ЮБИЛЯР. Нетипичный еврей Рабинович

Вообще-то и я в гости практически на день рождения приехал. 20 сентября Льву Михайловичу РАБИНОВИЧУ 80 лет исполняется. Аккурат к этой дате надо с интервью успеть, потому как для нашего гандбола он, если кто не знает, личность культовая. Редко какой игровой вид в Белоруссии союзных времен мог похвастать арбитром такого уровня. С конца 60-х, получив всесоюзную категорию, он работал главным судьей на соревнованиях уровня чемпионатов страны и Спартакиад народов. И факт этот, как вы понимаете, очень радовал наших гандболистов и гандболисток. “При Рабиновиче не прижмут”. А он, мощный и большой, едва помещавшийся на стандартном советском стуле, только подмигивал да посмеивался. И в самом деле — анекдот: главсудья по фамилии Рабинович. Ну, он вам насудит…

“Эй, Серега, чего возле скамейки трешься?” — слышу наконец знакомый голос. Поднимаю голову — на четвертом этаже Рабинович. “Похудел”, — отмечаю про себя, но чувство юмора, похоже, по-прежнему при нем. “Это что у тебя там, на скамеечке, тортик затаился? Так что ж ты сразу не сказал, а я думаю: ты — не ты? Лови ключик…” Встречает меня в пролете между третьим и четвертым.

— Ну ты и спринтер, а я уже, видишь, не очень.

— У вас что, министры живут, что так запираетесь?

— Да какое там, алкоголики — я, считай, самый приличный. Вчера соседу 100 граммов налил, а он руки целовать полез. Сейчас, говорю, как …, если не исчезнешь, он и растворился сразу. Пьянство — страшное дело. Мы ж от них и запираемся. В нашем доме — магазин, так и шляются туда-сюда… Я сам не против зеленого змия — раньше-то легко литровка уходила, если для родины надо было, а сейчас нельзя уже. Врачи сразу три язвы нашли, резать хотели, да я не дался, неохота на операционном столе помирать. Да и жену кто-то смотреть должен: у нее тоже со здоровьем не очень. Хотя о нашей жизни книжку написать можно — самая любимая она у меня и единственная, 58 лет вместе живем. Но ты, я так понимаю, не за этим в гости приехал?

…Эх, Серега, много в жизни мне хороших людей попадалось — о них надо рассказывать, чтобы молодежь нынешняя на настоящих героях училась, а не на тех, что в Голливуде друг друга, словно собак, отстреливают. Я в войну служил в должности заместителя начальника отдела перелетов в Главном штабе дальней авиации и много с кем из летчиков в хороших отношениях был. Дважды Герой Советского Союза Молодчий Александр Игнатьевич — это вообще легенда. Когда наши первый раз, еще в начале войны, полетели Берлин бомбить, он снизился с 5 километров до 400 метров и не только отметался, как снайпер, но еще и успел в Кремль доклад передать товарищу Сталину, мол, так и так, пролетаю над логовом гадины и даю ей прос…ся по полной программе. Очень эта телеграмма Иосифу Виссарионовичу понравилась, вернулся мой друг из полета уже Героем Советского Союза.

После войны он в Чернигове жил, и представляешь, какую гадость с ним сделали? Пришел один такой, типа тебя, корреспондент: дескать, хочу вас при всех регалиях сфотографировать, а когда Молодчий пошел угощение для гостя приготовить, “корреспондент” этот две Звезды Героя стибрил и был таков. Старика, знаешь, легко обидеть. Да и обидно, это для подонка того звезды — деньги в валюте, а для настоящего человека — целая жизнь…

