Судьба человека. Шевцов приходил ко мне слушать “Вологду”

Вправду говорят: человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. И сто раз прав кумир целых поколений советских людей Остап Бендер, утверждая, что подделать паспорт при современном развитии печатного дела за рубежом такой пустяк, о котором не стоит даже упоминать. Во всяком случае, в нашем тексте.
Мы познакомились неделю назад — на юбилее Спартака Мироновича. Леонид Бразинский отвел меня в сторонку и сказал: “Обязательно поговори с Никой Николаевной — она знает о минском СКА все, потому что всю жизнь курировала гандбол в спортивном диспансере”.
Следует отметить, что моя героиня со старта подтвердила репутацию серьезного собеседника. Едва услышав название газеты, Ника Николаевна сразу же вспомнила о Юрьиче. Железобетонном комиссаре Новикове — гуру журналистского цеха, которого, как выяснилось, она знала с младых лет.
“Поначалу Сережу по телевизору слушать не могла. Выключала звук. Я-то уже давно в гандболе работала и понимала все его тонкости, а он по молодости столько порол… Но потом ничего, стал разбираться, и я смотрела трансляции уже под его комментарий”.
Вы спросите: сколько ей лет? 90. Столько не живут, но, наверное, вдовы Героев Советского Союза получают сверху какое-то дополнительное покровительство — за своих ушедших мужей. И за единственного сына, потерю которого она переживает до сих пор.
А еще Ника Николаевна умеет не только рассказывать, но и слушать, и наблюдать. И, прочитав однажды мелькнувший в моих глазах (каюсь) немой вопрос, тут же рассказывает историю, как однажды она, усовестившись своего возраста, заглянула на тот свет, но ее не пустили — по пустяковой в общем-то причине.
Нет, Ника Николаевна, таких собеседников больше нет. Челябинск перестал производить, а другие и до того не умели. Вот только как умять историю вашей жизни в один несчастный газетный разворот?

— Когда в конце 30-х будущую супругу баскетбольного тренера Семена Халипского назвали Сталиной, это еще можно было понять. Но откуда у простых советских граждан в 1928 году появилось желание дать ребенку имя древнегреческой богини?
— Это все бабушка, а у нее уже не спросишь. Думаю, назвала по святцам, раньше все так делали. Имя мое, конечно, было экзотическим, как меня только потом в жизни не называли — даже паспорт выдали с именем Нина. Пришлось платить, чтобы исправили. Это сейчас Ник много, а по жизни я только пару человек с таким же именем встретила. Крикнет кто-нибудь в толпе: “Ника!” — и вдруг смотришь, еще одна такая же засуетилась. Все равно как сестру-близняшку встретила. Мы с ней тут же знакомились и шли чай пить. Потому что только Ники знают, как с таким именем можно было жить в Советском Союзе.
Мама моя — педагог, работала еще с Макаренко в школах для беспризорников. И всегда говорила, что дети тех времен выгодно отличались от тех, которые родились позже, уже в СССР. Они очень хорошо знали, что такое честь. Не обманывали, не воровали у своих, друг за друга жизнь могли отдать. Это потом куда-то все исчезло.
Отец учился в высшем техническом императорском училище, теперь это Бауманское. Работал потом инженером-землеустроителем.
А я родилась в Зауралье. Народ у нас своеобразный — вас расспросит обо всем и о себе все расскажет. Это во-первых. А во-вторых, у нас помещиков отродясь не было. Только зажиточные крестьяне — и никаких рабов или наемных работников. Потом этих середняков, конечно, раскулачили. Моих дедушку с бабушкой тоже — у них мельница была, построенная собственными руками.

— Выслали?
— А куда их дальше Сибири вышлешь?

