ВнеКЛАССНОЕ чтение. Ольга Корбут: Первомай моего детства

Так вот. Будучи взрослым и серьезным семиклассником, Витя, как мы выследили, стал с недвусмысленной периодичностью носить портфель от школы к дому некой Тане. О, женщины, вы остаетесь ими в любом возрасте! Ревность закралась в сердца бывших тимуровок, замысливших наказать неверного командора. Срочно был создан совет по борьбе с изменой, утверждена стратегия и тактика действий. Коварнейший план, составленный по всем правилам военного искусства, решили осуществить в предстоящее воскресенье. Накануне в почтовый ящик изменника опустили записку со следующим содержанием: “Дорогой Витя! Я завтра срочно уезжаю. Прошу прийти в пять часов к кинотеатру “Звездочка”. Таня”.
Задумка оказалась приперченной куда обильнее, чем может показаться с первого взгляда. Ровно в половине пятого шайка мстителей, многозначительно переглядываясь, утопила кнопку звонка Витиной квартиры. “Чего надо?” — недовольно спросил он, показываясь из-за двери в новеньком костюме, белой рубашке и — вот пижон! — при отцовском галстуке. “Слушай, собирайся на улицу, мы новый мяч достали!” — не моргнув глазом, врала Лариса. Почесав затылок, отутюженный Витя энергично засопротивлялся: “Не, не могу. Мне сейчас к врачу идти, очень болит нога”. Потом, взглянув в наши плутоватые физиономии, для большей убедительности добавил: “Вчера в футбол подковали”. “Ну, ладно, — ненатурально повздыхали мы, — к врачу, так к врачу. Извини”.
Дверь захлопнулась, и заговорщики, едва выйдя из подъезда, с гиканьем помчались на соседний холм (гора “Позовушка” в просторечии), откуда открывалась отличная панорама кинотеатра “Звездочка”. Оседлав высоту, стали ждать.
Во дворе появился Витя. Огляделся, похромал до угла (хитер, подлец!) и степенно двинулся к цели. Дошел до тумбы с афишами, спросил у прохожего, который час. Постоял. Походил. Занервничал. Дикий смех сотрясал холм.
Забыв конспиративную хромоту, экс-Тимур, понурив голову, возвращался домой, где его уже поджидала зловредная четверка. “Неужели поликлиника закрыта?” — поинтересовалась Валя. Он растерянно остановился и долго соображал, как выкрутиться — видимо, мысли его витали далеко отсюда. “Я, того, как это, расходилась нога-то”, — обрадовался он найденному ответу. “А Таня так и не пришла… Бедный, бедный Витя!” — с надрывом брякнула Люда.
И тут мы не выдержали и попадали. Витя, совершенно убитый, хлопал ресницами, слушая нескладные объяснения рогочущих девиц, а спустя некоторое время, уразумев суть дела, зло сплюнул и сказал: “Я вам этого никогда не прощу”. Под улюлюканье он молча скрылся в подъезде.
…Детские обиды. Они тают с весенним солнцем новой игры, нового спора, новой проказы, навсегда оставаясь в сердце маленькой милой заусеничкой из безмятежной поры. Они окутываются голубым ореолом выдумки, фантазии и проливаются многие годы спустя светлым дождем воспоминаний.

Люда за Ольгу, Ольга за репку…

После “бабьего бунта” генеральная линия отряда несколько видоизменилась. Мы облюбовали новый уголок оврага и принялись его окультуривать, в перспективе планируя создание общественного огорода. Начали с посадки яблоньки, которая, к нашему удивлению, прижилась и зацвела следующей весной. Затем провели операцию по выжиганию травы. В силу приобретенного опыта все на этот раз закончилось без каких-либо осложнений.
Вскопали грядки и принялись размышлять, где раздобыть семена для посева. Выращивать решили почему-то непременно репу. Сразу всплыл апробированный вариант со строительством. Увы, его пришлось отвергнуть: семена — не доски, на базаре их охраняют толстые и горластые тетки, которые живо просветят рентгеном твои нехорошие намерения, подойти не успеешь.
