НеПРОФИЛЬный актив. Василий Сарычев: миг — и Гондурас

Он выпустил замечательную книжку, на мой взгляд, лучшую в белорусской спортивной журналистике. “Миг — и судьба” — черно-белая фотография и целая жизнь, прожитая автором со своим героем, пусть с чужих слов и в то время, когда автора еще и на свете не было. Но в этом и есть величие писателя — когда одному веришь безоговорочно, а другому даже и шанса не даешь, посмотрев творение по касательной.
Развивать тот успех Вася не стал.
Он вернулся в Брест и сменил стезю, взявшись писать историю без оглядки на левых и правых — через воспоминания очевидцев, “живых носителей истории”, как он их называет. В советские и досоветские времена люди так же ходили на работу, рожали детей, любили, страдали — и все подмечали, видя происходящее таким, как есть, а не как описано в газетах. Герои Сарычева — городские обыватели, которые не совершают великого, а просто вершат свой будничный “подвиг жизни”. Васин труд носит название “В поисках утраченного времени” и включает на сегодняшний день четыре тома.
Его негламурную хронику читают в Москве, Питере, дальнем зарубежье, реферируют студенты и цитируют соискатели ученых степеней. На него публикуют рецензии издания, в которые не попадешь за здорово живешь. Авторитетное российское “Книжное обозрение”, разбирающее романы Пелевина и Акунина, заинтересовалось брестским автором, пишущим документалистику про свой город, а жюри международного литературного конкурса в Москве, оценивавшее авторов из 34 стран, отдало ему золотое перо, которое выигрывали Римма Казакова, Юрий Поляков, Евгений Евтушенко.

Искренний футбол и хоккейная кукуруза

— По большому счету, я никогда не был чисто спортивным журналистом, — говорит Сарычев. — Хулиганил по молодости футбольными отчетами, но параллельно работал над совсем другими текстами. Для пишущего самое страшное — присидеться, увязнуть в рутине, поэтому надо себя передергивать, менять объект приложения.

— Вася, а почему из твоих футбольных отчетов в “ПБ” пропали убойные метафоры? Юмор иссяк?
— Всему свое время. В двадцать пять позволительно ржать по любому поводу, а когда накатывает хорошо за сорок, это другое состояние души. И головы тоже — начинаешь фильтровать стеб с учетом того, что уже не сверстники, а дети твои играют. И потом, в жанре отчета-юморески быстро появилось много последователей — верный признак, что надо придумывать что-то новое.

— И ты придумал “Миг и судьбу”, но через несколько лет свернул ее на пике популярности. А последнее время и от футбола отошел, если не считать дежурных отчетов с игр брестского “Динамо”.
— Я сейчас занят другим, а футбол — не такая штука, чтобы писать о нем походя. И потом, аналитика — работа ума, а на трибуну надо идти за переживаниями, за счастьем. Как было в детстве на брестском “Динамо” и на золотом минском. А потом все как-то помалу ушло. Думал навсегда — и вдруг через двадцать лет чудесным образом вернулось со сборной Малофеева, пусть ненадолго, на год-полтора. Значит, дело не в возрасте и не в приближении к футбольной кухне.

— Просто ты к Василичу недостаточно приблизился…
— Наверняка Малофеев в быту проигрывает созданному им образу, и даже пресловутый искренний футбол — удачно придуманная фишка, но я благодарен за умный миф, небанальные истины и команду, от которой хотелось ждать волшебства. Ведь болельщик — вечный ребенок, живущий надеждой и верой в чудо.

— И сейчас многие верят в чудо.
— Парадокс: вроде есть игроки и какие-то подвижки в таблице, но за сборную Штанге мне не болеется. Почувствовав это, ушел из темы.

— Сдал свой последний бастион в новом белорусском спорте?
— Назовем это фигурой умолчания.

— А олимпийские медали?
— После финиша Юлии Нестеренко я орал от счастья, несмотря на ночь, а чего-то не видел даже в повторах. Я вообще не люблю повторы: когда наши новостные каналы начинают “трубить героя”, что-то внутри меня выключается.

