НЕ ОТ МИРА СЕГО. Мастер и синьорита

Проследить эту цепочку невозможно — некий знаменитый тренер, который обожает фактурных баскетболистов, считающих свой любимый вид спорта интеллектуальной игрой, почему-то еще не узнал о существовании Егора. Может быть, в тот день, когда он мог его увидеть, так же, как и потенциальный президент клуба или носом роющий землю агент, он просто смотрел другой канал.

Глупость, чушь, игра случая — они все в этот день смотрели другую программу — может, ток-шоу или, еще хуже, боевик со Шварценеггером. Ладно, шучу, они не совсем идиоты, — но ведь могла же у них быть и личная жизнь. У президента — роскошная длинноногая любовница, у которой потребности, нуждающиеся в немедленном удовлетворении. У коуча — сварливая жена. А ей надоело все: его постоянные отлучки, невнимание к детям, что выросли без отцовского глаза, и, наконец, этот чертов баскетбол, который хоть и приносит кучу денег, но не может заменить главного — тихого семейного счастья. И тренер, проклиная все на свете, отказался от поездки в соседний город, где он хотел посмотреть на парня из Беларуси, о котором ему прожужжал уши знакомый агент. И зря — жена-дура все равно не оценила тот тихий ужин в затерянном в старом городе ресторанчике, где встречаются только семейные парочки либо те, кто ни при каких обстоятельствах не хочет быть узнанным даже шапочными знакомыми…

Конечно, коуч поехал на следующий матч, но Егор в нем был похож на жалкую тень самого себя, потому что накануне (черт знает почему именно в этот день) у него обострилось старая травма спины. И все полетело в тартарары — Европа, кубки и NBA, куда Егора должны были позвать уже на следующий год (вследствие чего в нашей стране резко поднялся бы интерес к негритянскому чемпионату, и скольких белорусских парней мы бы смогли вырвать из объятий улицы!).

…И я не сомневаюсь, что все эти беспорядки были замечены наверху и даже, возможно, о них докладывали в Главную небесную канцелярию. Разбирались, почему умница, красавчик, трудяга с принципами и позицией, а в карьере не везет. Спустили, как водится, в отдел — скажем, департамент по делам Восточной Европы. Почему-то кажется, что ответственной по Беларуси оказалась какая-нибудь пожилая тетка с заплаканными глазами. Назовем ее Марьей Петровной.

“Карьеру, говорите? Да побойтесь.… Лично я к Егору отношусь отлично — таких бы ребят побольше — моральная составляющая на уровне, принципы есть, что в наше время вообще редкость — но, неужели вы забыли… (тут ее голос дрогнул и Сам, предчувствуя дальнейший ход событий, досадливо поморщился) — мы опять нашли его мечту! Таня — прекрасная девочка… (не сильно-то вы старались — заметил уполномоченный по России, жуликоватого вида субъект, подозрительно похожий на актера Сухорукова — она ж в Минске училась на биолога!). Тетка метнула на осведомленного коллегу взгляд, полный желчи, и закричала почти визгливо: “Да? А кто Егора из Америки выудил раньше срока? Он даже гипс не снял! Свадьбу приятеля его в центр перетащили, ее встречу на остановке напротив ресторана организовали. Да вы знаете, сколько усилий стоило этого аспиранта-физика притормозить, чтобы он к Танечке на свидание опоздал? Пробку организовали в городе, где в субботу машин нет в принципе! Очкарик этот прытким оказался — выскочил из троллейбуса и на такси — подрезали за два квартала, он бегом, а мы ему двоих навстречу, а он, как чувствовал, дворами, дворами, шельма…”

На этом месте тетка всхлипнула, и, наконец, случилось то, чего все с опаской ожидали, — она зарыдала в голос: “Не хочу! Не хочу! Заберите у меня эту горбатую страну! Я не знаю их, не по-ни-ма-ю! Ведь есть же схема — одна на всех. Думать не надо — давно все придумано. А они бьются и бьются головой в стену”. Всем стало неловко.

Паузу разрешил Сам: “Марья Петровна, — мягко сказал он, неожиданно извлекая из кармана стакан с водой. Не плачьте, лучше выпейте… Ну вы же знаете нашу ситуацию — экспериментируем, ищем, на примере отдельной страны показываем всем, как делать нельзя”. — “Жалко мне их…” — всхлипнув последний раз, ответила Марья Петровна и, успокоившись, предложила: “А хотите, я вам их покажу в прошлой жизни?”. — “Отчего ж, интересно будет”, — сказал Сухоруков и зачем-то подмигнул собравшимся.

