Пражская весна. Иржи Холик: главное в жизни — это свобода

Подозреваю, что дома для этих (и многих других) призов у него имеется вместительный шкаф — свидетельство того, что первую часть жизни он прожил насыщенно и интересно. Жаль, полюбоваться этой коллекцией не удастся: из-за занятости Холика мы встретимся с ним лишь в Праге, куда он приедет по приглашению национального телевидения — перед латвийским чемпионатом здесь в почете беседы со звездами прошлых лет. Они оценивают шансы, дают прогнозы и рассказывают о том, как все было в их время.
Каюсь, то время — семидесятые — казалось мне куда более таинственным и интересным, чем нынешнее. В этом нет ничего странного: в детстве все спортсмены кажутся большими. И только в младших и средних классах можно так искренне восхищаться и исступленно болеть “за наших” и “против чехов” — главных соперников хоккейной сборной СССР.
Потом в один прекрасный момент начинаешь смотреть на спорт другими глазами и даже ловишь себя на мысли, что можешь спокойно уснуть после проигрыша бельгийцам на чемпионате мира-86 по футболу. Без страха проснуться опустошенным. Ну и черт с ним, — хотя и непонятно как умудрились… А к вечеру уже отходишь окончательно и решаешь с одноклассниками, за кого будешь болеть дальше — без прежнего, впрочем, пыла…
Моя первая болельщицкая трансляция датирована 1976 годом. Олимпиада в Инсбруке, решающий матч — наши против чехов. Первый период проигрываем 0:2, потом сравниваем, а в третьем, решающем, вырываем победу — 4:3. Последний гол на счету Харламова, который с тех пор навсегда становится моим любимцем. У соперников больше всего впечатляет вратарь в чудной маске, не такой, как у нашего Третьяка, — это Иржи Холечек. Стоит он зверски, вдобавок каким-то непостижимым образом успевает поучаствовать в половине атак на наши ворота. Правда, в нападении комментатор Озеров предпочитает называть его почему-то ласкательно — Иржи Холик, но в детском сознании оба персонажа сливаются в одно, и оттого особенно опасное, лицо.
Через год у чехов останется только Холечек — настоящий, а тот, другой, уйдет: никуда не деться, он начал играть за национальную сборную, когда меня еще не было на свете. На прощание Холик хлопнет дверью — на чемпионате мира-77 в Вене забросит Третьяку шайбу в поединке, результат которого полностью повторит счет финала Инсбрука. На сей раз не в нашу пользу…
Я встречусь с Холечеком в 98-м, с Холиком — спустя восемь лет. И больше всего меня поразит странная близость этих абсолютно непохожих людей — высокого худого вратаря и кряжистого, как исполинский дуб, форварда. Отчего-то они светятся радостью удивительно довольных жизнью людей, которую не может затмить даже не совсем удачная поступь дня текущего.
Это не рисовка перед заезжим журналистом (зачем?), а что-то другое… Никак не похожи они на ветеранов советских, в конце повествования о коих хочется ставить многозначительное многоточие, совсем не относящееся к грядущему громадью их планов, а скорее свидетельствующее о скупости родины, которая некогда лобызала чемпионов, а сейчас с удовольствием последних обирает…
Что-то у них там изначально было устроено по-другому, начиная с конструкции вратарских масок и заканчивая заслуженной стажировкой после 32 в западных хоккейных клубах. Иржи Холик и там преуспел, повесив коньки на гвоздь лишь в 1985-м, когда ему исполнился 41 год.
Я уважительно жму его широкую, как лопата, ладонь и выставляю на столик кафе пражского телецентра диктофон. Иржи понимающе кивает и делает жест рукой: “Вначале будет кофе. Или сок?” Мне отчего-то кажется, что Холик всегда пил сок — с такой-то положительной внешностью (хоть сейчас выдвигай его на главный персонаж легендарного плаката брежневских времен “Пятилетку — за четыре года!”). Но это лишь мимолетное виденье — ведь я (увы!) давно уже не первоклассник…

— Вы так долго играли в составе национальной команды, что, не сомневаюсь, легко назовете самого популярного хоккеиста чехословацкой сборной социалистических времен.
— Чего здесь думать? Вацлав Недомански. Он красовался на обложках газет и журналов словно суперстар. Примерно то же сегодня происходит с Яромиром Ягром.

— Мартинцу такое сравнение вряд ли понравилось бы — он полагал, что играл сильнее, чем Недомански.
— Я не говорю, что Мартинец или Глинка были хуже Вацлава. Просто тот притягивал к себе внимание даже тех людей, которые не считали себя хоккейными болельщиками. Я назвал бы подобную черту харизмой. Что поделать — это такая штука, которую невозможно натренировать.

