Александр Каршакевич: в боях за Родину. Игра первым номером

Сегодня те дни ностальгически возвращаются разве что поиском слов для телефонных поздравлений или сочинением тостов перед походом на очередное застолье. Через несколько дней надо будет прилюдно говорить что-то теплое и Каршаку. Но прежде необходимо взять у Александра КАРШАКЕВИЧА каноническое юбилейное интервью. Не сомневаюсь, что он с нетерпением ждет звонка с предложением встретиться: когда еще появится подобная возможность “сыграть на публику”? А это бывшему идолу белорусских болельщиков всегда нравилось и выходило у него потрясающе эффектно. Моя же проблема — в том, что встречаться, по большому счету, и ни к чему. Мы столько раз сокровенничали, спорили, а то и запальчиво враждовали с ним за тридцать лет знакомства, что об этом герое мне известно в разы больше, чем вместит любой из возможных газетных текстов. Можно садиться за клавиатуру прямо сейчас, с легкостью набивать предполагаемые каршаковские ответы на любые вопросы, а потом лишь представить их на неизбежное одобрение. Впрочем, не могу отказать себе в удовольствии вернуться в молодость — его и мою. И знаю, что под понимающе-снисходительную улыбку собеседника снова войду в образ любопытного незнайки и включу диктофон, заранее предвкушая фрагменты, которые сгодятся для увлекательного зачина…

— …А в 89-м, после того как мы проиграли в Бухаресте шесть мячей, “Стяуа” организовала официальный ужин. Тогдашние румынские звезды — Стинга, Думитру, тренер Война — прямо там сунулись к нам с неучтивым вопросом: “Так сколько теперь нам выиграть в Минске, чтобы вам не было стыдно перед своими зрителями?” Мы еле сдержались: “Приезжайте, ребята, разберемся”. И прямо после того ужина собрались у кого-то в номере и начали прикидывать, как сыграем дома. Тот финал Кубка чемпионов был необычен: между матчами значились целые две недели перерыва. Так в него умудрились воткнуть еще тур чемпионата Союза — пять игр. Хорошо хоть в Минске. Отыграли — сразу в Стайки. И каждый день по нескольку раз собирались. С Мироновичем или по своей инициативе. Включали монитор, смотрели Бухарест и обсуждали, как будем этих румын брать. Придумали и отрепетировали та-а-акую защиту! Почти “персоналку”. Слово дали друг другу, что каждый на своем участке умрет, но справится. Там по-другому ничего не вышло бы. Договорились так: отпускаем Думитру — и пускай этот левак бросает, сколько сможет. А остальным не позволим ничего. У нас на тренировках кости трещали! Тогда любую команду мира привози — нас никто не остановил бы. Получили и те румыны — пятнадцать мячей…

— Четырнадцать.
— Да ладно… Я всем про пятнадцать говорю — цифра красивее…

— Будем считать, что вспомнили о самом ярком событии твоей карьеры?
— Ну была же еще Олимпиада в 88-м. К ней я шел вообще восемь лет. После того как в Москве, в финале, на последних секундах гэдээровцу Шмидту не забил. Дал себе тогда зарок: серебро олимпийское на золото обязательно обменяю. И через четыре года мы были готовы к Лос-Анджелесу великолепно. И вот дня за три до окончания сбора в Сухуми перед тренировкой нас строят, и тренер Евтушенко объявляет: “Олимпиады, парни, у нас не будет. Партия и правительство приняли решение о бойкоте”. В первые дни опустошение было страшнейшее. Но потом убедил себя, что жизнь на этом не остановилась. Был клуб. Были чемпионат мира, следующая Олимпиада, наконец.

