ВнеКЛАССНОЕ чтение. Выдумщица — да, врушка — никогда

Именно так и произносил: “За-кон-чэ-но!” Мне так хотелось хоть в чем-то походить на этих необыкновенных, непонятных, неземных людей, которые вершат цирковое действо! С тех пор с усердием стала по поводу и без повода, куда возможно и куда нет вставлять инородное “э”. Скажем, если мама интересовалась моим долгим отсутствием, она могла услышать такой ответ: “Гдэ была? Бэгала к сосэдской дэвочкэ…” Приобретенная привычка оказалась настолько сильна, что даже провинившись и получив выговор, отвечала: “Большэ нэ буду”. Душеспасительные беседы, равно как диалоги с позиции силы, долго не могли выкорчевать “экание”. Лишь время — великий лингвист — избавило меня от этой глупой привычки.
Посещение цирка имело еще одно непредсказуемое последствие. Причем выстрел из прошлого раздался не сразу — после паузы. И никто не смог связать ниткой причинности то и другое событие. Вот что произошло. Каждое утро я получала на руки ни больше ни меньше — 24 копейки, чтобы пойти в магазин за литром молока. В придачу выдавали видавший виды трехлитровый бидон без крышки и напутствие в духе: “Не садись на пенек, не ешь пирожок”. Я приходила в магазин, мужественно выстаивала в очереди, а затем, отправившись в обратный путь, не могла, конечно же, обойти первый встретившийся “пенек”, усевшись на котором, сокращала содержимое бидона примерно на четверть. Дальнейший пешеходный маршрут, вполне освоенный мною, пролегал к водопроводной колонке, где потери безболезненно восполнялись Н20. Затем в добродушнейшем расположении духа я плелась домой и, смыкая разъезжающиеся в улыбке губы, пыталась доказать, в какую тягость мне данные походы. Тут меня принимались то уговаривать, а то и стыдить, и я заставляла себя минут 20 смиренно выслушивать укоры.
Между прочим, в принесенный мною якобы литр молока мама вливала еще литр воды и ставила кастрюлю на огонь варить традиционный пшенный суп. Сегодня, когда берусь подсчитывать пропорции, прихожу в ужас. Особенно если подумаю, что в магазине тоже есть возможность присесть на пенек. А то и поудобнее.
Так вот. Иду я однажды из молочного магазина, довольная жизнью, и вдруг вспоминаю, как один чудак в цирке ставил сосуд с водой и обруч и, не проливая ни граммульки, крутил его на руке. Идея повторить трюк овладела мной — пусть приблизительно, без обруча. Хватило благоразумия дойти до дому, спешно вылить молоко в кастрюлю и сию минуту поэкспериментировать с водой. Эксперимент прошел успешно, хотя пришлось тут же переодеться. Главное, бидон остался цел. На следующий день я считала себя основательно подготовленной и рискнула провести трюк уже с молоком. Все шло прекрасно, и, думаю, двести-триста граммов, оставшиеся на донышке, еще могли спасти положение, но… у бидона оторвалась ручка.
Полчаса я сидела окаменев. До меня доходила непоправимая суть случившегося. Я казалась себе преступницей, достойной плахи, — впервые за многие годы семья останется без молочного супа. Затем, уединившись в дальний кустарник, предприняла отчаянную попытку придумать какое-нибудь приличествующее оправдание. В мыслях я попадала под автобус, вытаскивала ребенка из-под колес надвигающегося поезда, спешила к телефону-автомату вызвать “скорую” больной женщине.
В десять вечера, изготовясь положить повинную голову под карающий родительский меч, я появилась во дворе, где еще с полудня шли интенсивные поиски молочницы. Первой встретилась Люда, которая сделала страшные глаза и выдала последнюю сводку новостей. Я, в свою очередь, рассказала ей о неудачной попытке приобщиться к цирковому искусству, посетовала на низкое качество выпускаемых бидонов и попросила вступить с родителями в переговоры от моего имени, молить о снисхождении. Люда бросилась домой и тотчас вернулась, очень довольная парламентерской удачей: “Иди, сказали — ничего не будет”.
Трясясь от страха за содеянное, я подошла к подъезду, не решаясь войти. И тут на балкон вышла мама. “Доченька, — сказала она ласково, — ну где ты пропадаешь? Мы обыскались тебя”. “Мама, я молоко разлила”, — сказала я и заревела. А дальше рассказывать не буду. Потому как, кроме того что мама гладила меня по голове, а я бессовестным образом вымочила слезами две подушки — и говорить не о чем. Помню только, мне отчего-то было очень светло и тепло на душе. И слезы текли из глаз светлые и добрые.