— Хоккей не входит в “список Сарычева” по той же причине?
— Его выхолащивает пропагандистская составляющая. Хоккей и в советские времена был политическим видом, но, как ни странно, я был большим его поклонником. Наверное, как-то тоньше все делалось, да и мы были другими.

— Не задумывавшимися, кого славит виртуозность Харламова и Мальцева?
— С другой стороны, не виновата же кукуруза, что в какой-то период была хрущевской.

Товарищ Берндер и ЭВМ

— Вернемся к футболу. В первый год Штанге ты знатно поплясал на немецких костях. Один “товарищ Берндер” чего стоил — ну и продолжал бы, неужто не хотелось слетать в Лондон с Парижем?
— Не в этом дело. Писать нужно о том, что любишь. Или ненавидишь — в письме должен присутствовать градус. Даже когда ты скрываешь эмоцию, предмет должен тебя волновать. А здесь в какой-то момент стал испытывать равнодушие, все равно как к сборной Гондураса. Раз так — что людей обманывать?

— В новогоднем футбольном опросе ты назвал проработавшего пару туров Малофеева лучшим тренером прошлого года. Над остальными стебался?
— Пару туров, но до этого всю предсезонку. Я видел стартовую игру “Шахтера” в сезоне-2010. Это была команда, перелицованная на другие принципы. Еще сыроватая, но, думаю, конкурентная БАТЭ. Скоро Малофеева рассчитали, а команда на заложенной базе доиграла до осени и финишировала второй.

— Вот она, чистой воды аналитика! Где волшебство, Вася, где счастье?
— Где мои семнадцать лет — возвращаемся к тому, с чего начали. У меня где-то хранится стопка тетрадей с описанием игр за десяток сезонов, такие очень личные футбольные дневнички моего детства. Там мое волшебство и счастье, в искреннем времени, когда писал сердцем. В раннем “Прессболе” — уже другим органом, отвечающим за юмор. Потом стал больше работать головой. Важно упредить момент, когда за меня захочет писать жопа.

— Это неизбежно?
— Когда-то порядком лет назад Саша Борисевич обронил в разговоре, что из журналистики надо вовремя сваливать, чтобы не превратиться в… — дальше следовали красноречивые примеры. У меня был еще щенячий период, и я не мог поверить, что такое может произойти со мной. Но зарубку сделал. А сейчас, пропуская через себя многие судьбы, понимаю, как скупо на все отмерен срок и насколько безжалостная штука время.

— Ты можешь представить, что когда-то испишется, например, Сергей Новиков?
— У него сильная прививка. Есть авторы даровитые, есть компетентные, есть трудоголики — а здесь сумма качеств плюс большая работа над собой. Но и впереди пелетона может когда-то стать скучно. На мое разумение, двинул бы Новикова председателем АБФФ. Сам он такую мысль сочтет бредом, но ты спросил — я ответил.

— Вообще-то я не об этом спрашивал, но тоже интересно…
— Нас приучили, что лучшая крыша для спорта — ресурс государственного поста. Может, сегодня и так. Но авторитет в футболе, знание предмета, аналитический ум, хребет, наконец, — ресурс не меньший, только другого рода. Как Жванецкий писал: отними у гаишника форму, свисток и палку — что от него останется? А у Юрьевича жезла нету, его ресурс в нем самом.

— Новиков уверенно первенствовал в читательском опросе на лучшего журналиста “Прессбола” за двадцать лет. Тебе досталась номинация поскромнее — “лучший внештатный автор”…
— Я и есть внештатный. Когда слышу, что кому-то не хватает моей аналитики, отношусь критически и, как мне кажется, адекватно. Я и в прежнем “Прессболе” не слишком попадал в формат, благо приучил к этому неформату читателя. С тех пор газета сильно изменилась, обновилась аудитория. Думаю, для новой читательской поросли я — реликт. Доказывать обратное нужно письмом не от случая к случаю.