— На чемпионат в 86-м ты ведь тоже не попал…
— Это из-за истории на Суперкубке. В полуфинале я получил сильнейший удар по ребрам. За сутки, остававшиеся до финала, доктор сделал мне четырнадцать обезболивающих уколов. Соорудили корсет, всего обмотали. Но играть в полную силу не мог — было натурально больно. И вдруг после проигрыша на собрании Евтушенко заявил, что в поражении виноват исключительно Каршакевич. В ответ я ему нагрубил, послал по известному адресу открытым текстом. За это меня на мировой чемпионат и не взяли. А потом многие шутили: главное было — вовремя не поехать. Сборная СССР заняла тогда в Швейцарии худшее в ее истории место — десятое…

— И ведь та неудача была переломной. Это после нее пожарником в сборную позвали Спартака Петровича.
— Приход Мироновича был тогда чудесным поворотом в судьбе. И не только моей. В Сеуле, если считать вместе с тренером, минских армейцев было шестеро. Спартак Петрович и Евтушенко образовали идеальный по тем временам тандем. Один тренировал, другой делал подарки — обеспечивал сборникам, так сказать, жизнь в достатке. Но без Мироновича мы вряд ли попали бы в Сеул. Там ведь оставалась узенькая щелочка — чемпионат мира в группе “В”.
На нем, очень сильном по составу, надо было непременно победить. То, как заиграла сборная СССР в 87-88-м годах, — это классика. Кадры нашей сеульской радости всегда пересматриваю с улыбкой. Там есть замечательный эпизод, когда Евтушенко сам, как бы ненароком, усаживается на руки Вальдемарасу Новицкому: мол, качайте меня, ребята.

— Возникнуть на авансцене в самый выигрышный для этого момент — качество, важное для тренера. Позерства и артистизма Анатолию Николаевичу всегда было не занимать.
— Не знаю, как сейчас, а тогда он был еще и отменным рассказчиком. Сам видел, как на сборе в эстонском Силламяэ на встрече с тамошним населением Евтушенко заставил буквально заплакать весь зал душещипательной историей о теракте против израильтян в олимпийском Мюнхене. А в раздевалке он всегда говорил примерно такие слова: “На нас смотрит вся страна. Мы не имеем права приехать без победы”. А если матч был в Германии, добавлял что-нибудь про эхо прошедшей войны.

— Цепляло?
— Разве что в первый год. А затем я все его монологи мог воспроизводить наперед. У старожилов сборной они вызывали улыбку.

— Вас премировали за сеульское золото?
— Причем впервые официально в валюте. Получили огромные по тем временам деньги — 1800 долларов.

— Тогда сборную СССР дружно нарекли “инопланетянами”, “ко- мандой двадцать первого века”.
— Там был действительно фантастический коллектив. Мы все — белорусы, литовцы, астраханцы, питерцы, кубанцы, москвичи — понимали друг друга по наитию, с полувзгляда.

— Вам прочили тогда многолетнее господство. А вы уже в 90-м проиграли финал следующего мирового чемпионата в Праге.
— Тот топ-турнир, для меня последний, и в голове толком не отложился. Помню только, что в главном матче тренеры заработали вдруг вразнобой. Фактически Евтушенко вмешался в действия Мироновича. В игре потерялась нить. Да и шведов тех, если честно, мы упустили из виду, недооценили. А они ведь тогда и начали восхождение на добрый десяток лет…

— Верно рассказывают, что ты еще мальчишкой на площадке заметно выделялся из всех сверстников?
— По этому поводу Миронович любит вспоминать о первенствах Минска, в которых рубились моя 93-я школа и 88-я, где учился Игорь Кашкан. Спартак Петрович рассказывает так: “Счет 36:35, Каршакевич забросил 36 голов, Кашкан — на один меньше”.

— Небось, входил в зал и слышал за спиной шепот: “Вон Каршак пошел”?
— Ну, такого не помню. Хотя мой первый гандбольный учитель Аркадий Александрович Брицко говорит, что на фоне других я был действительно заметен. Меня всегда выбирали в команды первым, во что бы ни играли. В футбол тоже здорово получалось. Мне ведь потом даже Малофеев предлагал за “Динамо” попробовать…

