ПОРТРЕТ. Миротворец

Хладнокровие, корректность и умение рижанина держать поединок под контролем от стартового вбрасывания до финальной сирены практически абсолютны. В минувшем сезоне он стал единственным иностранцем, которого в качестве эксперимента пригласили обслуживать очередную “зарубу” лидеров белорусского клубного хоккея — “Керамина” и “Юности”. Одиньш оказался привычно безупречен.

— Как воспринял известие о том, что в судейской гонке ты финишировал вторым вслед за белорусом Сергеем Бервенским?

— С искренним удивлением. И даже не столько из-за занятого высокого места, сколько из-за самого факта, что мою скромную персону решили включить в подобный опрос. Все-таки думал, что белорусская федерация сделает упор на своих арбитров. Я же в плей-офф отсудил всего две четвертьфинальные игры.

— Так опрашивались ведь клубы. Причем, судя по результатам плебисцита, в числе лучших Одиньша называли не только соотечественники из “Риги” и “Металургса”. Как полагаешь, чем пленил?

— Сложно сказать, на этот вопрос лучше ответят те, кто отдал мне в опросе предпочтение. Единственное, хотелось бы надеяться, что это “что-то” не утрачу и в грядущем сезоне, буду и впредь оправдывать доверие. Которое, без лишней скромности, очень приятно.

— Для человека с трибуны арбитр Одиньш — воплощение спокойствия.

— Наверное, в этом что-то есть. В жизни и без того хватает проблем, зачем же еще рвать нервы на площадке. Тем более что нервозность судьи неизбежно передастся игрокам и трибунам. Рефери не имеет права допускать подобного.

— Но некоторые хоккеисты могут спутать интеллигентность с мягкотелостью.

— У нашего брата достаточно власти, чтобы быстро убедить игрока в обратном. Однако для этого совсем необязательно повышать голос.

— В память врезался эпизод из дерби “Керамина” и “Юности”, поединки которых в судейских кругах неизменно считаются в высшей степени сложными. Тогда ты несколькими словами сумел успокоить уже готового к драке Олега Микульчика, что само по себе уникально.

— Что-то подобное припоминаю. Но здесь как раз не было никакого высшего пилотажа. Возможно, Олег очень эмоционален. Но это прежде всего хоккеист, у которого за плечами колоссальный игровой опыт. Это не сопливый задира, до которого не достучаться.

— И как достучался?

— Как обычно, нашел нежные слова. (Смеется.) А если серьезно, то просто обратился к нему с фразой вроде “Олег, я вынужден буду удалить тебя до конца игры. Мне бы этого не хотелось, да и тебе, думаю, тоже”.

— Неужели все?

— Ну и поблагодарил за то, что собеседник все правильно понял и быстро взял себя в руки. Всегда стараюсь так поступать, и, как мне кажется, хоккеисты это ценят.

— Никогда не подозревал у себя наличия гипнотических способностей?

— Ого, интересный поворот. Ни над чем подобным до сих пор задумываться не приходилось. А то твои латвийские коллеги недавно спросили, не глотал ли я свисток во время матчей. Более глупый вопрос придумать сложно.

— Что ответил?

— А что тут можно ответить? Попросил перейти к следующему пункту интервью.

— Но ты ушел от предыдущего, о паранормальных способностях.

— Вообще-то ничего необычного за собой не замечал, да и окружающие вроде тоже. С Кашпировским мне точно не тягаться. Беру другим — спокойствием и уравновешенностью.

— Неужели никогда не позволяешь себе отступить от этих судейских “святых”?

— Врать не буду, иногда отступаю. Хотя бы потому, что этого требует методика арбитража. Которая гласит, что судья обязан работать в одном темпе с поединком, не забегая вперед, но и, не дай бог, не отставая.

— И когда пришлось “разгоняться” в последний раз?

— Наверное, во втором матче четвертьфинальной серии плей-офф “Гомель” — “Сокол”. В конце поединка почувствовал, что мне срочно нужно “взорваться”. Иначе хоккеисты подумают, что арбитр потерял нити игры. Обстановка на площадке была так накалена, что все грозило закончиться большими проблемами.

— Ну и что такое “большой взрыв” по Одиньшу?

— Несколько удалений с обеих сторон за короткий промежуток времени. Причем никаких объяснений с удаляемыми, иначе они распалились бы еще больше.

— Или ты перешел бы на крик…

— А вот это почти исключено. Арбитр не имеет права кричать ничего, кроме “Играть!”, когда это необходимо.

— Чего категорически не любишь во время игры?

— Судья не имеет права что-то любить или не любить. Это начнет влиять на его работу. От неприятных моментов нужно уметь абстрагироваться. Даже если с трибун на тебя оказывается неслабый психологический прессинг.