— Хорошо что не расстреляли.
— Отца расстреляли. В июле 1938 года арестовали как врага народа по 58-й статье — контрреволюционная деятельность. А в декабре того же года его не стало. Мама об этом не знала и еще несколько лет ездила в Свердловск, в управление МГБ, добивалась, чтобы дали свидание. Но без толку, потом прислали бумагу, что папа умер от воспаления легких в тюрьме в 1942 году.
Это была ложь. После реабилитации мы узнали точную дату расстрела — 29 декабря. Для меня этот месяц черный. 29 декабря 2009-го умер мой единственный сын, а 25 декабря 1979-го — муж. Трясет меня всегда в этот месяц…
А знаете, когда первый раз почувствовала себя самым несчастным человеком на земле? В 1945-м, когда в школе вручали аттестаты. Мне должны были дать золотую медаль, но я ее не получила. Раскрыла потом ведомость и увидела лишнюю четверку, которую поставили, чтобы дочь врага народа не стала в один ряд с отличниками советской школы. Но это ладно — хорошо хоть потом не помешали в медицинский институт поступить. В комсомол мне хватило ума не идти, знала, что все равно не примут.
Наша семья к тому времени переехала в Челябинск к тетке. Жили вместе на 15 метрах в коммуналке. Бабушка, тетя, мама и я. И сосед за стеной, который в состоянии подпития брал в руки топор и начинал ломиться к нам.

— Зачем?
— Пролетарский парень. А мы интеллигенция — тогда ругательное слово. И отец — враг народа. Он лупит, матерится, дверь хрупкая, трещит… А мы вчетвером прижмемся друг к другу и дрожим. Вся защита — стол, которым дверь подпираем…
А знаете, какая у меня была первая рабочая специальность? Учитель. После гражданской войны была такая программа — всеобщая ликвидация безграмотности. Ликбез. И я, будучи девятилетним ребенком, учила взрослых.

— Ого!
— И они слушались. Утром училась сама, а вечером бабушка вела меня в школу, где мы с дядями и тетями вместе ликвидировали безграмотность. После седьмого класса решила, что надо приобретать специальность, потому как у бабушки пенсии не было, а мама уже болела. Поступила в медицинский техникум.
Во время войны в госпиталь к нам привозили блокадников из Ленинграда. Не знаю, можно ли было назвать их людьми — скелеты, обтянутые кожей. Я глаза закрою и до сих пор вижу их, потому что такое забыть нельзя.
Коек не хватало, они лежали везде и на чем придется. Говорить от истощения не могли, только пищали. Умирали очень часто, не могли их спасти…
После техникума окончила десятилетку, поступила в мединститут — в Челябинске тогда был филиал киевского, эвакуированного во время войны. Ребят у нас в институте было очень мало, многие только с фронта пришли, и всех их приходилось подтягивать по химии, физике, иностранному языку.
Я потом, на встрече выпускников, вдруг задалась вопросом: мальчишки, а почему в институте никто за мной не ухаживал? Все очень сильно удивились: “Так ты у нас своим парнем была!” Кто-то хочет познакомиться с девушкой, меня подсылает, мол, Ника, ты ей скажи, что тут хороший парень есть. Вот же мужики, а… С тех времен вообще не изменились. Поноешь для виду, а потом идешь помогать. Жалко, что ли, тем более с моей-то коммуникабельностью.
Время тогда было такое. Неповторимое. В войне победили. В магазинах ничего нет, длинные очереди за продуктами, вначале ты стоишь, потом тебя бабушка сменяет.
Праздники отмечаем студентами — на столе винегрет да капуста, а нам все равно весело. Патефон таскали до тех пор, пока он не сломался. Тогда ребята пластинки пальцами крутили — по очереди.

— Суровые челябинские ребята. Наконец-то они проявились.
— Эй, не обижайте Челябинск. Отличный город!