— В советской сборной тоже хватало харизматических лидеров…
— Мы дружили, но с немногими. Саша Якушев был блестящим организатором. Если мы приезжали в Москву, то по окончании турнира он непременно отвозил нас за 30 километров от города — там находился хороший ресторан, где мы могли расслабиться вдали от чужих глаз.
В эту же компанию входили Давыдов, Мальцев и, конечно, Валера Харламов — самый коммуникабельный человек в сборной СССР. Но не его партнеры по первой тройке. Они мне напоминали персонажей стенгазеты, что непременно вывешивалась в расположении советской команды на любом чемпионате мира.
Вы почему-то очень любите всякую наглядную агитацию. Газета обычно была богата иллюстрациями, на которых розовощекие ребята с клюшками в руках и завидным энтузиазмом в глазах давали клятву, как правило, нехитрого содержания. Ну, типа “Давай, давай!” Или “За Родину! За Сталина!” Я утрирую, конечно, но вы понимаете, что имею в виду. Нас всегда искренне веселили такие газеты.

— После 68-го вы, наверное, нечасто наведывались в расположение главного соперника…
— Да, возникли определенные проблемы… На чемпионат мира 69-го года мы ехали с особым настроением.

— Говорят, перед матчем с СССР вы заклеивали звезды на своих игровых свитерах, выражая тем самым протест против наступления советских танков…
— Да, но мы специально об этом не договаривались. Такова была инициатива некоторых игроков, в число которых входил и мой брат Ярослав. Они сделали это незаметно от других, и я увидел плоды его стараний только на льду.

— Осудили брата?
— Нет, конечно. Мы, кстати, после той встречи с русскими не поехали на традиционную церемонию пожатия рук. Как можно было поступить по-иному, если чехословацкий народ осуждал оккупацию? Журналисты и писатели не могли ничего сказать, что происходило в стране на самом деле. Их душила цензура. Единственным голосом Чехословакии, который можно было услышать за рубежом, были мы — хоккеисты. Нам надо было победить сборную СССР на льду, и на шведском чемпионате у нас это получилось дважды.
Потом два или три года мы вообще не общались. Знаешь, все началось еще на Олимпиаде-68 в Гренобле. Тогда все дышало грозовой атмосферой, и после окончания игры ЧССР — СССР Йозеф Голонка прилег на лед, будто бы прислушиваясь, идут ли русские танки. Вашим это не понравилось…

— Неужели вы никогда не обсуждали тему пражской весны с советскими хоккеистами?
— Мы много раз пытались завести разговор, но ребята постоянно от него уходили. Кто-то был слишком умен, чтобы оспаривать очевидные вещи, а кто-то не в меру заидеологизирован. Мы не любили московских армейцев. Они служили в армии на офицерских должностях, и погоны очень давили на их плечи.
Наш дух был более свободным. Мой отец говорил, что еще в 50-е годы Чехословакия жила очень плохо, но в 60-е стало ощутимо легче. Это было как свежий ветер. Перемены нравились всем, кроме ортодоксальных коммунистов. Им казалось, что мы предаем социалистические идеалы, но нам всего лишь хотелось жить лучше. Как свободным людям. Без указок из Москвы о том, что надо делать, куда ходить, с кем дружить и так далее.
Им хотелось, чтобы все были похожи на них. Пионеры, комсомольцы, коммунисты… В сборной СССР каждый — от массажиста до вратаря — имел либо комсомольский, либо партийный билет в кармане. Я же всегда был беспартийным.

— Какие же тогда вы находили стимулы в игре? Что надо было сказать чехословацким хоккеистам, чтобы поднять их дух?
— У нас никогда не было ваших любимых накачек из серии: “Надо оправдать доверие родины!” Вообще, как мне кажется, высокие слова уместны далеко не всегда. Иначе их смысл теряется. В 69-м нам не требовались никакие призывы. Мы готовы были умереть на площадке, лишь бы не проиграть СССР, потому что знали: страна ждет эту победу как единственно возможную в то время сатисфакцию за вторжение.
Это особый случай, исключение из правил. Вообще, мне кажется, не стоит превращать спорт в войну. Мол, “мы немцев всегда били, в первую мировую, во вторую, надо и сейчас не опозорить память дедов”. Или “проклятые американцы, покажем им кузькину мать, а заодно и преимущества социалистического строя”. При чем здесь это?
Я расскажу, как все было у нас. Типичный пример. Перед чемпионатом встречаемся с председателем федерации хоккея страны. Тот спрашивает: “Как дела, какие просьбы?” А тогда некоторые ребята, в том числе и я, строили дома. Естественно, хватало трудностей, связанных в основном с нехваткой денег на завершение строительства. Один из нас и говорит: “Первая просьба — это окна, вторая — двери”. Председатель заулыбался и сказал, что наши окна и двери сейчас сидят под Москвой на точно таком же собрании. “Обыграете русских и выиграете чемпионат — достроите дома”. Вот тебе и главный стимул.