37 сребреников

Мать и отец могли извинить любой проступок, баловство, глупость. Но требовали от себя и детей безоговорочной честности. Ложь у нас в семье считалась самым тяжелым грехом и индульгенция выписывалась один раз (и последний!) даже ремнем.
Помню, кончился учебный год, я перешла, кажется, в пятый класс и получила от мамы три рубля на новые учебники — ровно столько, сколько требовалось. И черт меня дернул пойти на махинацию! Присмотрев у сестер старенькую, но еще дышащую и говорящую “Литературу”, решила я сэкономить энную сумму, не покупая нового учебника, а выдав за него старый.
Сказано — сделано. В результате этой остроумнейшей биржевой операции в моем распоряжении оказалось чистого дохода 0 рублей 37 копеек, которые ни с того ни с сего стали мне жечь руки. Мороженое отчего-то на них не покупалось, в кино не ходилось. Пришлось припрятать деньги в комод до лучших времен.
Мама не сразу, но раскрыла обман. Однажды вечером, как бы ненароком, обронила: “Оленька, не почитать ли нам “Литературу”?” “Ты знаешь, мамочка, — изобразила я (хотя ни разу до того не видела) ангела во плоти — я оставила ее у подружки”. — “Ну и ладно, — как-то сразу сердито (или мне показалось?) ответила мама, — завтра принесешь, тогда и почитаем”.
Но я ворочалась, не сомкнув глаз и отгадывая, случаен или не случаен вечерний разговор, вспомнит или не вспомнит мать о своей просьбе. Утром глаза слипались, голова трещала, мысли путались и, казалось, проклятые 37 копеек прожгут комод насквозь. Ничего конкретного не решив, я на всякий пожарный обернула учебник красивой новенькой оберткой и с тяжелым сердцем отправилась в школу. Вечером сижу — комок нервов. Мать на кухне возится. “Спросит, не спросит, спросит, не спросит…” Мать выходит, садится у телевизора. “Спросит, не спросит, спросит, не спросит…” Закончились телепередачи, собирается стелить постель. “Спросит, не спросит… Неужели пронесло?!” В миг, когда уже близился спасательный круг позднего часа, мать произнесла слова приговора: “Ну что, Оленька, почитаем “Литературу”?” — “Поздно, мамочка, давай лучше завтра”, — отвечала я, не зная еще тогда, что надежда в этой жизни всегда умирает последней. “Нет, лучше сегодня”. Краснея, бледнея и погибая, протянула я матери старенький учебник в белоснежной обертке и, закусив удила, долго и беззастенчиво врала, уверяя, будто купила новый учебник, но он так истрепался за несколько дней. И вот тут началась выписка индульгенции…
А вообще-то врушкой я никогда не была. Выдумщицей — да, фантазеркой — да, прожектеркой — да, но врушкой — никогда.

