол смотрели на тех Играх?
— Нет, но хорошо знал Сашу Белова. Он спал с нашей ученицей. Мы ее кормили морковкой, думая, что витаминов не хватает, а ей не хватало чего-то другого.

— Знаменитый тренер легкоатлетов Виктор Алексеев утверждал, что по своим данным Белов мог стать рекордсменом мира по прыжкам в высоту.
— Вполне. Саша был способный к спорту человек. Опять же в прыжках в высоту важна голова. А она у него была золотая.
Как у Кондрашина. Тот мой ровесник, с ним мы часто общались. Человек прекрасный. Володя в моем тренажерном зале готовил своих ребят. Есть понятие — тренер от бога. Педагог. Если тренер не педагог, это не тренер. Кондрашин умел влиять на людей так, что те этого даже не замечали. Он был не столько тренер, сколько душа команды.

— Почему вы с супругой решили уехать из Ленинграда?
— Лизу не вызвали к столу, когда было наше чествование. Для меня это стало сигналом, что спокойно работать здесь не дадут. Да и как мужу было обидно. Мы одно целое, как нас можно разделять? Вскоре меня убрали со старшего тренера сборной.
Почему Минск? Ехали туда, где русский язык. Ни Ташкент, ни Алма-Ата, ни Таллинн, ни Киев. Минск был самой русскоязычной столицей республики.
Пошли здесь на базар, Лиза увидела пинские помидоры — огромные, какие она любит. Купили, сели возле памятника Дзержинскому и стали есть. Затем дали объявление на обмен своей ленинградской квартиры на минскую. Размен вышел неравноценный, в Ленинграде была хорошая, а тут получили какую-то жуткую. Но нам было все равно, потому что житейским бытом вообще не интересовались.
Саша Григорьев приехал позже, он был самый талантливый наш ученик. И, если честно, не хотелось, чтобы он повторил судьбу своего отца, человека хорошего, но выпивающего. Мама отпустила его в Минск под честное слово Лизы. Был конец 1973 года.
Перед этим у нас состоялся разговор с зампредом Спорткомитета БССР Германом Бокуном. Это был единственный руководитель, который не потребовал медаль на Олимпиаде, а задал вопрос: “Что вам надо?” “Есть идея, как сделать площадку для прыжков в высоту, только изолированно от других видов”. Уже назавтра мы поехали в Стайки — смотреть подходящее место.

— Насколько реализовал себя вундеркинд Григорьев?
— Он мог взять 2,37, стать мировым рекордсменом, а остановился на 2,31. Его испортили сборы в национальной команде. Начал в карты играть, выпивать — чем, мол, я хуже других? Приходит на тренировку, Лиза спрашивает: “Где вчера был?” — “В гостях”. — “Сам расскажи, к какой девушке в гости на блины ходил и что там пил”. — “От вас ничего не скроешь…”
Лиза была гениальным тренером, все видела. Один раз, помню, повысил на нее голос. Наверное, не отошел от тренировки. “Павел, пожалуйста, никогда не разговаривай со мной таким тоном”. Я понял и никогда больше этого не делал. Она меня спасала. Мы всегда ходили вместе, и я держал ее под руку. Знаете, это большое счастье, когда проживаешь в браке с любимым человеком 55 лет.

— Почему вы уехали из Минска?
— Не стало Бокуна, и нам перекрывали кислород. Андрей Санкович прыгнул на 2,34 еще в 1993-м. А нынешние не могут. Потому что тренеры калечат спортсменов, ребята с перевязанными коленями. Я не говорю ничего плохого о тренерах. Но что с них взять, если они не хотят повышать знания?

— Самый гениальный советский прыгун — это…
— Володя Ященко. Его тоже искалечили, как когда-то Степанова. Я видел Володину ступню. Его же тоже накачивали препаратами перед той американской поездкой, когда в 18 лет он установил свой первый рекорд мира. Потом выкинули, когда стал не нужен. Повторил судьбу Брумеля, только умер раньше, в сорок.

— Со своими учениками сейчас встречаетесь?
— Да, вижу Сашу Григорьева, Андрея Санковича и других. Ученики устроили соревнования на наши с Лизой призы — это и есть признание. Но для меня важнее то, что они сами говорят: “Спасибо спорту за те места, которые мы заняли в жизни”.

— В Израиле вы счастливы?
— Я благодарен этой стране за то, что приняла, кормит и дает работать. И никто не приходит и не проверяет, кто у меня в группе и есть ли группа вообще.
Мы были счастливы вырастить поколения молодых людей, которые потом ушли в армию. Это были, поверьте, прекрасно подготовленные парни и девушки. Они ко мне и приходят, и звонят. На похороны Лизы пришли тридцать учеников.
Я был без памяти тогда, два года ухаживал за ней. Совсем сил не было, меня под руки вели. Лиза все боялась, что негде будет похоронить, потому что русских кладбищ мало. Но все прошло хорошо. Нас не забыла страна, в которой нас считали русскими. Надеюсь, помнит и та, в которой называли евреями.