ВНЕклассное чтение. Ольга Корбут: на цыпочках по лезвию времени

Александр БОРИСЕВИЧ
Книга родилась неожиданно и легко. Мы сидели в квартире у Ольги Корбут, готовили материал о гимнастике в “Физкультурник Белоруссии”. Ольга часа полтора без пауз, позволяя мне лишь кивать головой и вкрапливать в ее монолог одобрительное “да-да”, рассуждала о том и об этом, вспоминала детство, кого-то ругала, кого-то хвалила, словом, “смаковала” спортивную тему. Вошел Леша Борткевич, присел на краешек кресла, послушал, покачал головой, произнес едва слышно: “Села жена на любимый конек”, и вышел. Тут же, слышу, возвращается, распахивает настежь дверь, и восторженно кричит: “Братцы! Да у вас же готовая книга!”
Мы переглянулись. “А что, действительно ведь можем написать книгу”, — сказала Ольга. “Конечно, можем, — съехидничал я, не оценив серьезности предложения, — если только ты ничего не соврешь”. “А ты не будешь меня перебивать!” — мгновенно среагировала она.
И Леша нажал клавишу магнитофона…

У сестрички Фокс-лисички

В воспоминаниях о детстве не бывает плохой погоды. Я не сентиментальна. Но всякий раз, прокручивая кинопленку памяти назад, с невыразимой нежностью вглядываюсь в каждый кадр, находя в любом, самом мимолетном, случайном эпизодике, поступке милые новые краски, неожиданные ласковые звуки — звуки детства. И я пишу о нем с доброй улыбкой на лице, чуть-чуть ироничной и ни в коем случае не высокомерной.
Вижу неказистый двухэтажный кирпичный домик на площади Ленина в Гродно, нашу комнатушку в 20 квадратных метров безо всяких удобств, где тесно и счастливо жилось нам шестерым: папе, маме и четырем сестрам — Ире, Зине, Люде и мне.
Я была самой младшей и, как водится в больших семьях, самой любимой. “Где это наша найлепшая?” — бывало, говорил отец, приходя с работы. Я мартышкой выскакивала неизвестно откуда, взбиралась ему на спину и кричала: “А я тут, а я тут!” “Задушить, Вольба”, — смеялся отец и начинал, подхватив на руки, кружить по комнате. Я орала — от страха и восторга, но, едва он останавливался, начинала канючить: “Еще, ну, пожалуйста, еще разок!”
Вольбой окрестили меня еще в детском саду. Кто первым переделал белорусскую Вольгу в Вольбу, я теперь и не вспомню. Кличка приклеилась ко мне намертво, не отодрать. И даже сегодня друзья детства при встрече добро улыбаются, хлопают по плечу и спрашивают: “Как делишки у многократной олимпийской Вольбы?”
Быть девчонкой мне всегда казалось обидным. Куклы и платья я ненавидела. Если мама выкраивала своей “найлепшай” из скромного бюджета платьевую обнову или перешивала что-нибудь из сестриного гардероба, пытаясь втиснуть меня в девичий наряд, — очень скоро все это развевалось флагами на гвоздях окрестных заборов. То ли дело сатиновые штаны! Я влезала в них и чувствовала себя человеком. И немножко мальчишкой.
Завоевать расположение мальчишеской компании было верхом желаний. И я из кожи вон лезла, только бы втереться к ней в доверие. Девчонки казались мне бяками, капризулями и пустышками. Мальчишки виделись людьми дела, не бросающими слов на ветер, — им можно доверять самое сокровенное, на них можно положиться. В конце концов, они могли дать сдачи любому нахалу с соседней улицы, осмелившемуся посягнуть на нашу неприкосновенную дворовую территорию.
В детском саду лучшим другом я считала мальчика из старшей группы — Сашу. Он был сильным, а значит, уважаемым. Таким знакомством я очень гордилась и не упускала случая похвастаться каждому встречному-поперечному. Еще бы: с Сашей хотели водить дружбу многие мальчишки. Но он благосклонно бросил взор в мою сторону, и маленький шустрый воробышек был безмерно благодарен своему герою! Случилось это так. Однажды воспитательница долго и безрезультатно уговаривала меня съесть молочный суп с морковью. Суп издавал ароматнейшие запахи и по всем признакам выглядел съедобным. Непонятно почему я заупрямилась: не хочу, не заставите! Конфликт завершился насильственным вливанием содержимого тарелки в рот. Зализывая раны, я удалилась с поля боя в угол, где безутешно плакала минуты четыре. Но какая награда ждала впереди! Увидев в моей глупейшей выходке нечто героическое, сам Сильный Саша провожал меня до калитки.
