Грабовский-шок. Выбора нет

Привычка проверять сообщения канадских коллег заставила для начала пройтись по всей информационной цепочке: оказалось, что впервые это известие огласил телеканал TSN со ссылкой на обозревателя газеты “Toronto Star”. Причем новость вышла в разделе “Reporter”, куда обычно помещается пока официально не подтвержденная информация. Это оставляло надежду на поспешность выводов и подталкивало к необходимости связаться с самим Михаилом. Вчерашний разговор с которым, увы, не обнадежил: расходясь в частностях, в общем наши североамериканские коллеги не ошиблись. И то, что опровержение от игрока вряд ли поступит, стало понятно с первых слов Грабовского в телефонной трубке. Вернее, их разочарованно-надрывной интонации.

— Миша, пока в Канаде была ночь, у нас здесь за день все уже на нервы изошлись от утренних сообщений. Внеси ясность.
— Она безрадостная. Как и было обещано, через четыре недели после наложения мне сняли гипс. Потом сделали снимок. Вердикт: еще как минимум две недели клюшку в руки взять не смогу — трещина осталась.

— Примерно представляю, что ты почувствовал в момент этого известия.
— Ясно что — шок и огромное разочарование. Хотя, что дело неладно, почувствовал сразу. В гипсе-то кисть особо не беспокоила, а как сняли — синяк остался. Но это, разумеется, не главное. А главное то, что рукой ни влево, ни вправо — болит, и сильно…

— Кто вынес вердикт, что абсолютный покой руке нужен еще две недели?
— Клубный врач, с которым и ходил делать снимок. Сразу-то рентген не планировался, но рука после гипса уж очень беспокоила… Хотя наш врач как раз не сильно удивился. Он изначально готовил меня к шестинедельному восстановлению.

— Разве? Вроде бы речь шла о месяце в гипсе и двухнедельной реабилитации.
— Это при самом оптимистичном развитии событий, на которое док сразу посоветовал особо не рассчитывать. Понятно, у него работа такая — закладывать в прогноз все риски.

— И, наверное, доводить их до сведения руководства команды и клуба?
— Да. Как только картина стала абсолютно ясна, он набрал телефон Рона Уилсона.

— И что тот?
— Уже успел с ним переговорить. Коуч понимает, что мне сейчас несладко. Как мог поддержал: мол, очень жаль, парень, но это хоккей, в нем и такое случается, не кисни, мы с тобой. Ну и все в таком духе.

— Но прямого приказа забыть об Олимпиаде ни от кого не поступало?
— Нет. Само собой, кто и зачем мне стал бы запрещать, будь я в добром здравии? Все зависит только от меня, и выбор только за мной. Правда, его, считай, нет. Здесь уже речь не о морально-волевых, я просто ничего не смогу сделать этой рукой.

— Тем не менее арифметически шансы остаются. Две недели от вердикта истекут как раз к стартовому олимпийскому матчу нашей команды с финнами. Ясно, что в нем ты участия не примешь, но, может, хотя бы к следующим — со шведами и немцами. Или хотя бы к четвертой…
— Вероятность этого один процент, не больше. Нельзя после полуторамесячного простоя взять клюшку и показать что-то пристойное на Олимпиаде. Я-то надеялся успеть провести хотя бы матч-другой за “Торонто”. Или в спарринге сборной поучаствовать.

— Наверное, телефон у тебя сейчас не умолкает?
— Если ты о звонках белорусов, то твой — второй. Ночью еще с отцом поговорил. Правда, он, вероятно, из моих сбивчивых объяснений мало что понял. Сейчас вот закончим разговор, наберу Михал Михалыча (Захарова, главного тренера сборной Беларуси. — “ПБ”.).

— Что ему скажешь?
— Расскажу все как есть: видимо, в Ванкувере сборной придется обходиться без меня.

— Держись, Миша, не раскисай.
— Стараюсь, хотя, конечно, очень обидно. Не передать словами, как хотел выступить на этой Олимпиаде. Но, в конце концов, мне недавно стукнуло всего 26. Так что, дай бог, не последняя. Тем и утешаюсь.