— Положим, кое-кто из игроков сборной ЧССР умудрялся находить персональные стимулы в матчах против Советов…
— Ты имеешь в виду моего брата Ярослава? Это уникальный человек. Тренеры могли твердить ему с утра до вечера, чтобы он ни в коем случае не задирался с Рагулиным — отчего-то Ярды очень любил этого защитника. Ярослав послушно кивал головой, мол, сколько можно твердить одно и то же, но едва начиналась игра, тут же находил Рагулина. И пошло-поехало…
Как-то Саша отдыхал в Карловых Варах. Ярды узнал об этом, приехал к нему и… они уже не расставались до конца отпуска Рагулина. Настоящие профессионалы соперничают только на площадке, а в обычной жизни легко находят общий язык.
Ярослава можно завести с пол- оборота. У нас был знакомый старик, который любил бегать марафоны. И как-то мой брат неосторожно брякнул, что, дескать, он тоже сможет это сделать. Логикой Ярослав руководствовался незамысловатой: раз уж дедушка преодолевает 42 километра бегом, то и для тренированного хоккеиста эта дистанция проблем не составит.
Надо знать наших ребят из сборной. Аугуста тут же предложил ему пари, и брат его с энтузиазмом принял. Резонанс оказался неслыханным — когда Ярды вышел на старт, не было разве что телевизионной трансляции. О споре знала вся округа, и население дружно высыпало на дистанцию забега — посмотреть на героя. А погода, надо отметить, стояла жуткая. Холод, дождь…
Герой, отчего-то решивший подкрепить силы перед забегом мощным обедом из трех отбивных, позднее пожалел о своей излишней болтливости не один раз — все-таки марафонцев весом за 90 килограммов в мире не так уж и много. Особенно тех, которые раньше и близко подобного расстояния не преодолевали.
В общем, Ярды чуть не умер по дороге. Лишь путем огромного напряжения воли (читай: упрямства), замерзший и промокший до нитки, он все-таки добежал до финиша, но после этого две недели провалялся в постели — так отреагировал организм на необычную нагрузку. У него болело все, даже зубы!

— Серьезный у вас брат…
— Его не переделать: он всегда говорит то, что думает, и потому до сих пор пользуется огромной популярностью у журналистов. Стоит Ярды раскрыть рот, как его комментарии появляются на страницах газет. Он нещадно критикует, советует, иронизирует, и потому для многих функционеров имя Ярослав Холик все равно как красная тряпка для быка.

— В бытность игроком вы с братом мечтали об НХЛ?
— Что толку мечтать?.. Мы знали, что никогда туда не уедем. Просто не сможем бросить родителей, которые очень много сделали для нашего становления как людей, так и хоккеистов.

— Недоманского, однако, это не остановило…
— Это совсем другой случай. Когда мы в 76-м приехали на первый Кубок Канады, нас строго-настрого предупредили, чтобы мы ни в коем случае не встречались с Вацлавом. Ведь для коммунистов он был предателем. А для нас — другом, с которым пролили ведра пота на тренировках. Поэтому мы наплевали на рекомендации и поехали к Недоманскому в гости. Разумеется, тайно и не всей командой, а группой проверенных товарищей: я, Глинка, Новак, Мартинец, кто-то еще.
Мы порадовались за Вацлава — он сделал выбор и ничуть не жалел об этом. Но это был особенный человек: он не боялся делать решительных шагов, чем отличался от всех остальных. Я же говорю, харизма…

— На том турнире вы опередили сборную СССР, уступив лишь канадцам…
— У нас всегда были проблемы с жесткой игрой. Мы проповедовали истинно европейский стиль — техничный и мягкий, а столкнувшись с североамериканским, где очень много силовой борьбы, естественно, не смогли в полной мере адаптироваться. У них были такие приемы…
Представь картину. Фил Эспозито, проезжая мимо нашей скамейки, вдруг заряжает в голову тренеру.

— Чем?
— Кулаком. Хотя и в перчатке, все равно неприятно.

— Ну а вы?
— Нам тренеры запрещали драться. Кстати, как и твоим соотечественникам. Считалось, что канадцы таким образом заставят нас играть по своим правилам, а значит, непременно одержат победу. В этом имелся определенный резон.
Все равно одолеть сборную СССР 70-80-х годов было невероятно трудно. Я считаю ее самой сильной командой за всю историю мирового хоккея. Нынешняя сборная России, даже сплошь укомплектованная звездами НХЛ, не выдерживает сравнения. Они же индивидуалисты — каждый играет не на команду, а на себя.
А какие фантастические люди играли тогда! Третьяк в воротах. Михайлов — Петров — Харламов, затем появились Макаров — Ларионов — Крутов. Защитники Фетисов и Касатонов. Команда функционировала, как машина. Ее заводили на 60 минут, и все это время она прессовала своего противника. До тех пор, пока от него не оставались рожки да ножки.