Место всех наших детских игр — овраг. Находился он, как ни странно, рядом с нашим домом, прямо в центре города. Уже будучи первоклашкой, я, едва придя домой и запихав в рот, что попадало под руку, мчалась туда, не разбирая дороги. Напрасно Ира — самая старшая и самая строгая из сестер — расставляла силки из домашней работы! Я испарялась и появлялась только к вечеру, высунув язык, выбегавшаяся и умиротворенная.
В овраге собиралась компания из всех ближайших домов. Верховодили там ребята из 4-5-х классов, свысока поглядывавшие на нас, малявок. Играли они в войну, “в стрелы”, “казаков-разбойников”. Дистанцию с нами выдерживали строго и в свои серьезные дела не посвящали. Мы тем не менее своего часа ждали безропотно и терпеливо. Когда раздавалась команда в духе “сбегай-принеси”, два раза повторять не приходилось.
Мне не слишком по душе пришлась роль мальчика, то бишь девочки, на побегушках. Впрочем, поразмыслив, я философски отнеслась к сей суровой действительности и, смирившись, рассудила: раньше положенного срока в четвертый или пятый класс не перепрыгнуть. Тем более во всей этой завирухе меня частенько примечали, наделяя особыми полномочиями. Я считалась не просто маленьким адъютантом, а адъютантом, владеющим иностранными языками. Всякому маршалу из 5 “А” или 4 “Б” представлялось престижным иметь при себе такого подчиненного.
Азам английского языка нас обучали еще в садике. Давался он мне на удивление легко, и к восьми годам я довольно складно могла отрапортовать английскую считалку:
У обезьянки Манке
Жила подружка Фрог-лягушка,
А у подружки Фрог-лягушки
Жила подружка Фокс-лисичка,
А у подружки Фокс-лисички
Жила подружка…
Ну и так далее. Произнося считалку, я делала страшные потуги донести до разинувшей рот аудитории мелодию английского языка. На слушателей мои познания производили впечатление разорвавшейся бомбы, и за мной прочно утвердилась репутация оруженосца высокообразованного и толкового. Я в свою очередь, обнаружив на руках козырную карту, не стеснялась разок-другой порекламировать собственные выдающиеся способности.
Когда же спустя некоторое время обезьянки и Фрог-лягушки поднадоели атаманам оврага, я занялась образованием младшего контингента. Выловив во дворе трех-четырех карапузов, усаживала их напротив себя и, изображая учительницу, выкладывала наличный словарный багаж. Подопечные слабо понимали, чего от них хочет “классная дама”, и большей частью норовили уползти прочь от мучительницы. Основная часть урока, таким образом, посвящалась наведению должного порядка и сбору учеников. Я злилась, кричала: “Бестолочи! Вырастите неучами! Завтра без родителей не приходите!”
Лекции по английскому дали чрезвычайный эффект: при моем появлении двор пустел в мгновение ока. Тщетно я делала облавы и часами просиживала в засадах. Непослушные ученики вскоре раскусили такую тактику и оказывались начеку. Немного погоревав и посетовав на невежество масс, я вскоре нашла новый способ реализации педагогического зуда. Когда кончались уроки в школе и все расходились по домам, я тихонько возвращалась в класс, садилась за учительский стол, доставала тетрадку, куда заранее аккуратно заносила фамилии учеников, и начинала.
Особенно мне нравилось устраивать разносы отличникам. “Семенова, к доске!” — говорила я в пустую комнату, имея в виду вполне конкретную девочку. “Ах, Семенова, — вздыхала притворно, — почему вы опять пришли в неглаженом переднике? Сколько это может продолжаться? Моему терпению приходит конец! И тетрадка у вас залита чернилами, домашнее задание выполнено тяп-ляп! Стыдно, очень стыдно, Семенова!”. И дальше в таком духе.