— Как вы с будущим мужем познакомились?
— Мне путевку на отдых дали, в Сочи. Он там тоже был. Но я не знала, что Яша — летчик, да еще Герой Советского Союза. Мы с ним на базар пришли, а там бабушка огурцы соленые продает. Я Яше говорю: “Съедим по огурчику?” У него глаза повылазили: “Прямо здесь?” Вот, думаю, нас всю жизнь интеллигентами называли, а я только сейчас настоящего встретила. Не может он огурец на улице есть.
А может, из-за этого огурца он в меня и влюбился. Я его всегда жалела, Яша ведь всю жизнь в портянках провел. Год себе прибавил, чтобы поступить в летное училище. Закончил — как раз война началась. Писал рапорты, чтобы отправили на фронт. Но так как был очень хорошим летчиком, его держали инструктором — обучать молодых.
На фронт вырвался только в 1943-м. Был командиром эскадрильи. Освобождал Украину, Польшу и Чехословакию, участвовал в Берлинской операции. Немцы за его голову большую премию давали, специально охотились.
Всю жизнь отвечал за людей, находившихся в его подчинении. Я же за Яшей после войны по всем гарнизонам моталась — и ребята говорили, что лучше командира им не надо. Он в подчиненных людей видел, ни разу публично никого не унизил. Разнос мог дать, конечно, но только с глазу на глаз. За всю жизнь ни одного матерного слова от него не услышала.

— Что о войне рассказывал?
— В том-то и дело, что когда мы на встречи однополчан приезжали, у меня возникало чувство, будто у каждого была своя война. Они не очень любили о темной стороне говорить, о смертях, о сбитых и погибших товарищах. Все больше какие-то забавные случаи вспоминали. Кто в самоволки ходил, кто режим нарушал. Муж только глаза вытаращивал, совсем как тогда на сочинском рынке — не знал же ничего.
Ну, летчики это особый народ. Я потом, когда муж умер, на их встречи уже одна ездила. Но недолго, они быстро все поуходили. Все-таки война, даже если выжил, бесследно не проходит.
В мирное время, думаете, легче было? Когда немцы стену Берлинскую построили, наша эскадрилья как раз в Восточной Германии стояла, на севере, возле Ростока. Тревоги каждый день. Муж, когда первая случилась, сказал: “Ника, могу не вернуться, сына сбереги”. Они все в небо поднялись, в гарнизоне только семьи и дети остались. И тринадцать человек охраны. Если что, нас смели бы за минуту. Тогда никто не знал, как все повернется.
Один раз снова тревога, бегу за сыном, спрашиваю у начальника политотдела: “Это учебная или боевая?” А тот так важно: “Боевая!..” Меня аж всю затрясло, схватила сына в охапку, побежала к женщинам нашим, думаю, что сказать, что делать. Война же ведь!
Бегу и думаю: что это у нашего замполита штаны сухие, если война? Надо у начштаба переспросить. Тот успокоил: “Ника, ты чего такая? Это ж учебная!” Вот никогда не любила этих политруков. Как в небо летать — трусят, а как болтать — так первые, хлебом не корми. На таких в войну не положишься, они первые панику поднимают.
А знаете, кто на меня самое сильное впечатление произвел? Маршал Рокоссовский. Мы были на отдыхе в армейском санатории, а я любила в волейбол играть. И он тоже. Правда, Константин Константинович с мужчинами уже не выходил, возраст все-таки. Но к нам напросился: “Девушки, возьмете меня?” Да какие вопросы! Он же красавец мужчина, любимец всей армии. Играем — подбадривает, шутит. Над собой в первую очередь. И не скажешь, что практически легендарный человек.
Простой. Как Юра Гагарин. Тот с мужем в кинозале в санатории всегда сидел на диванчике сзади. О чем-то своем, летчицком, они там переговаривались, а потом, когда уже чай шли пить, я к разговору подключалась.
Веселый, открытый, хотя невероятно популярный. Все знали, кто такой Гагарин. Это и есть интеллигентность. Чем выше такой человек забирается, тем проще становится для окружающих.
А вот Валя Терешкова мне не нравилась. Манерная какая-то. Нас в кинозале сидит человек десять-двенадцать — и то она умудряется замечание сделать: “Мне из-за вашей головы экрана не видно!” Слушай, да пересядь ты, свободных мест полно. Или корона упадет?
Мне эту корону, как жене командира, тоже надо было носить. Так многие делали, погрязая в каждом гарнизоне в рассказах о мужьях и женах. Но Яша знал, что я очень далека от всего. Я же врач, а кого лечить — всегда найдется.