Я много кого знал: Водопьянова, Громова. Михаил Михайлович мужик был что надо, такого еще поискать: мужественный, сильный, красивый — женщинам очень нравился. Да и они ему — ужас как. Я ведь его когда впервые увидел? Он на юге встретил красивую женщину, мою землячку из города Клинцы Брянской области, где я, кстати, и родился. Своему адъютанту тут же дал распоряжение развести его с тогдашней женой, а сам полетел к нам. Естественно, в Клинцах Громова приняли с большим воодушевлением, организовали встречу с народом в нашей школе. Меня, как лучшего спортсмена и ученика тоже не последнего, поставили на сцене со знаменем. Михал Михалыч — за столом, вместе с директором и завучем, а я сзади. Сейчас-то понимаю, что выглядело это все несколько по-идиотски, но тогда, в тридцатых, это воспринималось абсолютно нормально, и все мальчишки в школе мне завидовали…

А военную мою карьеру повернул вспять любимый наш вождь товарищ Сталин — хорошо, что теперь его уже нет с нами. В 48-м году образовалось государство Израиль, и тогдашний посол этой страны в СССР отправилась в Одессу, где большинство обитателей, сам понимаешь, были не якуты и не грузины, агитировать евреев переезжать на новое место жительства, так как на земле обетованной их был в то время недобор. Сталин об этом узнал и пришел в жуткую ярость, тут же разорвал с Израилем дипломатические отношения. Естественно, в народе все это одобрили. И, как впоследствии выяснилось, в Вооруженные Силы была спущена секретная директива, которая по понятным причинам в газетах не печаталась.

Всех евреев, служивших в Москве и области, увольняли или, по желанию, переводили в другие военные округа. А у меня к тому времени уже семья была, двое детей. Что делать? Пошел к Громову, он был тогда заместителем командующего дальней авиацией. И тот рекомендовал меня как неплохого спортсмена (я самую малость не дотягивал до мастерского норматива в беге на 800 и 1500 метров) на место начальника строевой и физической подготовки Киевского авиационного корпуса. Ну, я довольный выхожу от Громова, навстречу знакомый полковник — начштаба аналогичного корпуса, только из Чернигова. И как-то легко он уговорил меня поехать к нему. У меня, говорит, на этой должности подполковник работает, неплохой мужик, но своеобразный, мы его на другое место служить переводим. Ну ладно, думаю, своеобразный — человек таким и должен быть.

А приехал на место, с начфизом тем познакомился — он мне сразу и предложил на кулачках поспарринговать, мол, узнаем, откуда ты такая птица взялась. Пришлось с ним три дня пить, чтобы он меня лучше узнал и симпатией проникся. А в конце и говорит: “Хороший ты мужик, Рабинович, не тыловая крыса какая-нибудь. А начштаба я все равно пристрелю”. И правда: после этого он трое суток возле моста дежурил с пистолетом наготове — хорошо, потом его вычислили и силой в эшелон впихнули, который его к новому месту службы увез. Крыша у мужика начала отъезжать. Оказалось, в войну он был командиром заградотряда, который наших сзади подгонял, чтобы не смели отступать. Вот от всего, что ему пришлось сделать, разум и помутился…

Война вообще страшная штука. Помню, как в самом ее конце мы на Западной Украине бандеровцев “зачищали” и наткнулись на жуткую картину: эти бандиты похитили коменданта одного городка, отрезали ему голову и насадили на палку. Мы как в ту хату зашли, хоть все и бывалые офицеры были, все равно не по себе стало. Мне потом эта голова по ночам снилась. И мужик-то ведь неплохой был…

Ну, ладно, что-то я про войну заладил. Тебя-то небось больше интересует, как гандбол в Беларуси начал развиваться?

Наш корпус в 53-м в Могилев перевели, а уж соревнований в ту пору много было. Раньше-то ведь в большой гандбол играли — 11 на 11. Такая нудистика была, что сил нет. Как сейчас помню типичные матчи тех времен. Дождь, по полю носятся перемазанные мужики. Нападать могут только шестеро, и столько же защищаются. А остальные, как дурачки, стоят за специальной линией, которая разделяет поле, и смотрят. Нет, игра 7 на 7 куда интереснее оказалась!