Троечникам доставалось поменьше, троечников я жалела. Они становились сплошь хорошистами и лидерами, с которых “не мешало бы брать пример остальным”.
Иногда, если попадался особо нерадивый отличник, я входила в раж, и моноурок продолжался часами. Лишь когда под дверью начинала греметь ведрами уборщица тетя Дуся, приходилось спешно закругляться, пообещав новую тему разобрать на следующих занятиях.

Между кирпичом и портфелем

Вообще-то, подозреваю, какой-то черт во мне сидел. Я все время куда-то мчалась, с кем-то спорила, что-то выдумывала. И все втиралась, втиралась в мальчишескую компанию, игнорируя шушукающихся в беседке девчонок. Для укрепления авторитета решила даже заделаться футболистом. Понятно, с дылдами на два года старше мне, коротышке, не потягаться. Это я поняла очень быстро и потому выбрала вакантное в то время амплуа голкипера. Стоять в воротах, где штангами служили портфель и кирпич, особых охотников не находилось, так что каждый раз без хлопот удавалось заполучить заветное местечко в дворовой сборной. Местные ребята махнули рукой, тем более “дырой” меня никогда не считали. Когда под окном раздавалось многоголосое “Вольба”, я сию же минуту вскакивала в свои сатиновые шаровары и только меня видели.
Вратарский дебют в масштабе района получился трудным. Как водится, с соседней улицей не столько дружили, сколько дрались. У каждой враждующей группировки имелись свои владения, свои пограничные столбы. Нарушение территориальной целостности, даже по забывчивости, было чревато хорошей взбучкой. Но однажды враждующим сторонам пришла в голову светлая мысль помериться силами не в потасовке, а на футбольном поле. Назначен день и час, и вот команды под звуки футбольного марша, исполняемого на губах многочисленными болельщиками (с обеих сторон на всякий случай были мобилизованы все наличные резервы), выбегают на середину пустыря. И тут соседская сборная начинает откровенно “ржать”, а их капитан, держась за живот, заявляет: “С девками мы играть не будем. Пусть уходит”.
В том, что и “ржание”, и ультиматум адресуются мне, сомневаться не приходилось — других “девок” поблизости не наблюдалось, хотя я на всякий случай оглянулась. И тут меня понесло. Напыжившись, выпятив грудь колесом, я гаркнула: “Балбес, а ну выходи бороться!” Опыт по этой части у меня кое-какой имелся, наши восприняли вызов спокойно. А те — так прямо попадали. Капитан их за “балбеса”, однако, обиделся, стал серьезным и пригрозил, что сделает из меня бифштекс одной левой. “Трусишь, небось”, — возразила я, и соревнование по народной борьбе стартовало.
Противник оказался на две головы выше и в три раза толще. Но, видно, моя наглость произвела должное впечатление, и он долго топтался, выбирая момент, дабы ухватить меня наверняка. Я прыгала кругами, пока, наконец, изловчившись, не вцепилась ему в загривок мертвой хваткой. Полчаса он стряхивал меня всеми возможными способами, но я крепилась. В итоге, по единодушному мнению арбитров, зафиксировали ничью, и я, утерев разбитый нос, заняла законную позицию в воротах. Матч мы выиграли, и в тот вечер я впервые пригубила из чаши популярности.
Дома, однако, к футбольному триумфу дочери отнеслись без должного понимания. Мать зашивала штаны и грозила запереть на ключ, “чтоб не шлялась черт знает где”. Обещание свое она выполнила. И когда на следующий день под окном заскандировали “Воль-ба! Воль-ба!”, пришлось высунуться в форточку и поведать свою печальную историю.
Голь на выдумки хитра. Какой-то сообразительный форвард заявил, будто ему известно местонахождение ключа от нашей квартиры: “Он под ковриком у двери”. Представьте, даже я об это не знала! Коллектив тут же принял волевое решение — пленница оказалась на свободе.
Целый день мы беззаботно гоняли мяч, а вечером меня и ключ скрытно водрузили на место. Продолжалось так довольно долго. Мать хвалила меня за послушание, несвойственное возрасту, и радовалась отлучению дочери от тлетворного влияния улицы. Изредка, правда, она удивлялась, как, сидя в квартире, можно набить столько синяков и шишек.
Наконец запрет сняли, и тайна дневных вылазок осталась нераскрытой. Мальчишки наши язык за зубами держать умели!