— А если, как в случае с бригадой Проскурова в Могилеве, ретивые фанаты пытаются даже подраться с тобой?

— Честно говоря, до сих пор не приходилось попадать в подобные ситуации. Не потому, что я такой белый и пушистый, но пока бог уберег. Хотя в нашем деле зарекаться ни от чего нельзя. Думаю, на месте разберемся.

— Специально не проверял, но, по моим ощущениям, ты реже своих коллег стараешься прибегать к крайним мерам вроде удаления до конца игры или матч-штрафа. Либеральничаешь?

— Просто до последнего верю в силу убеждения. Правда, если какой-нибудь боец подъезжает к арбитрам с обещаниями “разобраться после финальной сирены”, до конца удаляю сразу и без разговоров. Чтобы перед разборкой дать время размяться получше. (Смеется.)

— Наверное, к нынешней философии шел годами?

— В общем да. Моя судейская карьера началась, как-никак, в уже далеком 92-м.

— Погоди, тебе же тогда было…

— Вот именно, 16 лет. В 19 уже привлекался к первому в карьере международному турниру. Хотя начинал, конечно, как хоккеист. Играл в “Латвияс берз” и позже в юношеском составе “Пардаугавы”. Звезд с неба не хватал, но и в хвосте не плелся — стабильный средний уровень. Однако после операции по поводу аппендицита почувствовал, что с игровой карьерой пора завязывать. Но без хоккея себя не мыслил — страсть с детства. Тренерство? Не мое. Это пришлось бы сделать постоянной работой, а хотелось проявить себя в чем-то еще. Оставалось судейство. Тем более что отец у меня — известный арбитр. Правда, по боксу.

— Как же ты при этом сумел разминуться с рингом?

— Спасибо папе, он никогда не настаивал на продолжении боксерской династии и довольно рано разглядел мою тягу к хоккею. Коньки обожал с детства: катался даже тогда, когда по весне на асфальте оставался только тонкий слой льда и воды было по колено. Да и нравились мне скорее командные виды. В общем, определили меня в платную группу, где уже через полгода заприметили тренеры спортшколы. Все-таки дворовые университеты не прошли даром, техника катания была неплохая. Надеюсь, она такой и осталась.

— Припомнишь самый трудный матч в карьере?

— Если навскидку — чемпионат мира 2001 года в Германии, полуфинал Финляндия — США. Финны тогда выиграли 3:1, а я судил на линии. Две из трех шайб победители забросили, когда атака начиналась длинной передачей из своей зоны к дальней синей линии и форвард выкатывался “один в ноль”. Дважды на этой синей оказывался ваш покорный слуга. Мне отводились секунды на принятие правильного решения: был офсайд, не было?… Напряжение жуткое, 13 тысяч болельщиков. Моменты, что называется, на тоненького.

— Как я понял, в обоих эпизодах ты развел руки. Янки потом выговаривали?

— Нет, само собой, не их стиль. Да и супервайзер вроде остался доволен, значит, все делал правильно. Но переживания тех секунд словами не передать. Один свист трибун чего стоит.

— Предпочитаешь работать при минимуме зрителей?

— Наоборот, куда приятнее, когда и команды, и арбитр видят, для кого стараются. Еще и поэтому люблю обслуживать матчи открытого чемпионата. Собирается, конечно, не по 13 тысяч, но 2-3-тысячные арены заполняются хорошо. С удовольствием судил товарищеские поединки белорусской сборной с немцами. И в Минске, и в Гомеле атмосфера была самая благоприятная.

— Национальная гордость не противится тому, что приходится судить пусть и открытый, но все- таки чемпионат другой страны?

— Ни в коем случае. Есть искушение начать разглагольствовать о профессионализме, но все же мы пока не столько профессионалы, сколько трудяги. Которые нашли спрос на свои способности за рубежом — в современном мире это обычная практика. Вот ты бы не стал “загоняться”, случись работать в “Нью-Йорк Таймс”? То-то. Я просто рад, что востребован в солидном чемпионате, с очень приличным уровнем хоккея. Думаю, могу об этом судить компетентно.

— После двухмесячной дисквалификации украинца Лусканя он в одном из интервью намекал, что в ОЧБ иностранных рефери поддушивают. Было такое ощущение?

— Нет. Слава богу, ко мне весь сезон относились вполне лояльно, бедным родственником себя не чувствовал. Хотя столь суровое наказание коллеги несколько насторожило. Все-таки два месяца — многовато. Хочется верить, что небелорусское гражданство провинившегося на срок дисквалификации не повлияло. И все-таки жестковато обошлись. Можешь считать эти слова проявлением корпоративной солидарности. Тем более что подспудно понимаешь: достаточно настойчивости тренера какой-нибудь белорусской команды, и следующим могу стать я.