Единственный твердый источник поступлений — родительские деньги на мороженое. Великолепная четверка собрала волю в кулак и, преодолевая соблазн объесться эскимо, стала день за днем, точнее, неделя за неделей, бросать на дно тщательно охраняемой консервной банки гривенники. Спустя месяц купили нужные семена и засеяли грядки. С волнением ожидали всходов, поливая огород по десять раз на дню. И вот уже первые зеленые побеги выклюнулись из земли. Новоиспеченные агрономы и землепашцы воспарили! Они уже видели, как Вольба за репку, Люда за Вольбу, Валя за Люду, а Лариса за Валю тянут-потянут, вытянуть не могут громадную сказочную репу. На радостях высказывались пожелания вместо мышки, решившей, как известно, исход дела, пригласить опального Тимура. Возможно, все так бы и случилось. Но, оказалось, враги не дремали и давно вели за нами тотальную слежку. Улучив момент, они сделали наш любовно взращенный огород малоотличимым от окружающей территории.
Случившееся как-то неожиданно поколебало единство наших рядов. Вероятно, пропала вера в благоприятный исход всех будущих начинаний. Правда, мы еще попытались осуществить ряд коллективных действий типа посещения фруктовых садов без визитной карточки. По случаю даже запатентовали изобретение, позволяющее, находясь за забором, безнаказанно собирать урожай. Заключалось оно в следующем. На конце длинного шеста крепился сачок, а к нему — лезвие. Технология несложная, хотя и требующая определенных навыков: яблоко срезалось бритвой и падало в сачок. Так мы и промышляли. Подобной осторожности научили два случая, после которых бесшабашное прыгание за забор стало признаваться проявлением не столько смелости, сколько глупости.
Раскинувшийся невдалеке горисполкомовский сад считался одно время своего рода полигоном ратной доблести. Забраться туда, натрясти полную майку яблок и вернуться невредимым — было верхом шика. Возвратившиеся из набега всегда нарочито преувеличивали грозившие им опасности, красочно расписывали свои похождения. Как вскоре, однако, выяснилось, убежать от дряхлого старичка с незаряженной берданкой, который в единственном числе охранял сад, особого труда не представляло. Но один раз, утратив бдительность, я таки попалась. Сидела на дереве и спокойненько обирала яблоньку. Вдруг слышу снизу голос: “Дачушка, злазь, даражэнькая, хопiць балавацца”. Глядь — дедуня стоит, не сердится, не кричит, улыбается в бороду. Испугалась страшно. Коленки дрожат так, что яблоки с веток падают. Черт его знает, думаю, как пальнет солью, может, и стреляет его винтовка. “Не слезу!” — говорю и забираюсь на самую верхотуру. “Злазь, — машет он руками, — чапаць не стану”. “Отойдите подальше, тогда слезу”, — отвечаю, а сама глазами ближайшую дырку в заборе ищу. Отошел сторож — я как сигану с макушки, язык прикусила, штаны порвала, коленки разбила — и наутек. Выскочила за ограду, отдышалась. Гляжу, дедуля собрал рассыпанные яблоки в целлофановый пакет, кричит: “Чаго ж ты, дурная, спужалася, чуць не забiлася. На, забяры, i прыходзь, яшчэ дам, вавёрка!”
Пакет я забрала. И с тех пор в горисполкомовский сад больше не лазила. Какой смысл? Никто тебя не караулит, приходи с мешком, набирай, сколько душе угодно. Всякий интерес пропал. Да и перед добрым старичком, по правде, совестно.
Теперь всю мощь фруктовой армии мы обрушили на частные огороды. Однако после ряда успешных вылазок произошел провал. Да какой! Вселенский скандал с привлечением милиции.
Как-то по пути в школу заприметила шикарнейший садик с крыжовником, вишнями, грушами и смородиной. Соблазн был велик. Поделившись соображениями с боевыми подругами, встретила полное одобрение и понимание. Не мешкая, вокруг дома установили наблюдательные посты, выяснили — кто живет, когда уходит, когда возвращается. Выкроили подходящий час и, ничтоже сумняшеся в том, что вернемся “со щитом”, двинулись к цели. И тут к нам прицепился Павлик, мальчишка малознакомый, но крайне настырный. Отвязаться от него не было никакой возможности: он то хныкал, то умолял, то грозился наябедничать. Время поджимало, и мы легкомысленно согласились взять на дело непроверенного человека. Впоследствии нам горько аукнулось такое ротозейство, потому что именно Павлик сыграл заглавную роль в состоявшемся спектакле.
Новенького поставили на “атас”, пообещав выделить ему 10 процентов от награбленного. По разведданным, дом пустовал, поэтому в саду мы разгуливали, словно по центральной городской площади. Не видели, не слышали, как открылись двери, как выскочил на крыльцо брызжущий слюной дядька и, чертыхаясь, бросился ловить воров. Часовой Павлик, изрядно струхнув, не подал сигнал тревоги, и сразу галопом припустил прочь. Ирония судьбы: в качестве жертвы хозяин дома выбрал именно его.