— И что мешает?
— Время. Когда затеял “Миг и судьбу”, пришлось отложить все творческие и жизненные планы. Я ни на что не отвлекался, вкладывал все, что во мне было, и прожил в “Прессболе” несколько замечательных лет, которыми дорожу. Но всему свой срок, пересидев который, рискуешь увязнуть и не сделать чего-то еще.

Над изгибами идеологии

— Больно уж резкий крен в этом “чем-то еще” — из спорта в историю.
— Не такой и резкий. В проекте “Миг — и судьба” я писал о человеке в спорте. Сейчас занимаюсь тем же феноменом человека, но уже более широко — частной жизнью в разных исторических условиях. Нахожу и расспрашиваю людей, в деталях помнящих прошлое время — царское, польское, первых советов, немецкую оккупацию… Стараюсь затолкнуть собеседника в его память, и он воспроизводит события своей жизни.
При написании ничего не домысливаю, лишь выстраиваю мозаику событий и судеб так, что за ними встает картина эпохи, и она порой разительно отличается от того, чему нас учили.

— Но тебе могут много чего наговорить…
— И сижу я такой, лапша свисает… Я вообще-то учился, МГУ без четверок окончил — с дипломом обмыл золотую медаль, каких пару десятков на всю Россию. А из технического вуза вынес логику.

— Физик-лирик?
— Вроде того. Не хвалюсь, а скорее отплевываюсь: не историк по образованию, но вот мой замес, моя база, от которой отталкиваюсь. А дальше работа — архивы, литература и, главное, люди.

— Ты говоришь, спорт — это узко. А Брест — не узко?
— Мой цикл не о Бресте, а на брестском материале. Он о человеческой жизни, о текучести времени, о мировых событиях, протекающих через судьбу обычного человека, и, когда таких судеб собирается множество, получается живая ткань истории. Память — божественный дар, ее не вытравить из человека никакими ухищрениями. И именно из памяти встает реальное, не сочиненное в академиях прошлое.

— Зато у академических изданий другие тиражи…
— Меня никто не продюсирует, а значит, никто не водит моим пером. Я прекрасно знаю, как можно на полмикрона сместить акцент, чтобы книгу подняли на щит, скажем, в Польше — ведь я пишу и о польском времени. Или в России. Или в Израиле — были периоды, когда почти половину населения Бреста составляли иудеи. Или мягко вкатиться в изгибы нашей идеологии. Но это мои книги, мой взгляд, и я не хочу, чтобы Катюха, Валька и Пашка, когда подрастут, вдруг открыли, что папа, как парусник, ловил чей-то ветер.
Я открываю для себя историю без мифов, которые любое государство вбивает в головы под свой интерес, и делюсь своими открытиями с теми, кому это интересно. Получая отклики, вижу, что и здесь, и там людей притягивает именно неангажированность проекта. Мне пишут, что многое из этих книг поняли в судьбах своих молчавших родителей. Что их старики, иные из которых по возрасту отказались от чтения, берут в руки лупу или воспринимают на слух и потом подтверждают: так было.

— Это твой второй серьезный проект. Как их придумываешь, долго ли рожаешь?
— “Утраченное время” стал вынашивать, еще когда писал “Миг и судьбу”. Не замечал в себе ни малейшей склонности к краеведению, а тут захотелось понять, что за город такой мой Брест, почему у его жителей совершенно иной, ни на кого не похожий менталитет. Как жили наши бабушки? Какие прически носили, что танцевали, какие фильмы смотрели? О чем вообще думали люди тех лет, какие заботы их одолевали?
Так было вначале, и на этом основаны первые книги цикла: открыть мир средневекового, российского, польского времени. Нет ничего удивительного в том, что моя аудитория, сколь ни разбросанная по свету, — в основном люди с нашими корнями. Но в процессе работы (а это не год и не два) я не мог не измениться, и появилась сверхзадача: зацепить струнки в читателе вне зависимости от того, связано ли у него что-то с конкретным городом. Ведь, по большому счету, житель Бреста, Нью-Йорка или Баден-Бадена одинаков в том, как он любит, стареет, умирает…

Брестская крепость

— Однако у тебя замах…
— Здесь как бы два уровня. Один — глобальный: за частными судьбами одного города встает история всей Европы. Другой — простой, человеческий: житейские истории обычных людей. Переплетение того и другого дает многослойность.