Они взглянули на стену, где мгновенно (небесные технологии) появился экран. Профессор Персиков препарировал ту самую лягушку, которая смотрела на присутствующих все так же укоризненно: “Сволочи вы, вот что…”. Танечка стояла рядом с профессором вместо приват-доцента Иванова и с интересом наблюдала за слюдяными внутренностями.

“Хороша…” — зашелестело по рядам. “А то — с гордостью за свою воспитанницу сказала Марья Петровна. — Между прочим, если бы не она, ехал бы сейчас Егор в решетчатом вагоне на ударные стройки комсомола”. — “Это отчего ж?” — оживился кто-то из чехов. — “Да он, активист такой, понимаешь, на селекторном совещании работников среднего звена встал и заявил какому-то начальнику, что тот полный дурак. Все об этом знали, но сказать никто не решался, уж больно грозен был этот тупоголовый, чуть что — в крик и ногами топать. А Егор, значит, смог. Взяли, конечно, его этим же вечером, и все совещание единодушно дало против него показания, хотя многие в душе ему сочувствовали …” — “Знамо дело, — ухмыльнулся Сухоруков, — мы потом с ними на этом свете разговаривали, так они руками только разводили, а что я, мол, мог один сделать? Ох, люди, люди — будто жариться на сковородке приятнее, чем задницу от стула оторвать хоть раз в жизни…”

Марья Петровна согласно кивнула головой и продолжила: “Персиков тогда, если помните, важный государственный заказ выполнял, который лично усатый курировал. И молодец, не побоялся, сказал свое слово. В 37-м профессора как контрреволюционную сволочь в 24 часа… Их соответственно тоже как пособников, но все же пожили немножко… А уж как любили друг друга, как любили… Он ее на руках носил, а она ему всегда была опорой и даже под угрозой смерти не предала…” — Марья Петровна опять промокнула платочком глаза. “Да, тяжелое было время”, — протянул Сухоруков, решив сменить тему и кадры на стене.

“Пожалуйста, те же персонажи — в XIX веке. Обратите внимание на усадьбу. Чистая, ухоженная. Ну, девушку вы уже знаете — замечательное у нее тут платье с бантами, а этот интеллигентный молодой человек в белом костюме — наш Егор. Манеры, воспитание… Помещиком был исправным, новшества различные английские вводил. Таня крестьянских детей грамоте учила, сама на курсы фельдшеров пошла. Врачевать стала, в округе многие помещики ее не понимали, а ей все равно было. И Егор очень хорошо к крестьянам относился, не обижал зазря, но и требовал по всей строгости. А они все равно только пили да дебоширили…” — Сухоруков обвел присутствующих печальным взором, в котором явственно читалось странное восхищение вековой непрошибаемостью русских крестьян.

“Сам он… Мозги окончательно отпил”, — зашептала зачем-то мне в самое ухо Марья Петровна.— “Не так все! Женаты они были на разных людях и познакомились случайно, на каком-то там дворянском съезде. Встретились глазами и поняли, что искали друг друга всю свою жизнь. Ох, какие страсти бушевали! Я ж эту историю сама Антон Палычу рассказала. Он еще потом написал “Даму с собачкой”. Веришь, плакала как сумасшедшая”. И у меня в ухе зажурчал ручеек. Я хочу ей возразить, что, по моим наблюдениям, у Чехова все было немножко по другому — познакомились они на курорте, и возраст у них уже был не такой младенческий и… Но язык мой почему-то выкидывает странные кренделя, скачет и ликующе демонстрирует себя Сухорукову, чье лицо выражает крайнюю степень изумления, мол, а этот-то как сюда попал? Я вижу его руку, которая порывисто тянется к кнопке, где написано страшное слово “Тревога!”, и чувствую, что надо делать ноги, но они почему-то прирастают к земле или к чему-то, что у них там…

Я просыпаюсь со страшным сердцебиением, затравленно озираюсь по углам погруженной во тьму комнаты. Нет, все-таки мне нельзя работать по ночам…

…Заметка о баскетболисте Мещерякове укоризненно смотрит на меня со сверкающего глаза компьютера жалкой парой абзацев. Надо обязательно написать о его последнем сезоне и ответить на вопрос, почему их команда не попала в плей-офф. Но эта мысль отчего-то навевает на меня жуткую скуку, и я, почти не раздеваясь, заваливаюсь спать с чистой совестью. Это сегодня я ходил к Егору по работе, а завтра по-приятельски, с подружкой, которой жутко нравится их семья. Мы будем вкушать блюда итальянской кухни, приготовленные Таней, и болтать о всякой ерунде. А уж потом, на следующий день, чего-нибудь накорябаю. Фотографии большие надо будет поставить — ребята жутко фотогеничные, хоть на билборд вешай…

Подружка моя увидела Егора и Татьяну на одной из акций “Спортсмены — детям” и сразу в них влюбилась, что случается с ней чрезвычайно редко. “Смотри, это просто потрясающе, как они похожи! Словно брат с сестрой. Да они созданы для того, чтобы быть вместе! А как незаметно они пожимают друг другу руки! Будто бы все время говорят: “Не бойся, я с тобой. Я рядом”. Сколько, говоришь, они уже вместе? 7 лет? Обалдеть! Такое чувство, будто у них медовый месяц. Ну, посмотри, посмотри же”, — тормошила она меня.