— В твоей памяти как-то обозначен момент, когда ты подумал о себе как об игроке неординарном? Попросту говоря — звезде.
— Честно? Это когда в 79-м году после золота на молодежном чемпионате мира, где я стал лучшим игроком и бомбардиром, один молодой журналист написал обо мне в “Физкультурнике Белоруссии” большую статью под названием “Друд из Зеленого Луга”. Там так красиво живописались мои подкрутки и “парашюты”…

— Тому журналисту до сих пор помнится, как крепко ты тогда на него осерчал.
— Так то ж не со зла! Просто ребята в команде стали тогда меня уж очень этим самым Друдом из романа Грина подкалывать. Но ты же вовремя объяснил мне всю глубину сравнения…

— И еще, помню, пошутил: “Саня, лет через тридцать ты будешь со слезами и вслух перечитывать это внукам”.
— Причем оказался прав. У меня очень много газетных вырезок сохранилось. Все разложены по файликам. Любимая жена постаралась. Бывали, не буду скрывать, и такие дни, когда она попрекала меня ими со словами: “На, почитай, кем ты был. А потом подумай, кем становишься…”
Не буду ворошить прошлое. Просто скажу, что благодарен судьбе за то, что однажды рядом появился человек, которого я очень люблю. И который во всем мне помогает. Пожалуй, главное счастье пришло ко мне гораздо позже спортивной славы.

— На пике карьеры тебя почитали и любили все вокруг. Как далось переключение на другой режим жизни?
— Психологически тяжелый отрезок был с 93-го по 95-й год. Но это никак не связано с угасанием внимания к моей персоне. Просто на какое-то время остался один. У меня не стало ни спорта, ни семьи. Лишь когда пошел работать тренером в родной СКА, душа успокоилась. А в плане популярности мне не дают расслабляться и сегодня. Автографы просят и в метро, и на улице, и даже в кинотеатре. Особенно трогает, когда подходят молодые, которые не застали меня на площадке. Оказывается, одному отец о СКА рассказывал, другой наши матчи по видео смотрел.

— Сегодняшние гандболисты-армейцы сильно отличаются от вашего поколения?
— В спортивном плане — как земля и море. Главное, чего не стало, — самоотдачи на тренировках. Мне не понятна природа какой-то всеобщей лености. То ли люди полагают, что они всего достигли. То ли им наших высот и не надо, потому что их отвлекают от спорта другие интересы. Тогда тем более не ясна причина гонора, с которым иные игроки возвращаются, например, из сборной. Дня три-четыре уходит, чтобы опустить их на землю.

— Можно подумать, с вами такого не бывало…
— Ну почему? В 82-м году нас с Юрой Шевцовым не заявили на финальный турнир Кубка СССР, который к тому же проходил в Минске. Мы только вернулись с чемпионата мира. И сразу подняли крылышки. Вот Миронович конкретно и указал на трибуну: вам, парни, — туда. Команда выиграла титул без нас. И мы поняли, что еще немного — и будет трудно вернуться в состав. Только давай почувствуем разницу. Мы-то перед этим стали чемпионами мира! А что выиграли наши сегодняшние герои? Что еще меня в них поражает, так это готовность до бесконечности лечить любую царапину или ушиб. Я в декабре 79-го сделал операцию, после которой полагались полгода покоя. А в июле уже играл на московской Олимпиаде. И стал серебряным призером в 21 год.

— У тебя, помню, и Сеул был под вопросом.
— Да, сильно вывихнул руку за месяц до Игр. Но в состав вернулся и был на турнире лучшим. А у нас сегодня такие травмы лечат по полгода. Когда молодым про все это рассказываю, пожимают плечами: не может быть. Может. Просто иногда надо потренироваться и через боль, на уколах. Перебороть в себе слабость, перетерпеть. От этого еще никто не умер. И не умрет.