— Как вы в Минске-то оказались?
— В 1966 году мужу предложили на выбор шесть городов, включая Москву и Ленинград, где можно было продолжить службу. Он выбрал Минск — однажды был там проездом, и город ему понравился.
Приехали, а через три месяца у мужа тяжелейший инфаркт. И аневризма сердца — на том месте, где инфаркт случается, мышцы нет, только соединительная ткань. Тогда ее не оперировали, и в любой момент она могла порваться, а это — мгновенная смерть. И вот он с ней тринадцать лет прожил, даже не догадываясь об этом. Только мы с сыном Колей знали.
Мужа потом разбил паралич, опять же из-за этой аневризмы. Месяц пролежал в лечкомиссии, а потом я его забрала домой. Учила его, здоровенного мужика, заново ходить — по коридору. Учила есть, учила писать…
Это так страшно, когда человека знаешь другим: волевым, сильным, умным… Не дай бог никому такое пережить. Свекровь тоже болела, жила с нами. Мне за ними обоими надо было смотреть, за сыном и еще на работу ходить, деньги зарабатывать.
Уставала страшно. Плетешься вечером домой, в голове мысль: “Вот едет грузовик, он же вполне может меня сбить, главное, чтобы мгновенная смерть была…” А потом подумаешь: и что со всеми моими тогда будет? И шагаешь дальше.

— Как вы оказались в Республиканском спортивном диспансере?
— Меня хотели в армейском госпитале оставить, где муж лежал. Но я поймала себя на мысли, что за все годы устала выслушивать жалобы мужиков. А что это за врач, если не слышит больных?
Помог случай. Узнала, что есть такой спортивный диспансер. А это то место, куда люди с улицы не попадают. Поэтому так и сказала тогдашнему заведующему Константину Савельевичу Заборовскому: “Возьмите меня на испытательный срок — бесплатно. Если устрою, скажете, что появилась ставка. Если нет, то “мест нет” — и весь разговор”.
Через десять дней предложили полставки, еще через десять — ставку. Дали поначалу детское отделение — футбол, хоккей, гандбол, волейбол, баскетбол. А в следующем году стала курировать гандбол. До меня врача там не было вообще.
Начала вникать в этот вид спорта. А гандболисты такие паршивцы… Играют тур чемпионата СССР — против Краснодара. Борьба упорная, мяч в мяч. Я переживаю страшно. Нервы на пределе, пульс подскочил — чувствую на себе волшебное притяжение спорта.
Смотрю, ребята как-то странно переглядываются и наконец один ко мне подходит: “Ника Николаевна, да не волнуйтесь вы, все будет хорошо. Мы победим”. Они, оказывается, играют договорной матч! А я балда наивная…
Со временем насобачилась считывать еще до начала матча, какой результат будет, глядя лишь на пару судей. У всех были свои симпатии, а сломать игру равных противников можно парой свистков. Дай лишнюю пробежку или “на игрока” — и все.
А вообще я этот вид спорта полюбила — он же чудесный. Меня как-то отправили на теннисный корт, так я там со скуки чуть не уснула. Качают мяч с одной стороны на другую, кто кого. Через сетку друг на друга смотрят, все чинно-благородно… То ли дело гандбол — там все непредсказуемо. Один раз девчонки друг друга щиплют, а иной раз и булавки в ход пускают. Не дают расслабиться.
У меня традиция была: когда кто-то из молодых забрасывал первый мяч на взрослом чемпионате Союза, после матча получал от меня конфету. Вроде мелочь, а приятно. Ребята знали, что за них болею.

— Каким был Спартак Миронович на площадке?
— Очень хитрым, все на себя стягивал. Одно время предлагал мне перейти в СКА. Но я отказалась, не тот характер. Да и девочкам из “Технолога” говорила: “Если надо для дела, я вам и попу подотру, но пойди-принеси — это вы к кому-нибудь другому обращайтесь”.
А что касается Спартака Петровича, то характер у него тяжелый. Не уверена, что смогли бы сработаться. Хотя отношения у нас всегда были хорошими. Помню, как с ним и его супругой Людмилой ездили смотреть квартиру. Надо было выбрать из нескольких вариантов, а Миронович считал, что в квартирном вопросе я разбираюсь лучше.
Потом, когда Люда была чем-то занята, поехали с ним сдавать техминимум по газу для квартиры — что-то типа инструктажа по правилам пользования газовыми приборами. Формальность, но обойти нельзя. Деваться некуда — встала перед комиссией, живот втянула, шею вытянула, чтобы моложе казаться, и призналась, да, я и есть Миронович Людмила Николаевна.