Футбольный бум продолжался все лето. Дело зашло так далеко, что мы стали тренироваться дважды в день — до и после обеда. Термин “двухразовые тренировки” ласкал наш слух. Употребляя его по поводу и без повода, мы страшно гордились собой и выказывали готовность тут же, на месте, обыграть любую подвернувшуюся команду мастеров. Едва забрезжит рассвет, на пустыре собиралась возбужденная толпа почитателей кожаного мяча. Будто мяч был кожаный — утверждать не берусь. Во всяком случае, выдаваемую нагрузку могла выдержать разве что крокодиловая кожа.
После бурных, но скоротечных препирательств происходила дележка на две приблизительно равные по силам дружины. При этом каждая половина считала правилом хорошего тона поплакаться на предмет нечестности соперника, хитростью собравшего под свои знамена лучших виртуозов улицы. Потом с криком “На кого бог пошлет!” мяч подбивался высоко вверх, и вся без исключения орава галопом устремлялась к месту его предполагаемого падения. Игра начиналась.
Если стояла сухая солнечная погода, через пару минут над пустырем поднималась небольшая песочная буря. Думаю, нормальный человек в такой атмосфере смог бы продержаться без противогаза не более пяти минут. Мы, однако, личным примером демонстрировали неограниченную приспособляемость человеческого организма к неблагоприятным условиям.
Баталии продолжались до сумерек без перерыва. Травмированных, обессилевших, а также тех, кто стал “жертвой” родительских интриг (поддавшись на зов: “Петя! Обедать!”), заменяли новые бойцы. Они часами простаивали у кромки поля, повизгивая от нетерпения.
Редкие паузы случались по двум поводам. Во-первых, когда начинались споры. Возникали они чаще всего в тот момент, когда мяч пролетал в непосредственной близости от кирпича, выполнявшего роль штанги. Тут же одна команда во главе с автором спорного удара принималась горячо уверять в том, что гол не вызывает сомнения. При этом все до одного били себя в грудь и вызывались воспроизвести траекторию полета мяча, не стесняясь приврать в известную сторону ровно столько сантиметров, сколько требовалось.
Защищающаяся половина имела прямо противоположное мнение. И тут также клялись, будто видели ситуацию с лучшей позиции и могут хоть сейчас ее повторить. Затем производились вышеописанные манипуляции, но только с соответствующей корректировкой в обратную сторону. Очень скоро из общей массы выдвигались два “титана”, непоколебимо отстаивающие первоначальные точки зрения. Мяч уже снова взлетал в небо, а два бычка непримиримо стояли в стороне.
Быстро истратив порох аргументов, дуэлянты переставали заботиться о логическом обосновании высказываемых претензий, и спор переходил в ту отвлеченную плоскость, где наиболее обдуманным выпадом являлось выражение “сам дурак”. Случалось, сумерки выползали на пустырь, со счетом 168:131 заканчивался матч, а эти двое стояли насмерть. О первопричине взаимной антипатии уже не упоминалось — кирпичная штанга, мяч, сантиметры, гол безвозвратно канули в небытие. Тема беседы становилась вольной. Финальная же сцена получалась до обидного однообразной. На месте конфликта появлялся чей-то разгневанный родитель, вооруженный ремнем, и сорванным голосом сообщал сыну московское время и некоторые параграфы внутрисемейного устава. Процесс о незасчитанном взятии ворот завершался спринтерским забегом, где в состязании в скорости решался извечный вопрос отцов и детей. Финишная стометровка давала также повод порассуждать об отдельных положениях, выдвинутых великими педагогами XIX и XX столетий.
С той поры я зарубила себе на носу: ничто так не сближает людей, как одновременно полученная порка! При виде вчерашних правдоискателей, простивших друг другу все обиды до конца жизни и желающих отныне бессрочно играть в одной команде, — эта мысль сама собой приходила в голову.