Вот, смотри, сколько я на память программок насобирал — нет, наверное, города, где бы не судил. Одного только понять не могу: почему в Прибалтике к каждому турниру делали красивые буклеты, а где-нибудь в Свердловске или Челябинске обходились листиком с машинописным расписанием игр? У прибалтов и судить было приятнее: залы чистенькие, ухоженные, а зрители, хоть и болели всегда за своих, никогда не позволяли себе унизить арбитра оскорбительным выкриком. Все-таки интеллигентность и культуру одолжить нельзя — они или есть, или их нет.

— А где было труднее всего?

— В Закавказье. В Тбилиси, если не станешь помогать хозяевам, зрители задушат и съедят. Я у них аплодисменты вызвал только раз, когда на параде участников прошел впереди всех строевым шагом. “Ай, слушай, какой этот Рабинович молодец, как ходит, а? Сразу видно — настоящий военный, не то что у нас — кобуру нацепили и думают, что джигиты”.

Но все равно, если они видели, что ты их “Буревестник” судишь так же, как и гостей, то сразу становился врагом.

В Азербайджане иначе. Там главного судью, естественно, всегда привечают по-особому, голодать не дают. Помню, привезли как-то на побережье, усадили в открытом кафе: “Ждите”. В это время вылавливается какой-то особенно крупный осетр. Поймали, тут же пустили на шашлык, сказочный, к слову, и разговоры завели: “Лев Михалыч, вы ничего не думайте, мы вас просить ни о чем не будем. Судите так, как считаете нужным”. Ну, думаю, красавцы, вот ведь какой широкой души люди. Ем осетрину, нахваливаю, а потом чуть куском не давлюсь: “Но, Лев Михалыч, человеческая симпатия к хозяевам у вас должна быть или нет?” Ох, и трудно же было с ними разговаривать…

В Армении проводили матч на какой-то молодежной спартакиаде. У хозяев команда неплохая, и для того чтобы занять почетное третье место, им можно проиграть не больше трех мячей. Так как игра важная, сужу в поле. И вдруг трибуны, как всегда, чем-то недовольные, начинают скандировать: “Судья — пи-до-рас, судья…” Прекращаю игру и, заметив ухмылку тренера армянской команды, подзываю его к себе: “Значит, так, козлиная морда… Если эти придурки не перестанут скандировать ерунду, к которой я отношусь не очень одобрительно, то твоя команда и в шестерку не попадет”. И все. Спустя секунды болельщики в той же тональности затянули: “Судья — ха-ро-ший, судья — ха-ро-ший!”

Я, нескромно говоря, арбитром был таким, у которого авторитет шел впереди имени. Все знали, что к Рабиновичу с темными делишками лучше не соваться — не играл я в эти игры. Да, впрочем, думаю, никто в ту пору особенно этим и не занимался. Это ж не футбол, где судья мог после иной встречи машину купить. Единственное, что международника тогда мог получить даже калека — но этим делом я не заведовал. Поэтому среди москвичей до сих пор половина такие мастера, что боятся на площадку со свистком выйти.

— Только не говорите, что никогда своим не подсуживали…

— Клянусь. Миронович меня никогда не просил о какой-то помощи. Хотя один раз, правда, не по своей вине, армейцам помог. Есть у нас в Минске Мовсесов, декан академии физкультуры и спорта. Когда Аркадий садился за судейский столик, а делал он это всегда, когда в Минске проходили игры, тренеры приезжих команд смотрели на него с содроганием, как на дополнительного игрока соперников.