— А эти сегодняшние лентяи не пеняют тебе в ответ, к примеру, на твою хромоту? Мол, мы хотим и в гандбол доиграть, и потом здоровыми пожить — без болей и мучений.
— Ну, здесь до истины не докопаться. Можно еще и денежный вопрос приплести. Для меня, например, всегда был важен фактор того, что мы играли за Родину. У нас и огромных зарплат никогда не было. А сегодня последний скамеечник получает больше тренера, что, по-моему, в корне неверно. Так вот, казалось бы, тренируйся, паши согласно вознаграждению и показывай результат. А получается наоборот: без денег-то играли лучше! Мне и сейчас предложи выбор: сегодняшние заработки при плохой игре или олимпийское золото при тогдашних копейках — я и задумываться не стану. И здоровье беречь тоже…

— Думаешь, Мироновичу с теперешней молодежью труднее, чем было с вами?
— Наверное, так. Потому что в наше время СКА был сплоченнее. Если, скажем, в карты играли, так сразу ввосьмером. Даже на рыбалку компаниями выдвигались. Один ловит, полкоманды подначивают и советы дают. А сегодня разбредаются по одному-двое. Порой не выдерживаю: “У нас командный вид спорта или нет?” На тренировках только и слышно: а он не подстраховал, а это не мой игрок… Раньше было так: тренер сказал — все делали и крайних не искали. Поэтому тогда было проще управлять коллективом.

— Твои отношения с Мироновичем — это как любовь сына к отцу? Или уважение ученика к учителю?
— В юношескую пору скорее первое. Сейчас — второе. Могу сказать одно: ждать похвалы от Спартака Петровича никогда не приходилось.
Даже если десяток мячей забрасывал, Миронович мог улыбаться, но все равно ворчал: “Плохо, Саша, сыграл”. Но это был уже комплимент.

— В пору вашей совместной работы в сборной подметил, что ты — единственный из помощников Мироновича, которому он позволяет вести игру едва ли не наравне с собой, воспринимает твою активность на скамейке без ревности…
— Я ведь у него учился, играл целую вечность. Да и тренируем в клубе и сборной вместе уже около двенадцати лет. Мне действительно легко с ним работать, особенно во время игры. Мы, наверное, одинаково ее воспринимаем.

— В сборной при Мироновиче тебе, по-моему, удавалась роль классического второго тренера, связующего звена между главным и игроками…
— Так и должно быть. Мне это нравилось. Ребята могли обратиться ко мне с тем, с чем никогда не пошли бы к нему. Главный должен оставаться от игроков на дистанции.

— А как было, когда ты сам становился в сборной главным?..
— Тогда приходилось перестраиваться. Но большой отдаленности все же не было. Возможно, это даже мешало…

— На время твоего руководства сборной пришлись два драматичных эпизода ее биографии. В матчах плей-офф против украинцев и исландцев не хватало шага, чтобы пробиться на чемпионаты Европы.
— Не хватало другого — совести некоторых спортсменов. Я не буду называть имена. Скажу только, что они не сдержали слова, не выполнили то, о чем мы договаривались. Это касалось не самих игр, а хода подготовки. Особенно перед минской встречей с исландцами. Все шло великолепно, но буквально за три дня до игры некоторые посчитали себя лучшими из лучших. И все сорвалось. С Украиной была похожая история. Приехали звезды. Плюс сказался фактор недооценки соперника, как мы команду ни предостерегали.

— Прошлогоднее расставание со сборной оставило горький осадок?
— Конечно. Особенно с учетом того, как мы выступили на чемпионате Европы. Это достижение собиралось из сезона в сезон, по крупицам. Плохо ли, хорошо ли выглядели в Норвегии — не нам судить. Хотя, считаю, сыграли достойно. Не понятно другое: если нас заменили, то почему не прозвучало вообще никакой оценки? Почему никто не объяснил, что сделано не так, в чем мы просчитались. Такое решение надо обосновывать, а не оставлять людей в недоумении. Обидно, потому что прикипел к этой команде душой. И теперь там пустовато… Сегодня у сборной другие тренеры. Не знаю, правда, где все они были, пока федерацию не возглавил Владимир Николаевич Коноплев. Почему никто не рвался помочь, организовать турниры в тех же Германии или Испании? Не было никого! Не было и денег. Может, ответ в этом? И еще. Не берусь никого поучать, но искренне не понимаю, как можно подготовить сборную к официальному матчу, появившись в команде всего за два дня до него.