— Далеко не факт, все-таки в ФХРБ стараются играть по демократическим правилам. Как и в Латвии, где, к слову, продолжается противостояние главы федерации Кирова Липмана с хозяевами двух ведущих клубов. До арбитров доносятся отголоски борьбы?

— Слава богу, в нужный момент у латвийских судей оказался хороший советчик — известный супервайзер ИИХФ россиянин Константин Комиссаров. Он настоятельно попросил ни в коем случае не влезать в эту заварушку и не принимать чью-то сторону. Так что просто ждем, чем все закончится.

— Не знаю почему, но ты как-то не ассоциируешься у меня со стопроцентным латышом. Не обижайся…

— Все нормально, ты в чем-то прав. С точки зрения генетики даже не знаю, кем себя назвать: отец латыш, мать русская, а, скажем, бабушка по отцовской линии вообще француженка. Даже менталитет у меня смешанный: латвийское хладнокровие с русской эмоциональностью. Мама-то у меня не просто русская, а кубанская казачка.

— Можешь назвать себя патриотом Латвии?

— Конечно. Но стараюсь не переступать черту между патриотизмом и национализмом.

— То есть территориальные и “оккупационные” претензии руководства страны к России не поддерживаешь?

— Опять ты к стенке припираешь. Даже не знаю, что сказать. Как и любого нормального человека, крайности меня не привлекают. Всегда можно найти разумный компромисс, а не обмениваться обвинениями и дипломатическими нотами. Хочется быть гражданином страны, которую уважают соседи и с которыми у нее нет никаких проблем, а только добрые отношения. Что толку сейчас стонать о полувеке под красным флагом? Можно подумать, что, не будь этого отрезка в истории, все латыши разъезжали бы на шестисотых “Мерседесах”. Кстати, те, кто громче всех кричит, на них и так раскатывают. Вот сказал, а какому-нибудь чиновнику может стукнуть в голову: “Да он же не наш, он против возвращения родной земли, против латвийского флага…”

— Но ты же не против?

— Нет, конечно, все-таки я латыш и горжусь этим.

— И, думаю, родина не может пожаловаться, что Одиньш не отдал ей гражданский долг. Слышал, ты служил в самой что ни на есть горячей точке…

— Довелось. Дату призыва на срочную службу помню до дня — 8 апреля 96-го. Два месяца учебки — и распределение в разведывательно-десантный батальон. Оказался одним из 36 счастливчиков на всю Латвию.

— Как человек служивший, предположу, что счастье выдалось трудным.

— Да уж. В батальоне было 70 “дембелей”, больше сотни “черпаков” и три с половиной десятка нас, “духов”. Можешь себе представить? Двоих из нашего призыва уже через неделю отправили в психушку. Ничего, справился, скоро стал начальником команды из 5 человек. И понеслось: несколько недель подготовки в Норвегии, месяц в Штатах и на десерт — база миротворческих сил в Дании, уже непосредственно перед отправкой в Боснию, где провел более полугода — с осени 97-го до весны 98-го. Как понимаешь, был уже на сверхсрочной, командиром отделения.

— Задумывался об армейской карьере?

— Какое-то время да. Но потом понял, что вряд ли получится обеспечивать семью на зарплату военного. Сейчас, наверное, платят лучше, но жалеть о чем-то — не в моих правилах. К тому же погоны почти наверняка заставили бы отказаться от хоккея, а этого очень не хотелось. Даже служба в полиции, где я проработал после армии до 2000-го, не слишком стыковалась с карьерой арбитра.

— Какие воспоминания остались от Боснии?

— Нормальные. Нам все-таки было проще, чем ребятам, которые попали туда в “веселое” время середины 90-х. Фактически мы просто стояли на бывшей линии фронта между сербами и боснийскими мусульманами. Слава богу, серьезных конфликтов на моей памяти не было, в основном разбирали мелкие ЧП: кто-то с кем-то подрался, кого-то задержали с оружием — в зоне миротворческих сил его ношение гражданским населением строго воспрещалось.

— Итак, ты вернулся на лед. Гонорары арбитра позволяют семье существовать безбедно?

— Я ведь имею работу, помимо судейской, — занимаюсь бизнесом. На жизнь хватает.

— Не завидуешь российским коллегам, зарабатывающим на порядок больше одним только судейством?

— Наверное, черная зависть для меня нехарактерна. Да и маловато я контачу с россиянами. У них своя кухня, у нас — своя. Встречаемся разве что на международных соревнованиях.

— А с белорусами?

— О, это обязательно. В Беларуси у меня не просто коллеги, а друзья. С большинством настолько теплые отношения, что уверен: оказавшись в каком-нибудь городе N, всегда могу набрать чей-то номер и мне будут искренне рады. И если, не дай бог, возникнут проблемы, ребята обязательно помогут их решить. Я это очень ценю.