Об этом мы узнали позже. А пока, зажмурив от страха глаза, включили вторую космическую скорость и, ломая кустарники и вытаптывая грядки, с позором бежали. Во дворе собрались, обменялись свежими впечатлениями и разошлись, уверенные — худшее позади.
Наивные налетчики! Мы не знали, что в тот момент слабовольный Павлик, не выдержав пытки под названием “кручение уха”, дает подробнейшие свидетельские показания: адреса, имена, фамилии, возраст.
Спустя неделю, когда, казалось, тучи ушли за горизонт, в нашей квартире раздается звонок. Входит младший лейтенант милиции, представляется и спрашивает: “Здесь живет Оля Корбут?” “Здесь, это я…” — “Вам надлежит явиться в детскую комнату милиции к 16.00”.
Ну, влипла! Быстренько прикинула все последние антиобщественные поступки, как-то: лазанье в чужие сады, рисование стрел на домах, распаливание костра в овраге, сотворение песочного смога на пустыре. Многовато!
В назначенное время с повинной головой являюсь в отделение сдаваться. Открываю дверь и вижу: за столом сидит в милицейской форме лучшая мамина подруга участковый тетя Катя. “Ну, как, вкусный крыжовник, Оля?” — спрашивает она и называет знакомый адрес дядьки. Тут я, демонстрируя полное раскаяние, заревела белугой и просюсюкала: “Теть Ка-ать, больше не буду. Че-естно… у-у-у”. — “Ну, что ж, верю, иди домой”.
Педагогический водевиль с хеппи-эндом удался на славу. Мама и тетя Катя от души радовались, с какой ловкостью им удалось организовать воспитательный момент для Ольги-неподдающейся. Увы, подоплека милицейского розыгрыша стала мне известна слишком поздно — только в десятом классе, когда я уже прочно встала на путь исправления.

Мои дорогие…

Сколько помню своих родителей — они всегда в заботах. Отец, уходя утром на работу, любил чуть-чуть поворчать и не забывал полусердито-полушутливо дать своим девчонкам несколько напутствий, неизменным из которых было: “Глядите, красавицы, чтоб квартира блестела”. А мы уж знали: возвратившись, он обязательно проверит. И подметали, и мыли на совесть. Приходил отец поздно, часто усталый, издерганный. Давала о себе знать контузия, полученная в партизанском отряде. “Ну, как? — спрашивал. — Навели порядок на корабле?” — “Да, вроде”, — отвечали мы. “Ну, молодцы!” Иногда — случалось это в особо хорошем расположении духа — отец брал метелку и начинал генеральную проверку. Он залезал в самые невообразимые углы комнаты, выметал оттуда то, до чего не добрались “красавицы”, и начинал подтрунивать: “Ну, помощницы, ну, уборщицы, — благодарствуйте”. Тут уж о наши физиономии можно было зажигать спички.
Потом отец обычно проходил на кухню и начинал чистить картошку или делать что-то другое по хозяйству. Праздно сидеть ему в тягость. Перед сном он всегда включал старенькую радиолу и слушал “Апошнiя паведамленнi”. Этой привычке не изменял никогда. Я уже знала время передачи и все норовила сама включить приемник и сообщить отцу о начале. “Папа! Папа! Какошния передавления!” — орала я на весь дом и долго не могла понять, почему все вокруг покатывались со смеху. Потом уж Люда по большому секрету выдала мне тайну “передавлений”.
Вообще отец был немногословен и строг, передряги и неудачи, равно как и праздничное настроение, переживал в себе, стараясь казаться невозмутимым. Он никогда не наказывал нас, хотя на гвоздике возле печки висел тоненький ремень от планшетки, служивший скорее символом возможного наказания, чем орудием практического действия. В те минуты, когда отец терял надежду уговорами прекратить наши выходки, он крякал, вставал со стула и, подойдя к печке, демонстрировал всю серьезность намерений. По-моему, хитрая улыбка в этот момент не сходила с его лица. Мы бросались врассыпную, а на авансцену уже спешила наша защитница мама. “Не мешай заниматься воспитанием детей”, — говорил отец, так и не сняв ремня. “Что ты понимаешь в воспитании?” — парировала мать, после чего начиналась семейная педперепалка. Ее виновницы на цыпочках занимали исходные позиции, чтобы при случае мгновенно изобразить праведный сон.