Люда, Ира, Зина…

В воспоминаниях детства не могу раздать сестрам по одинаковым серьгам. Люда старше меня всего на два года и была ближе всех. В наших увлечениях, желаниях, привычках, характере можно проводить сколько угодно параллелей. Я знаю и помню ее маленькой, она меня. Между старшими же — Ирой и Зиной — и мной была заметная дистанция в возрасте: 9 и 7 лет. Я еще пускала бумажные кораблики и пинала мяч на пустыре, а они окончили школу. Время, словно решив поиграть в детский “ручеек”, разбило нас по парам: Оля плюс Люда, Ира плюс Зина. Даже в спортивных симпатиях та же картина: старшие выбрали волейбол, младшие — гимнастику. Но будь моя воля, я перекроила бы все по-другому и поставила Иру особняком. Нет, не из-за возраста. Просто старшая сестра заметно отличалась от остального “коммуникабельного” трио. Высокая брюнетка, строгая, педантичная, напористая, немногословная, она, в моем понимании, жила слишком правильно и скучно, каждую минуту отдавая делу, хоть на шажок продвигаясь к намеченной цели.
Все мы сильны задним умом: только теперь я понимаю, в какую телегу впряглась старшая сестра, едва получив школьный аттестат. Тогда же… Тогда я глядела на нее сквозь призму цветной, развеселой, праздничной жизни и, откровенно говоря, побаивалась.
Зина и Люда — другие. Говорливые, немного бесшабашные, мягкие, они тем не менее в обиду себя не давали, и улыбчивость их (и, наверное, моя) иногда кое-кого вводила в заблуждение. При чрезвычайных обстоятельствах боевые знамена расчехлялись, сабли доставались из ножен — беги, неприятель. Пружина волевого напора сидела внутри всех четверых.
Как бы то ни было, иногда Корбутихи (так нас за глаза называли) устраивали семейный капустник. Поводом чаще всего служил вечерний уход отца и матери: в гости, в кино, редко — в театр. Едва захлопнется дверь, все в квартире с ее обитателями вставало с ног на голову. Стонал панцирный матрац, превращенный в батут, свистели подушки, рассекая воздушное пространство “коммуналки”, кряхтел пожилой шкаф, исполняя несвойственную роль парашютной вышки, а парашютом служил зонтик. Ира с Зиной, оставив взрослые манеры, скакали по квартире и визжали.
Быть застигнутыми врасплох мы не боялись. Деревянная лестница в подъезде, кажется, скрипела даже в тот момент, когда по ней никто не ходил. Едва протрубит, то бишь проскрипит условный сигнал тревоги, мы мигом собирали атрибуты, впрыгивали под одеяло и изображали мертвецкий сон. Поворачивался ключ в двери, родители входили в коридор и начинали чихать. “Наши красавицы опять кавардак устроили, — говорил отец. — Вот я им завтра задам взбучку. И ведь не спят, мать, слушают, негодницы, смеются”. — “Да спят они, отец, спят, — заступалась мать и, повысив голос, обращалась в темноту комнаты: Вольба, спишь, что ли?” “Сплю, сплю”, — отвечала я. — “Вот видишь, отец, спит. А ты говоришь… Дети ведь, пускай отбалуются за нас с тобой”. Инцидент считался исчерпанным.
Утро, которое, по моему разумению, незаслуженно кичится перед вечером мудростью, вновь восстанавливало статус-кво, и каждая из сестер возвращалась после тренировочных прыжков со шкафа на известный ей шесток.
Ира, между прочим, будучи моим школьным куратором и поводырем на пути истинном, панибратства не признавала и в воспитании придерживалась взглядов крайне консервативных. Ей бесполезно было напоминать в роковую минуту “как мы с тобой, сеструха, грохнули подушкой графин, ха-ха!” Ситуация тем только усугублялась. Ждать прекращения огня и заключения договора о ненападении приходилось до следующего вечернего ухода родителей.