— Откровения очевидцев, людские исповеди ты подкрепляешь редкими архивными материалами…
— Всякий раз ищу форму: каждая последующая книга — не просто новый период, а соответствующий метод исследования, своя стилистика, своя подача. Первая книга посвящена в основном польскому Бресту — повседневной жизни горожан в 1919-1939 годах, вторая — продолжению их историй в полтора предвоенных года при “первых советах”. В третьей книге — об июне 1941-го — попробовал непредвзято разобраться в военном и политическом аспектах происходившего, в том, что предшествовало войне и что в реальности происходило в Брестской крепости, за ее пределами и вообще на брестском направлении.
Только что вышедшая четвертая книга — частная жизнь в условиях немецкой оккупации. Брест практически сразу оказался городом глубокого немецкого тыла, и население, спалив в печках портреты прежних вождей, стало адаптироваться к правилам очередной власти. В душе каждый носил свое: восточники вспоминали предвоенное время, поляки — два десятилетия до 1939-го, старики-белоэмигранты — давно не существовавшую Российскую империю. Затруднявшимся с самоопределением было вообще все едино. А были еще солдаты вермахта, евреи, военнопленные, партизаны, окруженцы — такой вавилон менталитетов…

— Ты упоминаешь какой-то особый менталитет брестчанина…
— Наверное, такой судьбы нет ни у одного города в мире. Когда-то это был чудесный город-остров в дельте реки, где пересекались торговые пути с Востока на Запад. Здесь жили люди разных профессий и конфессий. Множество уникальных культовых строений, сосредоточенных на ограниченном пространстве средневекового Бреста, поражали воображение. Изрезанный бухточками берег, несметное число заливов, проток, ручейков и речушек, обилие лодок и мостков придавали Бресту дополнительный шарм, напоминая купцам Венецию.
Но это был не самый счастливый город, веками являвшийся предметом притязаний. Столько войн через него пронеслось, столько кровей смешалось… Но главные беды свалились после того, как в начале XIX века Брест уничтожили без войны: по высочайшему изволению российского императора все просто закатали в песок и возвели на месте города крепость. Жителям велели строиться в стороне — возводить новый город под прежним названием. Мелочь, казалось бы: перенесли Брест на четыре километра восточнее. А по большому счету, корней лишили, убрали с намоленного места.
С той поры словно небесная дыра открылась. В XX веке за тридцать лет — ничтожный срок, одно поколение — в брестских краях сменилось шесть властей! В России красные пришли на место белых — и какая чудовищная ломка для обывателя, миллионы личных трагедий. А здесь — шесть раз! Кому было верить, кого считать своими и считать ли кого вообще?