И вот СКА играет с “Гранитасом”, борьба идет упорная, мяч в мяч. И тут Мовсесов фиксирует превышение численного состава у литовцев. Янис Гринбергас, самый уважаемый в мире судья и руководитель литовской делегации, прибегает ко мне за столик и говорит: “Лявас, ты же видел, что никакого нарушения не было. И, кроме того, почему вы не остановили время?” И что мне делать? Янис прав, но если я отменю это удаление и минчане проиграют, то что я скажу людям в первом ряду? И я отвечаю Гринбергасу: “Янис, ну ты же знаешь, какой беспристрастный судья Аркадий Мовсесов — он никогда не идет на компромиссы. Я оставлю это решение в силе, но добавлю десять секунд, которые ты оспариваешь”.

Наши выиграли, а назавтра ко мне зашли Янис с женой, и та с самого порога сказала: “Лявас, мы не в претензии, и простите моего мужа за вчерашнее”. И тут же обратилась к супругу: “Янис, ты очень странный человек. С чего ты взял, что в Белоруссии кто-то будет нам помогать?” Такая у нас с Гринбергасом была ложка дегтя. Но мы все равно остались друзьями, всегда ездим друг к другу на юбилеи.

— А с тренерами вы были дружны?

— У меня были очень хорошие отношения с нашим, считаю, самым великим тренером — Игорем Евдокимовичем Турчиным. Я не помню, чтобы он сам играл в гандбол, но об этой игре он знал все. Турчин, как все замечательные люди, чего-то достигшие в жизни, был фанатом. Он ведь и в Бухарест, где его “Спартак” играл, мог не поехать — здоровье не позволяло. Но разве Игоря можно было уговорить остаться дома? Ну а Румыния — страна, по моему мнению, не лучшая в мире. Зрители там такие, что плевки и оскорбления — дело обычное. То есть атмосфера была — не подарок, вдобавок в зале не оказалось врача, а у медсестры не нашлось шприца, чтобы ввести лекарство. Отнесли его с площадки в раздевалку, где он и умер от инфаркта.

С Турчиным работать было, извини за штамп, трудно, но интересно. Он же на скамейке не сидел, бегал в атаку вместе с командой. А если спартаковок, по его мнению, обижали, то шел на столик, как танк, и горе было тому, кто вставал на пути. “Да что он судит? Какая линия? Моя Ленка сроду на них не наступала! Скажите ему, нехай народ не смешит”.

Самое главное было с ним в перепалку не вступить, голос не повысить. Если тихонько сказать: “Игорь Евдокимович, ну не будем же мы тут при всех спорить, присядьте, пожалуйста, на скамеечку, а после игры мы все обсудим…” — он остывал. Ну а если кто-нибудь из судей начинал отвечать на повышенных тонах, то можно было прятаться — дворец ходил ходуном.

Считаю, с профессионалом можно договориться спокойно, без игры на публику. Я ненавижу, когда тренер после каждого свистка демонстративно разводит руки и закатывает глаза, словно селедка на Привозе. У нас в Беларуси таких тренеров хватает. Один (не буду называть фамилию, ее и так все знают) чуть что — глаза из орбит, но сам ко мне не подходит, подсылает председателя областной федерации, человека интеллигентного, но не очень хорошо разбирающегося в судействе. Интеллигента послать подальше я не могу, а вот специалиста этого великого — с большим удовольствием. Разговаривать уважительно надо с теми, кто этого заслуживает, а остальных — просто посылать. Им уже ничего не поможет, только нервы себе потреплешь.

— А не обидно вам, практически белорусу, что не было никогда у нас женского тренера, равного по дарованию Турчину?

—- Турчин — экземпляр штучный, равно как и Миронович. Им и сегодня в мире мало равных сыщется. Но, с другой стороны, много у нас в разное время было талантливых девчонок, а вроде как ничего мы с ними и не выиграли. Леня Гуско, не скрою, всегда был мне симпатичен. Но он, к сожалению, не Турчин. Это, кстати, я ему в свое время посоветовал БПИ возглавить. Он тогда прапорщиком был и судить пытался. Говорю, попробуй, Леня, себя в женском гандболе, не век же тебе в армии служить. “А кто меня туда возьмет?” Взяли, уже через месяц был главным. Может, действительно, женский гандбол всегда был у нас в тени мужского, вроде как всерьез не воспринимался…

— Вам в жизни часто приходилось за какие-то суждения страдать, или обладатель такой знаменитой фамилии в любой ситуации располагает завидным ресурсом самосохранения?