От семи до двенадцати

Возможно, я делаю себе сомнительный комплимент, но если про кого и говорить “сорви-голова”, то лучшего объекта, чем я в 7-12 лет, не найти. Какой-то черт во мне сидел. Веселые проказы, розыгрыши, шалости и плюс к ним дерзость и упрямство (подчас, увы, ослиное) составляли Дух и Букву моего детского поведения. Попытки загнать меня в рамки общепринятого, добиться неукоснительного послушания, исполнения предписанных норм и правил удавались с переменным успехом только родителям. Упомянутый выше черт без устали и сомнений всегда торопил, гнал куда-то, подстегивал к действию. Даже когда занималась в спортивной школе и возвращалась со второй тренировки смертельно уставшая и, казалось, опустошенная, достаточно было хлопнуть особым образом (наш пароль о сборе) подъездной дверью, как силы возвращались в маленькое натруженное тело, за спиной вырастали крылья, и я мчалась на зов улицы.
Пребывание в пионерском лагере, куда меня отправляли с тайной надеждой утихомирить хотя бы на лето, становилось сущей пыткой. Стоять на линейке, ходить строем, да еще взявшись за руки, да еще с песней, делать зарядку, лежать с закрытыми глазами и притворяться спящей в тихий час — о, мое естество бурно протестовало против подобных ограничений. Вольный ветер улицы звал меня. И однажды я решилась на побег. Желающих совершить безумный поступок нашлось немного. Поддержать меня решилась сестра Люда да еще один мальчишка, симпатизировавший ей. Едва окончился завтрак, как группа злоумышленников налегке, нимало не смущаясь простирающимися перед ней сорока километрами асфальтового шоссе, вышла в поход. Поначалу топали бодро, считали верстовые столбы, даже пели. Потом уже не пели, не считали, не топали, а хмуро и молчаливо плелись. Потом злились друг на друга и на затею (больше всех влетело, понятно, вдохновителю и организатору), еле волочили ноги, сомневаясь в конечном успехе. Какая то мягкосердечная старушка накормила, напоила “сиротинушек”.
Боюсь соврать, но, кажется, километров пятнадцать мы с горем пополам осилили. А затем, наплевав на чистоту эксперимента с марш-броском, “голоснули” попутку, которая высадила нас при въезде в город, где марафонцы были выловлены сосавшими валидол пионервожатыми, а затем переданы в руки счастливых родителей. Последние находились в несколько затруднительном положении, не зная, то ли взгреть любимых чад, то ли радоваться их благополучному возвращению. У моей мамы сомнения вскоре отпали, потому что ее “найлепшая” стала чихать и кашлять. Измерили температуру и ахнули — 38°. Появился доктор, ошарашивший диагнозом: двустороннее воспаление легких. Первый раз в жизни я серьезно заболела.
Меня уложили в постель, завалили одеялами и подушками. Почему-то все в доме стали ходить на цыпочках и говорить шепотом. Мама на следующий день на работу не пошла, сидела рядышком, гладила меня но голове и рассказывала свою никому в целом мире неизвестную сказку, длинную, как “Сага о Форсайтах”. Потом, подхватив сумку, куда-то ненадолго вышла, а вернувшись, с заговорщицким видом высыпала на кровать горы трюфелей, “мишек”, яблок и мандаринов. Какая невиданная, возмутительная роскошь! Мы, гремящие ложками по обеденному столу, где извергались в потолок клубы пара из кратеров сковородки со шкварками и жбана с картошкой, всегда с потаенной и несбыточной надеждой мечтали о подобном умопомрачительном десерте. И вот она, мечта, высится пирамидой рядом — только протяни руку. А я заставляю себя (чтобы не обидеть маму) развернуть золотистый фантик и с трудом разжевать прямоугольную шоколадную плиточку “Мишки косолапого”. Мне не хочется есть, мне хочется, свернувшись калачиком, прижаться лицом к шершавой маминой ладони, закрыть глаза и ни о чем, ни о чем не думать. Мне становится нестерпимо жалко себя и немножко стыдно. Глаза наполняются слезами, и я обещаю себе, когда выздоровею, никогда-никогда не доставлять неприятностей родителям и сестрам, обещаю, что буду покорно ездить в пионерлагерь, добросовестно готовить уроки и подметать комнату. Что… Успокоенная, я засыпаю с градусником под мышкой и не вижу, как мама вынимает его, долго рассматривает на свет и горестно качает головой: “Оленька-Оленька…”.
Продолжение следует.