— Хочешь жить — носи фигу в кармане?
— Только войн было: первая мировая, советско-польская, польско-немецкая, германо-советская… В 1915-м перед оставлением крепости немцам город выгнали в беженство в Центральную Россию. Потом Брест отошел Польше, по Рижскому договору бывшим жителям разрешили вернуться — и народ хлынул из советского рая обратно. А здесь уже другое государство, другая культура, другой язык…
Свыклись, отстроились, более-менее зажили — в 1939 году новая война. Гитлер с запада, советы с востока за три недели аннулировали Польшу как государство. В Бресте произошли встреча Кривошеина и Гудериана, совместный парад и торжественная передача города германскими войсками своим советским союзникам.
Брест стал советским городом на границе между заклятыми друзьями. Полтора года его переводили на новый уклад, с бесконечными вывозами в тюрьмы и депортациями — сначала польских чиновников и офицеров, потом — без разбору. Жены восточных начальников, кто заносчивее, кичились, что скоро никого здесь не будет, и к этому шло.
Похоже, в Бресте банально высвобождали жилплощадь. Люди не понимали, за что вывезли одного соседа, другого, и ложились спать с узелками у изголовья, потому что не знали, за кем явятся этой ночью…
Потом пришло 22 июня 1941 года, и началась новая ломка… В 1944-м город освободили. Кто боялся или чувствовал грешок, уехали на Запад перед немецким отступлением. Оставшиеся были уверены, что чисты, что не к чему прикопаться, была радость одна на всех.
А закончилось большими посадками по мотиву “сотрудничества с оккупантами” — тогда как люди просто выживали, не сдохнуть же им было с голоду в эти три с половиной года. Фронт за тысячу километров, а детей надо кормить, неработающих вывозили в Германию — вот и шли железнодорожники на дорогу, учителя в школы, слесари в мастерские… В итоге кого посадили, других просто “задвинули”, целое поколение жило потом с опущенной головой, не имело ни трудового почета, ни карьерного продвижения, потому что анкеты содержали подленькую графу: “Проживал ли на временно оккупированной территории?”

— Что отличает коренного брестчанина?
— Думаю, у него на генетическом уровне отсутствует преданность власти. Во все времена — такими брестчан сделала история. Родина для них — семья, двор, знакомые с детства тротуары, а вовсе не то, чем их пытались зомбировать. Брест выстрадал другую систему ценностей, в которой у людей есть внутренний стопор, а чувство самосохранения помножено на чувство стыда.
Сделаю здесь ремарку: речь идет о брестчанах уходящего поколения. Они как никто знали, насколько все преходяще, и не подвиги старались совершать, а просто жили так, чтобы оставить после себя добрую память…

Память чувств

— Назови героев, которые произвели на тебя, как исследователя городской жизни, наибольшее впечатление.
— Меня интересуют не герои — героев каждый строй “назначает” под себя, — а обычные люди в определенных жизненных обстоятельствах. Жизнь с ее мелочами и заворотами — самый крутой беллетрист. Потрясающих поворотов судьбы хватает хоть в Мадриде, хоть в Конотопе, но в Бресте с его сумасшедшими переломами истории их концентрация невероятна.
Несколько картинок навскидку. Брестчанку Марию Федосьевну Капцевич, хозяйку нескольких домов, построенных когда-то отцом и дедом, пришедшие в 1939 году советы быстро избавили от излишка, спасибо не вывезли в Сибирь. Оставили небольшую халупку, в ней женщина доживала потом свой век. В 1968-м умерла. А пару лет спустя, в начале 70-х, в дверь соседского дома постучали: незнакомый пожилой человек разыскивал Марию Кулик (девичья фамилия Марии Федосьевны). Оказалось, приехал из далекого северного края. Его детство и юность прошли в Брест-Литовске, учился в мужской гимназии имени цесаревича Алексея, а Машенька — в женской. Их разбросало беженство, потом разделяли границы и новая война, вывозы, аресты… Словом, каждый прожил свою жизнь, но ни судьба, ни протекшие годы, ни тысячи километров оказались не властны над памятью чувств. Нам неведомо, вспоминала ли его она, но он думал, носил в сердце добрых шестьдесят лет, чтобы в конце концов решиться приехать — и вот так опоздать…
А вот случай из немецкой оккупации, которой я сейчас непосредственно занимаюсь. Первые немцы — из диверсионного полка “Бранденбург-800” — были заброшены в Брест в канун войны под видом выпускников военных училищ. Статных парней в новом, ладно пригнанном обмундировании, заметно отличавшихся от мешковатых бойцов, видели в клубе железнодорожников, театре, городском парке. Девушки, которых они приглашали на танец, стеснялись спросить молчаливых кавалеров про их акцент.
Один из таких красавцев танцевал с юной брестчанкой по имени Стася, проводил домой, назначил свидание. Под впечатлением она долго не могла уснуть, а перед рассветом начали рваться снаряды… Утром, когда все стихло, девушка вышла к колодцу набрать воды. По улице уже шли немецкие колонны, и Стасю вдруг поприветствовал молодой офицер, ехавший верхом на лошади. Присмотревшись, девушка выронила ведро: это был ее вчерашний знакомец…
Или еще из 22 июня: в первые часы войны за рекой, служившей чертой Бреста, были сбиты два советских истребителя. Почти всю приграничную авиацию немцы уничтожили на аэродромах, а в Бресте боевые действия закончились, едва начавшись, и молодежь из любопытства побежала посмотреть на сбитые самолеты.
19-летний Николай Чеберкус встретил там такую картину: опередившие немцев местные мужички вовсю потрошили упавшие истребители, разбирая на части. Драли буквально все, что можно было унести. Николай был хозяйственный парень и тоже оторвал пару кусков алюминиевой обшивки крыла. Эти листы алюминия стояли потом в сарае, из них Николай сделал матери большую кастрюлю, черпак, а еще вытачивал алюминиевые гребешки, которые мать потом носила в деревню и обменивала на крупу.
Не зная предыстории, читателю не понять до конца того многого, что носило в себе население, пережившее шесть властей и четыре войны, и что двигало мыслями и поступками этих людей. Война причудливо переплетала и меняла местами добро и зло, белое и черное. В этой самой кастрюле, сделанной из обшивки крыла советского самолета, мать потом носила суп пленным солдатикам, работавшим на рытье траншеи, наливая спасительную похлебку столь же непатриотично склепанным черпаком…