Мне кажется, отец любил меня и выделял чуть больше других. И я, по правде, могла поплакаться о своих детских горестях скорее ему, чем маме. Уж не знаю, почему так получалось. Сестры скоро раскусили нашу взаимную симпатию и высчитали возможную выгоду от этого. Так что если возникала необходимость выслать парламентера на переговоры с рассерженным отцом, вопросов о кандидатуре не возникало. Маленькой ласковой лисичкой я подкрадывалась к нему, и сразу сквозь тучи пробивался лучик солнца.
В редкую свободную минуту отец любил посидеть у телевизора, становясь при этом непоколебимым блюстителем нравов. На все фильмы “до 16 лет” он наложил для нас строгий запрет. Мы долго прикидывали, как перескочить через шлагбаум, и придумали. Разыгрывался целый спектакль, где у каждого своя четко определенная роль. Когда диктор телевидения собирался объявить название фильма и разделить зрителей на тех, кто имеет паспорт и кто — нет, я начинала плести какую-нибудь небылицу. Ее в три голоса подхватывали сестры. Пока озадаченный родитель разбирался, что к чему, я проскальзывала к телевизору, выключала звук и прыгала в сторону. Голоса обманщиц тут же стихали, и общее внимание вновь переключалось на экран. При гробовом молчании шли титры, а затем первые кадры. И тут я озабоченным голосом произносила: “Опять звук заело”, шла к телевизору и, энергично пыхтя, изображала мастера по ремонту радиоаппаратуры. Наконец нажимала нужный тумблер. Отец дивился моим познаниям в столь сложной области и окунался в теледействие. Не раз затем в процессе просмотра отпускал он нелицеприятные замечания в адрес кинопрокатчиков, разрешающих малолеткам глядеть такое “неприглядное безобразие”.
Номер со звуком прошел несколько раз. Но однажды мы попались. И затем, как ни юлили и ни выкаблучивались, усыпить бдительность стража не удавалось — нас конвоировали к кровати. Впрочем, мы не унывали и очень скоро нашли местечко, где из-за отцовской спины просматривалось пол-экрана. Тем и удовлетворились.
Грибы и рыбалка — непреходящая страсть отца. С удочкой на реке он мог просидеть от зари до зари, нимало не огорчаясь неудачному клеву. Пытался и меня научить рыболовным премудростям, но скоро оставил эту затею. Сидеть тихо без движения несколько часов кряду было сущей пыткой. Я жалобно скулила, вздыхала, ерзала и, наконец, под любым предлогом исчезала.
За грибами обычно выбирались всей семьей. Уж тут за отцом не угнаться. Мы еще только раздумывали, в какую сторону направиться, а он появлялся на поляне с наполовину заполненным лукошком и, посмеиваясь, демонстрировал свои трофеи. И грибы у него лежали какие-то особенно чистенькие, аккуратные, ладные. Зачастую, отозвав меня в сторону, он отсыпал мне часть добычи, и я тотчас бежала хвастать перед сестрами своим “острым глазом”. Если учесть, что и мама иногда подзывала меня к себе, то можно представить: большую часть времени в лесу я тратила на самовосхваление.
Часто ездили и по ягоды. Каждый получал литровую банку и наказ: “Пока не наполнишь доверху — ни одной в рот”. Наказ выполнялся свято. И только сделав “отработку”, мы забирались в малинник или черничник и блаженствовали.
Честно говоря, собирать ягоды я ненавидела. Грибы или даже рыбалка — дело другое. Здесь присутствует некое таинство, ожидание удачи, надежда. Ягоды же — механическая, однообразная, скучная работа. Эта черточка, кстати, проявилась потом, когда я пришла в большой мир гимнастики… Но, стоп, пока ни слова о гимнастике.
Утром отец вставал рано. Умывался, тщательно брился, долго завязывал галстук. Любовь к чистоте и порядку особенно сказывалась на его внешнем виде. Всегда подтянутый, отутюженный, он считал самым тяжким грехом опоздание на работу. Выходил из дому за час, а то и за полтора до положенного времени. Уходя, всегда ставил на плиту полный чайник. Его веселый посвист служил нам будильником, заставляя вылезать из-под теплого одеяла и шлепать босиком по холодному полу на кухню.