Я оглядывался на заднее сиденье, где, вытянувшись во всю его длину, лежал Егор (ноги его покоились на коленях жены), и не находил в этой картине ничего умилительного. Тем более что каждый поворот моей головы в свою сторону Мещеряковы принимали за проверку сохранности близлежащего мешка с конфетами и снабжали его уморительными комментариями.

Егор в тот день меня удивил. В предыдущую поездку он подарил детям большой телевизор и сейчас вполне мог обойтись тем же самым конфетным набором. Но наш автобус снова тащил в своем багажнике здоровенный ящик, в котором при желании мог уместиться и двухметровый Егор. Я представлял, как они вдвоем его заполняли. Ходили по универмагу с большими пакетами от одного отдела к другому и больше всего боялись, чтобы не оказалось мало. По их, разумеется, понятиям.

Квартира Мещеряковых напоминает лабиринт. Все благодаря балкону, который извивается, словно уж, охватывая все комнаты, начиная с зала и заканчивая спальней, по периметру. И выйдя из зала, можно попасть в гостиную, где сейчас Таня показывает моей девушке собственноручно изготовленные виды какого-то итальянского города (после сезона они с Егором позволили себе небольшую экскурсию). Из нашей комнаты видно, как Мещерякова что-то оживленно рассказывает и восторженно крутит в разные стороны головой, будто бы сама видит эти фотографии впервые.

Егор ловит мой взгляд и говорит: “А знаешь, как мы познакомились? Случайно. Я заглянул в глаза проходившей мимо девушке и в них увидел себя. Но я не знал, что говорить, и поэтому сказал: “Привет!”. Она, естественно, подумала, что я идиот, и, ничего не ответив, пошла себе дальше. Но, слава богу, не далеко. Как потом выяснилось, она дожидалась какого-то аспиранта. А тот непонятно почему запаздывал, хотя всегда был предельно педантичен. И когда я снова к ней подошел минут через десять, то больше всего боялся, что ничего не получится. Но она мне потом сказала, что тоже узнала меня. Я до сих пор со страхом думаю, что было бы, если бы я тогда не приехал в Минск, не попал на ту свадьбу, не вышел на улицу, не подошел, и что эта жуткая цепь счастливых случайностей в каком-то месте могла дать сбой…”.

Мы выходим на балкон. Отсюда, с четырнадцатого этажа, виден весь город, и, созерцая эту панораму, легко предаваться возвышенным мыслям. Я не удивлюсь, если дома у Егора окажется скрипка, на которой он изредка играет, словно Шерлок Холмс, в минуты грусти или торжества. Он ведь всегда был немножко не от мира сего. Вроде в компании и балагурит, и шутит наравне со всеми, но все же чуть-чуть в стороне. У него принципы. Как у персонажа из спортивных книжек 50-х. Не пить, не курить и по девочкам теперь уже точно — ни-ни. Потому как искренне верит в вечную, до самого гроба любовь. И потому не вписывается он никак в концепцию атлета XXI века. Нету лично у меня ни одного знакомого, кто мог бы с Егором по этим показателям потягаться.

И откровенничает он достаточно редко. Хотя сегодня мне везет. “А у тебя никогда не было чувства, что кого-то из тех, кто тебя окружает в этой жизни, ты уже видел в предыдущей? Нет? А вот у меня иногда возникает ощущение, что мы с Таней были знакомы и раньше, и что так же были мужем и женой…” Кровь гулко ударяет мне в виски, и, испытующе поглядев на Егора, я выпаливаю как автомат: “Москва. 1928 год. Альфред Аркадьевич Бронский, псевдоним Алонзо. Я тогда… вернее, он тогда работал в “Красном вороне”, издании ГПУ, и первый взял интервью у Персикова, открывшего загадочный луч.… Ну, помнишь, он же тебя потом и вытащил, хотя лепили деконструктивизм и дискредитацию — жуткую штуку по тем временам”.