— Спартак Петрович был предприимчив.
— Что ты! Тренеры вообще интересные люди. Я такого с ними насмотрелась… Играем с женским “Технологом” тур чемпионата Союза в Ленинграде. И наши проводят матч абсолютно бездарно. А последняя встреча как раз с хозяйками.
Девочки утром приходят: “Ника Николаевна, не можем найти тренера, на звонки в номер не отвечает!” Иду искать, захожу в номер — картина, как в кино. Открытый чемодан на кровати, а тренер Тенин с яростью бросает в него вещи.
Спрашиваю: “Игорь Ефимович, установка на игру будет?” — “Какая им еще установка! Мне все надоело, возвращаюсь в Минск и отказываюсь от этой команды!” Выхожу и думаю: “Что девочкам-то сказать? Что тренер обиделся на вас за свою работу? Ну смех же…” Надо как-то сгладить. Говорю им: “Недоволен тренер, и его можно понять — сами вчера напортачили, своими руками игру отдали”. Они головы опустили, мол, согласны, виноваты. Обращаюсь к капитану Тоне Шаюк: “Возьми установку на себя. Лично я в вас верю и знаю, что сегодня победите обязательно”.
Не сдерживаюсь и предупреждаю, что левая угловая у ленинградок постоянно провоцирует нарушение “на игрока”. Девчонки принимают этот совет с предельным вниманием, слушают Тоню, не перебивая, и я понимаю, что команда готова биться сегодня с кем угодно, а не только с ленинградками.
Сидим в холле, ждем автобус на игру, мимо проходит с чемоданом Тенин, даже не смотрит в сторону девочек. Приезжаем в зал, разминаемся и начинаем играть. Тренера на скамейке нет. “Технолог” сразу начинает вести в счете. Тогда на капитанском мостике появляется Тенин и начинает руководить. А все делают вид, что его здесь нет, и демонстративно слушают лишь Тоню…
Короче, наши выиграли, а на вокзале ко мне подошел Игорь: “Ника Николаевна, эти два очка ваши. Спасибо”.

— Женский спорт — вообще что-то особенное.
— Мне девочки говорят: “А почему нас Тенин коровами называет? Обидно как-то…” Отвечаю: “А вы как-нибудь сядьте за спиной другого Игоря, Турчина, и послушайте, как он своих киевлянок обзывает. Там более интересные выражения встречаются. Ну что вы можете сделать? Значит, докажите ему, что не коровы”. Мне с ними тренера обсуждать, что ли?
Миронович же никогда на игроков не орал. Тренер, конечно, он большой. Мучил ребят нагрузками. Они стонали, тоже любили пожаловаться — а кому как не врачу?

— Кто из армейцев вам нравился больше других?
— Всех их делила на интеллигентных и не очень. Первую группу составляли Юра Шевцов, Костя Шароваров и Коля Бойко — вратарь такой был, сейчас генерал-лейтенант в отставке. Его Толя Галуза потом в воротах сменил. Тоже, кстати, нормальный парень.

— Список интеллигентов не очень-то и обширный.
— А он и не должен быть большим. Саша Каршакевич, Олег Васильченко — это, конечно, люди другого склада. Я не поговорила с Олегом на юбилее Мироновича. У него, мне кажется, не очень устроенная судьба после большого спорта. Грузчиком работал, таксистом, одно время пил сильно…
Вот прямо сильно жалею, что не подошла к нему, за другим столом сидела. Я всегда старалась с ребятами общаться — как старший товарищ. Молодые же пацаны, им советы всегда нужны со стороны, а я уже была взрослым человеком, на десять лет старше их главного тренера.
Помню, Коля Масалков решил жениться. Ему 19, девушке-легкоатлетке 26. Ребята говорят: “Ника Николаевна, не та у нее репутация, поговорите с Колей, нас он не слушает”. Его родители тоже были против — категорически.
Я ему сказала, мол, Коля, не торопись, дайте себе годик-другой на проверку чувств. Но разве молодой человек в таком возрасте будет кого-то слушать? Я аж плакала, но не смогла его переубедить. Где-то через год он развелся. Второй брак был куда более удачным.