— Иной раз для того, чтобы самосохраниться, надо идти на решительные меры. На московской Олимпиаде я был заместителем главного директора гандбольного турнира. Гринбергас работал в динамовском зале, а я — в “Сокольниках”. Удивительное было время. На три недели объявили в Москве коммунизм. На втором этаже “Сокольников” для аккредитованных “Фанту” бесплатно наливали, что в ту пору было сродни фантастике. А на первом — дела посерьезнее. У меня главной заботой была мачта, на которую предполагалось при открытии флаг Советского Союза поднимать. Сомнительная она была, ох, сомнительная… Во-первых, скрипела так, что на Белорусском вокзале было слышно, а во-вторых, металлические конструкции постоянно заедали. Я директору комплекса раз сказал, два, он — ноль тревоги: не суетись, Лева, все будет хорошо. Ему-то хорошо, а каково мне, если флаг страны не поднимется? У нас же всегда во всем евреи виноваты — пришьют политическую диверсию, и привет. Ну что делать? Пошел кагэбэшников искать. Показали мне их кабинет, захожу, там трое сидят — работой не особенно завалены. Хотел представиться, но они говорят: “Не надо, Лев Михайлович, мы вас знаем. Лучше скажите, что вас к нам привело”. Я описал ситуацию, они встрепенулись, попросили дать письменные показания. Спрашиваю: “А директору ничего не будет?” — “Получит свою двадцатку и полетит в Сибирь тайгу лобзиком обрабатывать”. Я, наверное, в лице изменился. А они рассмеялись: “Ладно, шутим мы так”. Назавтра прихожу во дворец — навстречу директор: “Да что же ты творишь, Рабинович? За мной вчера трое в штатском домой приехали. Жену чуть в реанимацию не увезли, а оказалось, дело в какой-то мачте”. А у самого за спиной — новенький флагшток. Тогда-то я понял, что органы в нашей стране могут многое…

Что, итоги какие-то надо подводить, да? Какой человек в восемьдесят лет скажет, что прожил жизнь напрасно? Я не буду исключением. Сейчас ко мне на юбилей много друзей собирается со всего бывшего Союза. Если бы я кому гадость сделал, то разве они приехали бы в Могилев? Судьей я был все-таки неплохим, да и как тренер-селекционер кое-чем стране помог. Юра Шевцов ведь наполовину мой, Толя Галуза — почти сын. Сашу Мосейкина я для гандбола нашел, он тогда в армии баскетболом занимался. Подумал, надо его Мироновичу показать — два метра все-таки. Спартак — тоже не подарок, но если твоя точка зрения совпадает с его, то никаких проблем в общении. Глыба. Обещал на юбилей приехать, Кстати, помощник президента по вопросам спорта Николай Ананьев — тоже. Я его еще по Могилевщине помню, классным баскетбольным тренером был. Хочу с ним поговорить. Пусть передаст, куда следует, что надо сделать для того, чтобы детский спорт у нас не загнулся. А то сам знаешь, какая сейчас ситуация…

И здесь зазвонил телефон. “Да, Рабинович… Не понял, какие балончики, какие сифоны? Ничем я не торгую! И объявлений в газету не давал. Что значит — странно? Вы думаете, если я Рабинович, то обязательно должен что-нибудь продавать?” Положив трубку, Лев Михайлович добавил: “А в принципе мужика понять можно. В Могилеве только два Рабиновича остались — я и мой сын. Да и тот наполовину русский. Заведует плавательной школой, у которой нет денег, чтобы заплатить за воду. Вот теперь и скажи: типичные мы с ним евреи или нет?..”