Егор растерянно улыбается и качает головой: “Персиков — это который из “Роковых яиц” Булгакова? Нет, не помню… Я вообще-то больше старые времена люблю, когда революций не было и коммунистов тоже. Знаешь, как в песне — “Балы, красавицы, лакеи, юнкера и вальсы Шуберта…”. Хорошее было время, жаль только, что потом все с ног на голову перевернули и мы до сих пор на ней ходим”. Мы сочувственно глядим с балкона на спешащих под серым и почти осенним дождем минчан, а Егор в тему рассказывает о своих итальянских друзьях, которые недавно были у них в гостях.

“Знаешь, обидно, мы ведь ничем не хуже, разве что по темпераменту чуть сдержаннее. Они в наш ГУМ заходят, языками цокают, мол, не верится, что такое есть. Мы думали, восхищаются архитектурой и все такое, а итальянцы грустно на нас так смотрят и говорят: “У нас такой бардак тоже был 30 лет назад”. И везде, куда бы мы ни заходили, они находят что-то для себя необычное. Потом уже, когда уезжали, сказали, что раньше не очень верили нашим рассказам о Беларуси, а теперь думают, что мы, патриоты, очень сильно все сглаживали. Напоследок утешили, что и у нас через 30 лет все будет так, как у них сейчас. Веселые они ребята…”

У Мещеряковых сегодня Италия не только на столе, но и в разговорах. Таня последний год работала в кондитерской крошечного сицилийского городка, где играл Егор. С хозяйкой этого заведения она под конец рассорилась только потому, что не смогла обманывать местных жителей, которых логичнее всего будет назвать крестьянами. Как потом оказалось, они ходили в невиданную доселе американскую кондитерскую, в том числе и затем, чтобы посмотреть и пообщаться с высокой блондинкой — женой баскетболиста Егора, которого знал весь городок. И втюхивать им за это залежалые торты Тане было неудобно. Хотя потом, когда Таня уезжала, хозяйка с ней помирилась. И даже всплакнула, мол, где я теперь такую сотрудницу найду, которая бы работала за двоих, а получала за одну.

Татьяна каждый день проводила в кондитерской по 10 часов. “Синьор желает попробовать, — какой кусочек вам отрезать? Ах, ерунда, подумаешь, раскрошилось — уберем… Постоянным покупателям — скидки… О, как вы прекрасно выглядите сегодня, синьора!” — у них там все иначе, нежели у нас.

Она, несомненно, талантлива — в институте, который закончила с красным дипломом, ей прочили аспирантуру и карьеру, но Таня сама ею пожертвовала ради мужа. Но все же она неугомонна и ни минуты не может сидеть без дела. Егор жалуется, что за границей она сразу летит искать любую работу, хотя вполне могла бы обойтись без этой странной привычки — наш герой зарабатывает достаточно, но вот поди ж ты… И еще есть у нее одна странность — Таня пишет стихи.

Чехов писал для Книппер, Татьяна — для Егора. Согласен, в этом есть некая разница, но лично мне больше хотелось бы оказаться на месте последнего. На том широком кресле, где он вытянулся после чая, удобно пристроив мощные руки на мягкие подлокотники. Таня внимает нашим просьбам и, сияя, словно первоклассница на первом школьном звонке, извлекает из шкафа заветную тетрадку. “Егор, а тут сейчас будет стихотворение о тебе, ты его еще не слышал. Премьера”.

У нее удивительно располагающий голос, который хочется слушать еще и еще. Таня читает чуть нараспев, изредка вопросительно поднимая на нас глаза, мол, ну как? Я поднимаю вверх большой палец и, в свою очередь, кошусь на Егора. Он смотрит куда-то через стену с видом человека, который только что победил американцев в финальном матче олимпийского турнира 2008 года. Что он видит там? Рыдающего Шакила на груди своей мамочки или Майкла Джордана, пожимающего руку Вове Веремеенко: “Парни, вы сегодня порвали нас, как Тузик шапку…” Вопросик…

Потом они идут нас провожать, и, проходя внизу мимо консьержки, Мещеряковы в один голос говорят: “Добрый вечер!” — “Добрый, приятно, когда в доме есть хоть пара культурных людей”, — с умилением отзывается женщина, и ее голос кажется мне знакомым. Где-то я уже видел эти глаза… Марья Петровна? Но она протестующе поднимает палец к губам, и я спешу выйти на улицу.

Мы потом еще долго гуляем по мокрому бульвару, болтая о всяких мелочах, и я все не решаюсь задать Егору вопрос, на который давно хотел получить ответ. Мне кажется, что я его уже знаю.

В этой жизни за все надо платить, и если кто-то сверху подарил ему настоящую любовь, то ради этого стоит пожертвовать многим. В конце концов, баскетбол хоть и чертовски увлекательная, но всего лишь игра. А любовь — это то, ради чего стоит жить.

И потому Егор уже давно выиграл главную Олимпиаду в своей жизни…