— А советоваться насчет девушки к вам приходили?
— Юра Шевцов как-то привел ко мне в кабинет свою будущую жену Таню. Посидели мы с ними, поговорили. Они вышли. А Юра потом открывает дверь и глазами спрашивает: мол, ну как? Я ему большой палец показала, и он довольный аж засиял.
Юра очень любил песню “Вологда” в исполнении “Песняров”. Видно, такой период был в жизни — влюбленный. И как-то эта песня ассоциировалась у него с девушкой. Не знаю с какой, наверное, все-таки с Таней.
Ребята его из комнаты выгоняли, потому что “Вологду” уже слушать не могли. Тогда он ко мне заглянул с магнитофоном: “Ника Николаевна, можно я тут у вас…” — “Да хоть весь день сиди, мне все равно по номерам ходить”.
Я долгое время была единственным врачом, который ездил с командами на туры чемпионатов СССР. Только белорусы были таким укомплектованным коллективом, уже потом другие подтянулись. Так что всех знала.
Как-то девчонки из московского “Луча” позвали меня к себе. Я за чемоданчик, значит, что-то случилось. Захожу — в номере стол накрыт, а на нем бутылки. Не лимонад и даже не шампанское. За “Луч” девахи уже взрослые играли, поэтому себе позволяли.
“Доктор, садитесь. Вы нас всегда лечите и даже ни разу с нами не выпили”. Я отбрыкиваться, но куда там, все ж здоровые, взяли за руки и усадили во главе стола.

— Вас не удивляло, что спортсмены так много пили?
— Ну, из девочек у нас пил только “Луч”. И почему-то белорусские фехтовальщицы. Я как-то к ним на сбор попала в Стайках. Мама родная… Там такую свободу нравов увидела… Думала, меня уже ничем удивить нельзя… Но они смогли.
Однажды поехали с мужиками на сбор в Баку. Старая еще команда, Леня Гуско тогда в подающих надежды ходил. Так вот — воскресенье, встречаю Леню и компанию внизу. “Куда собрались?” — “Да маек купить”. А в Баку и Тбилиси “цеховики” шили в то время любую “фирму”, даже “Адидас”.
Но я-то знаю, что в киосках выходной, значит, ребята идут искать вино. Ну ладно, делаю вид, что верю. Автоматически поднимаю глаза и вижу страшную картину. По карнизу балкона седьмого этажа гостиницы медленно идет наш игрок Саша Чехов. Руки в стороны, как у канатоходца, старается держать баланс. У меня темнеет в глазах, и я падаю в обморок.
Ребята всполошились: что такое? Потом сообразили из-за чего. Понесли меня в гостиницу. Я как только отошла, сразу в номер к Чехову. А тот уже стоит в центре комнаты, руки по швам. Подхожу к нему и без слов, как мама, начинаю хлестать по щекам. А он, пьяный, повторяет: “Простите, я виноват, больше не повторится…”

— Не повторилось?
— При мне — нет. Но я ведь тоже не все знала. Но если узнавала, то все было по-честному. Объявляла: “Ребята, это останется между нами, а вот об этом главному тренеру доложу”. Это когда страдали интересы всей команды. Правила ребята знали, и никто не обижался.
Я умею слушать людей и потому, по сути, была командным психологом. Возможно, даже в первую очередь. У каждого воз и маленькая тележка проблем. Всех надо выслушать и дать правильный совет.
Любой человек нуждается во внимании. Он чувствует: вот этому его проблемы даром не нужны, тому от него только голы или поднятые килограммы требуются, а с этим можно о жизни поговорить.