Второй уважительной причиной для остановки футбольного действа считалось нашествие разъяренных обладателей простыней, пододеяльников, наволочек и колготок, вывешенных во дворах близлежащих домов. Вступать с ними в споры категорически не рекомендовалось. И лучшим способом возражения, как удалось выяснить опытным путем, был быстрый бег с элементами маскировки. Разгневанная толпа в переговоры не вступала и идти на компромиссы не желала. Доведенная до точки кипения песочным суховеем местного формирования, она жаждала мести. Реализовать такой потенциал на голом участке земли (четыре штанги-кирпича не спасали положения) представлялось затруднительным. Потоптавшись с полчаса, но так и не расплескав эмоций, конкистадоры удалялись, предварительно погрозив кулаком в пространство и высказав в наш адрес ряд известных пожеланий. Самые смелые и взрослые шалопаи из своего почтительного далека отваживались поблагодарить радушных гостей и ехидно желали им в следующий раз быть более удачливыми и расторопными. Нередко после этого гонка преследования возобновлялась.
Затем прерванный матч продолжался как ни в чем не бывало. С той лишь разницей, что в направлении возможного повторного нападения выставлялся часовой…
Я беззаботно мчалась в этой бешеной футбольной колеснице. Никто уже не вспоминал, что Вольба — девчонка, не оспаривал мое право на место в воротах. Я, всегда мечтавшая быть мальчишкой, стала им. Спасибо за это лету 1964 года, солнечному и счастливому.

Тимур уносит табуретку

Наверное, я чуть-чуть повзрослела. Потому что, перейдя во второй класс, стала играть в игры, более приличествующие девочке. Однажды сестра Люда (она, кстати, старше меня на два года, Зина — на семь, Ира — на девять) принесла из библиотеки гайдаровского “Тимура и его команду”. Книгу мы прочитали взахлеб и, прикинув свои возможности, решили, не откладывая в долгий ящик, начать творить добрые дела. Во вновь созданную организацию в скором времени записались две Людины подружки — Валя и Лариса. Недоставало только Тимура. Отдавать командирскую повязку кому-то из девчонок показалось нам несколько несуразным. К тому же как называть этого руководителя в юбке — не Тимуриха же, право. Поэтому много времени ушло на поиски подходящего кандидата. Пристрастно перебрав все возможные варианты, мы остановились на пятикласснике Вите. Главное достоинство, которое мы единодушно выделили у нашего будущего лидера, — это наличие заграничного велосипедного насоса. При виде последнего местная пацанва зеленела от зависти на два дня. Человек, имеющий такую прекрасную вещь, по нашему разумению, не мог не оправдать оказанного доверия.
Пятиклассник Витя отнесся к предложению с высокомерной заинтересованностью и воспринял его как должное. Он обвел пристальным взглядом и без видимого восторга своих будущих подчиненных и, немного поколебавшись, дал добро. Тут же начался дележ оставшихся должностей. Открытым голосованием избрали заместителя Тимура, библиотекаря и санинструктора. Эти тепленькие руководящие назначения уплыли мимо моего носа к старшим девочкам, после чего неожиданно выяснилось: в любой армии необходимо кем-то командовать. И мне без лишних слов присвоили звание рядового. Я попыталась возражать, но руководящий состав в ультимативной форме заявил: Серая Мышка должна считать за счастье простое общение с великими мира сего. Повздыхав, я приняла ультиматум.
Нашу альтруистическую деятельность на общем собрании решено было начать с возведения штаб-квартиры. Осуществить технический проект сооружения взялся Витя-Тимур; заместитель, библиотекарь и санинструктор вызвались подготовить фронт работ. Мне же отводилась ответственная миссия снабженца и вменялось в обязанности под покровом темноты пробираться на стройку и безвозмездно отовариваться там гвоздями и досками. Особого криминала компания тут не обнаружила, посчитав, что предстоящие благие свершения окупят все. Поручение я принялась исполнять с чувством, прямо противоположным энтузиазму, так как мысль о возможной встрече со сторожем вызывала легкое урчание в животе. И все-таки на каждой утренней летучке я, опьяненная собственной храбростью и непотопляемостью, докладывала, вытянувшись во фронт: “Натырено три доски и двадцать пять гвоздей”. Тимур похвалы раздавал скупо и мое служебное рвение отмечал лишь благосклонным кивком головы. После этого он доставал карандаш, бумагу и с глубокомысленным видом начинал прикидывать, какие новые рубежи предстоит взять отделу снабжения.