— Эти упреки — бывшим одноклубникам… Ваш легендарный СКА давно перестал быть одним целым, разлетелся по свету…
— Да, кто в Испании, кто в Германии, в Голландии, в Москве. Так получилось, что постоянной связи не поддерживаю ни с кем. Чаще других Коля Масалков звонит. Из Германии.

— Там же давно обосновался Юра Шевцов. Когда-то вас с ним воспринимали как одно целое, друзьями не разлей вода.
— Так и было. Считай, всю спортивную жизнь делили на выездах одну комнату. Юре можно было отдавать пас, закрыв глаза. Точно знал, где он окажется. И он знал, куда я брошу. А потом наши пути разошлись. Приезжает: “Привет!” — “Привет!”

— У тебя есть в жизни недруги, принципиальные противники?
— Был один.

— Ну, если “был” и “один”, то я его знаю. И зовут его Виланд.
— Точно. Шмидт. Он тогда в 80-м, как мой бросок отбил, из ворот выскочил и на всю Москву заорал: “Гу-у-ут!” Помню, сам себе пообещал: с этим немцем еще обязательно встречусь. И встретились, два года не прошло. На чемпионате мира в ФРГ нам встреча с гэдээровцами уже ничего не давала — в полуфинал вышли досрочно. Евтушенко рассказывал, что соперники даже просили отдать игру. Вот наглецы — это после-то Олимпиады! Интересно, что при нашем выигрыше в шесть мячей эти олимпийские чемпионы оставались вообще без медалей. Так мы выиграли восемь! Вот тогда и появился шанс поквитаться с товарищем Шмидтом. Начались мои подкрутки: одна, вторая, третья — все с “нуля”. Помню, после очередного гола возвращался, и что-то подсказало: оглянись. И вижу, как вратарь на меня рукой указывает и умоляет тренера его заменить.
Потом после матча Шмидт красиво себя повел. Подошел, протянул руку и сказал: “Айнц цу айнц”. А через пару лет был турнир в Швеции. Там все повторилось. Только счет уже я объявлял: “Цвайн цу айнц”. В мою, естественно, пользу.
На этом история и закончилась. Впрочем, нет. В 87-м году в Португалии мы сыграли с Виландом в одной команде — сборной мира. И расстались хорошими друзьями. Он был лет на шесть старше и закончил играть раньше меня.

— Как рождались твои легендарные трюки: подкрутка, “парашют”?
— Исполнить “парашют” нам с Кашканом посоветовал Спартак Петрович. Раз попробовали — сразу пошло. Потом довели этот вброс до совершенства. Он нас в чемпионате Союза часто выручал. А подкрутку разучил сам. Хотя идею движения кисти позаимствовал у одноклубника — Коли Жука. Но он подкручивал с силой — мяч ударялся в пол и отскакивал в верхний угол. А я подумал: почему бы не сделать так, чтобы он в ворота вползал, словно над вратарем издевался? Только ведь это не так было, что захотел — и сразу бросил. Долго отрабатывал прием в паузах занятий или после тренировок.

— Сейчас твоя подкрутка расцвела пышным цветом. Доволен последователями?
— Оно-то да. Но было бы приятнее, если бы этот бросок остался в учебниках “подкруткой Каршакевича”. Запатентовать ее, что ли?

— Согласно Трудовому кодексу, работы у тебя впереди — непочатый край.
— А если брать пример с Мироновича — так и того больше.

— Выходит, подводить итоги рано. Давай выведем промежуточную оценку за твои первые полвека.
— Если по пятибалльной системе — четверка. С плюсом. Пятерку не могу, потому что тренерских достижений пока нет. Да и первым номером, считай, не поработал. А хочется.

— А если без спорта — в плане бытовом, житейском?
— Пять с плюсом. У меня великолепная семья. Если раньше, когда был один, домой не тянуло, то сейчас спешу туда поскорее. Потому что меня там ждут и любят. И это самое главное. Любовью окупается все…