— С кем было особенно приятно общаться?
— С Игорем Железовским. В 1986-м послали меня с конькобежцами на зимнюю Спартакиаду народов СССР в Дивногорск. Действительно удивительный по красоте город, расположенный недалеко от Красноярска.
И вот смотришь соревнования — выходят на старт ребята из сборной СССР, все молодцы, красиво бегут. Но появляется на дорожке Железовский и затмевает всех. Все равно как человек из другой лиги.
Начали общаться — так он каждый день ко мне стал заходить. Спортсмены, как правило, не очень сильно интересуются, что происходит вокруг в мире. А вот Игорь был другим, с ним можно было на разные темы поговорить. Меня всегда интересовало, кем он станет в послеспортивной жизни. Потом же был помощником Владимира Рыженкова, верно?

— Да, мог бы и министром стать.
— Элементарно. Думаю, достоин он был этого более других. Но слишком добрый, а для администратора это не самое необходимое качество.
Хотелось бы с ним еще встретиться. Сейчас у меня такой возраст, что каждый тост на каком- нибудь дне рождения начинаешь с того, что на следующий ты, возможно, уже не попадешь. Вы слышали мой тост на юбилее Мироновича?

— Как назло, вышел.
— Повторю. Просто когда одни панегирики пошли, захотелось ситуацию разрядить. И рассказывала я, как в прошлом году лежала в лечкомиссии, в реанимации после первой химиотерапии. Просыпаюсь утром и думаю: а как же вчера наша гандбольная сборная под водительством Шевцова сыграла с поляками? Телефон забрали, никому не позвонишь.
А тут обход. Впереди заведующая — Колина мама со свитой хирургов. Думаю: нет, у нее спрашивать не буду. Отправят в Новинки 90-летнюю бабку, мол, совсем с ума сошла. Потом приходит другой врач — мужчина.
Пожалуй, у этого можно. Вы, интересуюсь, случайно не знаете, как наши вчера в гандбол с поляками сыграли? Не знает, но может посмотреть в интернете. Взял телефон, нажал пару кнопок — все нормально, говорит, наши выиграли. И даже перечислил, кто мячи забросил.
Я сказала “спасибо” и добавила: “Если когда-нибудь на пресс-конференции журналисты спросят, какой самый необычный вопрос задавали вам пациенты, то смело можете вспомнить одну странную бабку — любительницу гандбола. Но обязательно, прошу вас, добавьте, что бабушку потом признаете вменяемой”. Он долго смеялся…
А если серьезно, я тогда уже на тот свет уходила. Галлюцинации начинались. Думаю, иду к своим, жить мне уже не для чего. Умирала с радостью, честно скажу. Но выкарабкалась почему-то.
Капельницы ставили на три-четыре часа. Я соседке дала деньги, и она купила мне памперсы. Правда, не понадобились, но, согласитесь, с ними как-то спокойнее за сохранность казенной постели.
Пришла меня проведывать Колина подруга, тоже альпинистка. “Ну, как дела?” Рассказала ей, как на тот свет сходила. Вижу, заинтересовалась Танька, спрашивает: “А правда, что там тоннель такой длинный, а в конце свет?” Нет, говорю, тоннеля не было, просто какие-то галлюцинации. Но я заставляла себя открыть глаза. Это тот случай, когда силы нет, но сила воли еще присутствует.
И вот, говорю, глаза открываю — и понимаю, что предстаю перед тем, кем надо. “И что он?” — “Да посмотрел на меня так оценивающе и говорит: знаете что, бабушка, мы тут в памперсах не принимаем. Приходите, пожалуйста, в следующий раз без них”. Танька задумалась: “Что, прямо так про памперсы и сказал?” Ну да, говорю, такие правила у них там. Не подкопаешься.
Вот говорят, что люди у нас не те. А мне кажется, они прекрасные, непосредственные такие. Даже когда тебе под 70. Вера — это ведь главное, правда?

Это конечно. Но все же, Ника, нельзя смеяться над пожилыми людьми, пользуясь только тем, что тебе всегда 18…