Наконец настал день, когда материальная часть проекта не вызывала нареканий. Перед строем мне объявили благодарность без занесения в личное дело, и тимуровская команда, засучив рукава, приступила к работе. В овраге, рядом с бетонным забором воинской части, выбрали участок. Строить решили капитально, на века. Для начала, руководствуясь инструкциями автора проекта, задумали выжечь траву. На месте планируемого штаба разожгли огромный костер, который к вечеру едва потушили. К счастью, деятельность бригады осталась незамеченной. И через неделю на недавнем пепелище стоял если не дворец, то, во всяком случае, крепенький флигелек, обещавший в нашей несейсмоопасной зоне продержаться до зимы. Компания задохнулась от счастья, когда последний гвоздь, раз пятнадцать изогнувшись под энергичными, но малопрофессиональными ударами бригадира, влез в нужную доску. А уж когда обладатель великолепного насоса, распираемый личным великодушием, принес на новое место жительства неизвестно где добытую табуретку, мы вообще оказались наверху блаженства.
Пришло время действовать. Мы день-деньской бродили по нашему кварталу, выискивая немощных одиноких старух и оставленных без присмотра малышей, ввязываясь без приглашения в любое посильное мероприятие. Все совершенные добрые поступки вечером заносились в специальную тетрадку. Постепенно выработался оптимальный распорядок дня. Вечером — подведение итогов и обсуждение планов на завтра. Утром — утренний развод и получение охранных грамот на добрые поступки. Грамоты эти придумал Витя-Тимур, с претензией озаглавив их “Экспресс-заданием”. Они представляли собой тетрадные листки (а иногда листы из дневника с жирной замазанной двойкой), где в углу записывалась фамилия и должность бригадмильца, посередине — число, месяц и год, а ниже — список поручений. Ритуал вручения проходил всегда чрезвычайно торжественно, волнующе. Я живо представляла себя разведчиком партизанского отряда, которому седой и суровый командир поручает ответственное и опаснейшее задание в тылу противника. Смахнув скупую слезу и простившись с друзьями, отважный боец уходит в темноту ночи, чтобы, быть может, никогда не вернуться. Понятно, с каким благоговейным трепетом держала я в руках сложенный вдвое лист. Однако ничего героического, не считая добывания досок и гвоздей, мне совершить не удавалось. Чаще всего я занаряживалась следить за чистотой двора и играть в песочнице с малышами. Сидение на месте очень скоро становилось в тягость, и мало-помалу я, помыкавшись, проявляла личную инициативу: насильно переводила старушек через дорогу, выхватывала тяжеленные сумки и пакеты у оторопевших домохозяек, возвращавшихся из магазина, вновь возобновила учительскую деятельность.
Считаю, в целом наш тимуровский отряд за три месяца существования выполнил свое предназначение. Много лет спустя, листая “Тетрадь добрых дел”, я испытала нечто вроде гордости за “разгрузку и относку брикета тете Фроле”, “выпас поросенка семье Лешуков” или “извещение прохожих о полете космонавтов”.
Но однажды, придя утром в овраг, мы обнаружили на месте штаба развалины. Ответственность за диверсию взяла на себя группа террористов с дальней улицы, с которой мы вели жестокую столетнюю войну. Об этом стало известно из записки, приколотой к единственной уцелевшей доске. В витиеватой и недружественной форме там крайне неверно трактовались цели нашей организации, а в целом суть послания сводилась к одному: “Так будет с каждым!”
Безутешно погоревав над своим детищем и вытащив из-под обломков чудом уцелевшую табуретку, мы решили перебазироваться в сарай нашей семьи, поскольку враги не оставили гарантий относительно неповторения акции. После привольной жизни в овраге соседство с поросятами и кроликами показалось малокомфортным.
Начались распри. Тимур капризничал, соседские девочки заняли выжидательную позицию, а мы с Людой единым строем вступились за честь мундира, то бишь сарая. В конце концов произошел государственный переворот и тремя голосами “за” при о дном воздержавшемся и одном “против” власть передали моей сестре. “Против” оказался Витя. Свое низвержение он воспринял крайне болезненно — помрачнел, посуровел, потом встал и, ни слова не говоря, ушел. Правда, минут через пять вернулся, взял табуретку и медленно двинулся к выходу. Наверное, он надеялся, что вот сейчас его окликнут и все вернется на круги своя. Но мы не шелохнулись.
Продолжение следует.