— Тем не менее вы довольно часто обыгрывали советских парней…
— Любой механизм действует по заложенной в него программе, а она у вас никогда не менялась. Поэтому подобрать ключи было не так уж и трудно, тем более что у нашей дружины всегда хватало ярких исполнителей.

— Нынче тон в мировом хоккее задают не россияне, а чехи…
— Может быть, потому, что они больше играют командой. Я знаю, что в российской сборной всегда, на любом чемпионате, при любом тренере идут бесконечные разборки между руководством и хоккеистами. У нас такого нет — ребята приезжают играть за страну с радостью, считая это за честь.
Возможно, еще и из-за того, что свобода у нас началась раньше, чем у вас, и мы прошли через определение демократии как права делать все, что заблагорассудится. Демократия дает свободу выбора именно для того, чтобы ты мог принять лучшее решение. Не только для себя, но и для дела, которому посвящаешь жизнь.

— Вам стало легче жить после бархатной революции?
— Самое главное в жизни — это свобода. По нашему телевидению часто показывают Беларусь, и я узнаю в ней многие черты бывшего СССР — страны, которая называлась свободной только в советских газетах. Впрочем, не хочу ни за то агитировать — свой путь вы должны выбирать сами.

— Чем сейчас занимаетесь?
— По большому счету, я — рантье. Живу за счет хоккейных накоплений. А так пенсия у меня 400 долларов, но 300 из них надо платить за дом.

— Помилуйте, ведь вы ушли из сборной без малого тридцать лет назад. Неужели у вас были такие высокие гонорары?
— Если бы… Я ведь потом восемь сезонов играл в немецких и австрийских клубах, так что кое-что за душой осталось. К примеру, за два года в “Розенхайме” заработал больше, чем за всю карьеру в Чехословакии. Использую вот эти деньги помаленьку, не разбрасываюсь, не трачусь на девчонок, как теперешние молодые…

— Завидуете им?
— Да ну… Они еще не знают, что, когда закончат, тоже никому не будут нужны. В старое время хоть работу давали в обязательном порядке, а сегодня об этом никто не думает.

— Зачем нужна такая свобода, если молодым специалистам очень сложно трудоустроиться, а те, кто зарабатывал стране славу на международной арене, не могут получать приличную пенсию?
— Не хочу идеализировать социалистические времена. Когда сборная побеждала на чемпионатах мира, ее обязательно принимал генсек Густав Гусак. Мы говорили ему о том, что хотим обеспечить свое будущее, и просили отпустить нас за рубеж раньше, а не в возрасте 32 лет, как тогда было заведено. И всякий раз он заверял, что страна найдет возможность обеспечить нам пристойную зарплату, едва повесим коньки на гвоздь.
“Вы нужны ЧССР для того, чтобы воспитывать новых чемпионов”. Правда, это все оказалось обычной отговоркой — на те деньги, которые платили начинающим тренерам, прожить было невозможно. А потом к Гусаку нас уже никто не приглашал. Ты требовался стране лишь тогда, когда обеспечивал ей медали.
И еще надо было постоянно унижаться — ходить к военному министру, чтобы он разрешил провести отпуск с семьей в Югославии. А сейчас ни у кого ничего просить не надо. И это очень здорово. Теперь человек в своей плохой жизни может винить не социалистическую систему, державшую его в клетке, а лишь самого себя. Он имеет массу возможностей изменить собственную жизнь и сделать ее такой, какой сам хочет.
Моя дочка, например, после окончания школы уехала учиться в Америку, потом вернулась, сейчас, возможно, опять улетит за океан. Она развивается, видит мир, становится хорошим специалистом, который сможет работать в любой стране, и в этом я вижу один из положительных итогов бархатной революции.

— Читатели “Прессбола” не поймут, если я не спрошу о сборной Беларуси. Вы видели ее в действии?
— Да, это типичный представитель советской школы хоккея. Комбинационность, техника, мягкое катание.

— Что нам сделать для того, чтобы стать чемпионами мира?
— Поставить Лукашенко в первую тройку. (Смеется.)

— Вы сейчас встречаетесь с кем-нибудь из советских хоккеистов — ваших старых соперников?
— Увы. Но хотел бы… С Валеркой Харламовым увижусь, наверное, уже на том свете. А чтобы зацепить Якушева и Мальцева, надо только в Москву приехать. Я уверен, они по-прежнему знают расположение всех хороших столичных ресторанов. Тем более что нам уже давно нет нужны от кого-то прятаться…