Придирчиво отец следил за нашей учебой — просматривал дневники, помогал делать домашние задания. За “двойку” ругал крепко и требовал честно объяснить ее причины. Я попробовала было несколько раз прикинуться жертвой несправедливости учителей, но очень скоро такая охота у меня пропала. Потому что “на орехи” доставалось дважды: и за “двойку”, и за вранье.
Честность его, доходящая до щепетильности, проявлялась во всем. Когда работал он домоуправом, мать иногда попрекала его: “На такой должности — и не можешь получить квартиру”. Отец всегда очень сердился и отвечал: “Есть люди, которые живут хуже нас. Ничего, потерпим, постоим в очереди…” И уже через много лет, когда семья получила трехкомнатную квартиру, он очень переживал, расставаясь с нашей 20-метровой комнатушкой. Все ходил из угла в угол, гладил печку, глядел в окошко, почему-то принялся чинить кран. Он сросся с этими стенами и потому уходил трудно, ссутулившись. В последний миг вдруг распаковал один из ящиков, поставил на стол радиолу и завел нашу любимую пластинку, которую мы слушали, собираясь вечером всей семьей. “Пусть вам улыбнется, как своей знакомой…” — запела Людмила Гурченко. Кажется, отец плакал…
Мама — мастерица на все руки. Она и швея, и прачка, и кухарка, и певица. Все получается у нее ловко, быстро, как-то особенно красиво. Работала она в ресторане шеф-поваром, уходила раненько — мы еще сны досматривали, приходила поздно. Пять дней на работе, пять дома — такой у нее был график. Не знаю, какая пятидневка ей давалась труднее. По-моему, вторая. Все заботы, накопившиеся за неделю, разом сваливались в субботу вечером. Четыре девчонки, как можно догадаться, скучать не давали. Большая Стирка, затем Большое Глаженье, потом Большая Уборка… и так — до конца недели.
Возвращалась она с работы не раньше 11-12 часов ночи. Летом мы обычно еще бесились во дворе и ждали ее появления. Завидовали тому, кто первый увидит знакомый силуэт в конце улицы и закричит: “Мама! Мамочка идет!” Бросались наперегонки, подхватывали сумку, целовали.
Если мать была свободна от работы, дома всегда возникала удивительная атмосфера счастья, спокойствия, уюта. Это волшебство создавать доброе настроение она сохранила и по сей день.
Мама — чудесная рассказчица и выдумщица. Бывало, я сажусь к ней “под бочок” и слушаю, слушаю одну бесконечную, никогда и нигде не издававшуюся сказку. Ни на секунду не задумываясь и не прерывая действия, мать “запихивала” в один сюжет Красную Шапочку и Змея Горыныча, Мальчика-с-пальчика и Золушку, Илью Муромца и Тролля. Я слушала, затаив дыхание, всем сердцем желая успеха положительной Царевне-лягушке в борьбе против отрицательного Соловья-разбойника.
Очень любила она, когда в квартире собиралось много людей. Гости к нам шли чередой: одни уходили, их сменяли другие — соседи, друзья родителей, наши приятели и подружки. Всех вновь прибывших тут же запросто усаживали за стол, наливали кружку чая и требовали рассказывать последние новости. Если приходили взрослые, то темой разговора становилась работа, зарплата, товары в магазинах, международное положение и т.д. Семейным политическим обозревателем был отец, который, довольно много читая и регулярно включая “Какошния передавления”, весьма поднаторел в данной области. Его всегда слушали подолгу и со вниманием, пока мать, спохватившись, не хлопала в ладоши: “Ну, стары, ты нас зусiм задурыў”.
Я обожала ходить с матерью на базар. Толпа, гам, шум, неразбериха — мелодию базара я полюбила с первого взгляда. Здесь мне нравилось все: запахи, разговоры продавцов и покупателей, споры, пестрота одежды, разнообразие лиц. И еще меня всегда поражала мамина сноровка: за пятнадцать-двадцать минут она успевала исколесить базар вдоль и поперек, десятки раз поторговаться и прицениться и в конце концов за минимум денег приобрести максимум необходимого. Эту науку я выучила очень хорошо. И даже теперь, отправляясь на Комаровку, ловлю себя на мысли, какая я законченная скупердяйка. Но дело, понятно, вовсе не в жадности. Привычка стала второй натурой, вросла в плоть и кровь. Чему, собственно, удивляться: ведь раньше мы жили так бедно, что старались не тратить зря лишнюю копейку. Потому и вошла в меня накрепко наука экономить.