— Говорят, 1941 год разделил город на “восточников” и “западников”.
— Это случилось в 1939-м, после “освободительного” похода. А в начале немецкой оккупации пошла “оборотка”: местные слишком хорошо помнили полтора года жизни под советами, когда шла глобальная зачистка населения и национализация собственности. Под разделку попадали отнюдь не только поляки. Неблагонадежность в чем только не усматривалась — в благосостоянии, европейском образовании, членстве в национальных, молодежных организациях. Мужчин бросали в тюрьму, семьи вывозили в Сибирь. С приходом немцев “политических” выпустили, они возвращались домой и вместо своих родных обнаруживали там новых жильцов.
Все это вылилось местами в такую ярость, что батюшки в церквях были вынуждены читать проповеди о милосердии: люди, оставайтесь людьми. А потом помалу успокоилось, притерлось, оккупация всех уравняла…

В сегодняшнем дне

— Когда-то ты обронил, что хотел бы написать книгу о том, что происходит сейчас в нашей жизни…
— Каждому овощу свой фрукт. Нельзя до конца постичь время, находясь внутри его. Пусть оно течет и отдаляется, а пока передо мной стоят другие периоды, об одних из которых мы судим схематично, о других — извращенно, а без них многого не понять в нашем сегодняшнем дне.

— А вообще ты надолго увяз в истории?
— Проект такой, что жизни не хватит. Но и семь лет, целиком на него затраченные, на дороге не валяются. Наверное, надо будет где-то взять паузу.

— И вернуться к спорту: у “Мига и судьбы” осталось немало поклонников. Вряд ли ты выработал эту идею до конца.
— Я и не хотел до конца, точку надо во всем ставить вовремя. Хотя не зарекаюсь. В разные периоды спорт то выходил у меня на первый план, то удалялся, превращался в отдушину. Сейчас, возможно, вызревает новый виток — вынашиваю одну идею, на которую надо решиться. Готовлю себя, примеряюсь, смогу ли потянуть…

— Почему тебе не написать книгу о самой известной брестчанке?
— Юля Нестеренко — уникальное явление, и, думаю, не случайно такой человечек родился в городе со столь сумасшедше закрученным сюжетом. Это и смешение кровей, и взаимопроникновение культур, и историческая память, и энергетика прежних поколений, которую земля, безусловно, впитывает, хранит и потом каким-то образом выплескивает…
Но быть биографом одной, пусть и замечательной личности, под силу многим. Куда интереснее пробивать потолок, ставя задачу за гранью возможностей…