Картошку, капусту, варенье семья всегда заготавливала на зиму. В этих продовольственных мероприятиях участвовали все без исключения, дезертирство под любым предлогом считалось недопустимым. Я так прямо дождаться не могла дня шинкования капусты. Уже за неделю нахально оповещала всех: “Чур, кочерыжки мои”. Отец вносил в сарай гигантскую 200-литровую бочку, и некоторое время выкурить меня оттуда тщетно пыталась вся семья. Наконец новоявленного Диогена извлекали. Все в кружок усаживались вокруг стола и усердно стучали ножами. На меня же возлагалась персональная, особо ответственная задача: вымыть ноги, залезть снова в бочку и топтать капусту. И вот я топчу: в руке — кочерыжка, на лице — дикая улыбка обладателя крупного выигрыша в денежно-вещевой лотерее. Вершина счастья!
Зато в таинство изготовления варенья мать не посвящала никого, хотя попытки набиться в любимчики с моей стороны предпринимались неоднократно. Увы, приходилось с ложкой наперевес удаляться прочь и, изнывая, ждать, когда наконец будет заполнена последняя банка. Рядом располагались сестры, также с ложками, клацающими от нетерпения. Видя наши постные лица, постность которых усугублялась ароматными запахами, исходившими из кухни, мать не могла упустить случая пошутить. Она выглядывала из-за двери с совершенно серьезным лицом и голосом, ровным и строгим, спрашивала удивленно: “А вы чего расселись, принцессы? Сегодня варенье выдаваться не будет — на базар продавать понесу!”
Репризу эту мы знали — повторялась она без изменения каждый год. И все-таки неизменно, услышав “на базар продавать понесу”, мы впадали в состояние, близкое к предынфарктному. Мать хохотала до слез, а мы, увидев, что на светофоре горит “зеленый”, мчались сомкнутыми рядами на кухню, иногда создавая в дверях непроходимую пробку, какая бывает в час пик на загруженных перекрестках.
Каждый год мы покупали поросенка, кололи его обычно к концу декабря, а в январе брали нового. И называли всегда Василием Захаровичем. Так придумала мама, и нам это показалось справедливым. Приятно было сознавать, что в сарае у нас дружелюбно хрюкает, скажем, Василий Захарович-шестой, представитель поросячьей династии с известными традициями.
Самыми желанными и веселыми праздниками в семье считались Новый год и 1 Мая. К ним готовились загодя: к Новому году, например, шили костюмы, мастерили игрушки, учили стихи про Деда Мороза и Снегурочку. Самые счастливые хлопоты начинались с того момента, когда открывалась дверь и в комнату вваливался отец с высоченной пушистой елкой. Он всегда выбирал самую большую, чтобы верхушка упиралась в потолок. Сразу доставались крестовина, ящик с игрушками и дождиком и начинался ритуал украшения. Я всегда старалась ухватить самый большой шар и, став на стул, повесить его как можно выше. Семейные предания гласят, что неоднократно лишь отменная реакция Валентина Александровича Корбута, ловившего летящую из-под потолка Вольбу, спасала положение.
Мать под ликующие взгляды детей доставала из шкафчика припасенные конфеты, мандарины, яблоки, привязывала к ним нитки и вешала на елку. Мы знали — это премия лучшим из лучших, примерным из примернейших в уходящем году. И всегда получалось так, будто все мы — умницы-разумницы, хотя я иногда и не рассчитывала оказаться в числе отмеченных. Мама никого не обижала. Наверное, с тех пор именно за это я люблю Новый год.
У 1 Мая — иные черточки. Лично мне определенно импонировало одно. Многотысячная колонна демонстрантов двигалась по площади Ленина как раз под нашим балконом. И я не могла упустить случая людей посмотреть и себя показать. Изменив любимым сатиновым штанам, я, скрепя сердце, надевала лучшее платье (определялось оно довольно просто — других не имелось) и выходила на балкон. Я кричала “ура”, прыгала, танцевала и пела вместе с проходящими колоннами. Люди внизу замечали меня, приветливо махали руками, что-то кричали. Маленькая актриса, увидев одобрение зрителей, вовсе приходила в экстаз. Приходится только удивляться, как я не свалилась во время одного из своих безумных трюков, сопровождаемых повторяющимся через равные промежутки пискливым “Ура-а-а!”
Зеленая трава, солнце в голубом небе, полотнища кумача, добрые лица прохожих и девочка на балконе — таким отпечатался в памяти Первомай моего детства.
Продолжение следует.