ВнеКЛАССНОЕ чтение. Вольба-Драный Чулок встречает Зевса-громовержца

И все-таки всегда решительно и зло стремилась хоть в чем-то, пусть незначительном, обойти тех, кто пользовался гандикапом прожитых лет. Уроки английского для дошколят, игра в тимуровцев и футбол, эквилибристика с молоком и многое, многое другое в какой-то степени являлось следствием жгучего желания вырваться из тени, заставить обратить на себя внимание. Я настойчиво, хотя и неосознанно, искала точку опоры, с помощью которой можно перевернуть мир, а заодно удивить, ошарашить местную общественность от 9 до 13 лет.
Жизнь дворовой подростковой компании представляет массу возможностей посоревноваться, выяснить, кто есть кто. По сути соревнование это не прекращается ни на час, ни на минуту. Петька проехал на велосипеде “без рук”. Володька по водосточной трубе залез на крышу. Толику родители подарили наручные часы. Вадик умеет плевать сквозь зубы на 8 метров. Дворовый телетайп приносил известия без устали. И хотелось не оплошать на параде чужих достоинств, проявить свои таланты, дабы не оказаться последней. Да-да, яростное честолюбие надувало паруса моих поступков уже в детстве.
Вот в жаркий летний полдень, когда двигаться, а тем паче думать, неохота, устраивается конкурс камикадзе — кто больше затолкает в рот слив. После напряженной борьбы выявляется лидер — толстый, “сладкий” (так мы называли детей из обеспеченных семей) мальчик, сумевший затолкать за щеки семь плодов. Поражение босоногой, заплаточной команды я стерпеть не могла и попросила вторую попытку. Победитель снисходительно разрешил. Давясь и потея, я ухитрилась добраться до рекордного рубежа в семь слив. И уже почти задохнувшись сливовым кляпом, каким-то невероятным образом загнала в обойму еще один патрон. Болельщики и участники взвыли. Чемпионка, однако, не смогла разделить их радость, ее глаза закатились, лицо приобрело меловой оттенок, а затем болотный. Это насторожило торсиду. Она забегала, засуетилась и даже вылила на героиню неизвестно откуда взявшееся ведро воды. Попробовали выколупывать сливы изо рта, но те словно зацементировались. Наконец самый находчивый догадался крепко сжать пузыри щек и спас рекордсменку от удушья. Не пойму, почему столь выдающееся достижение до сего времени не зарегистрировано в Книге Гиннесса?
Вот театр одного актера, который я устраивала, уже занимаясь гимнастикой. Он из того же честолюбивого ряда. Я приносила в овраг два байковых одеяла. Одно закреплялось на шестах, воткнутых в землю, — своеобразный занавес, другое расстилалось под ноги. В спортивном костюме под звуки бравурного марша, который я сама же и исполняла, выбегала на “сцену”, приветствовала публику и начинала представление. Оно состояло из “кульбитов”, “березок”, прыжков, всевозможных поворотов, кружений. Уже сейчас и не вспомнить, чего я там вытворяла. После каждого номера кланялась и ждала аплодисментов. Делала все так самозабвенно и порой так уходила в себя, что лишь к финалу замечала — зрители давно разошлись.
Вот далекий закуток оврага, где в условиях полнейшей секретности проводятся опыты по спецпрограмме “Как научиться курить”. И первый шаг из шеренги добровольцев делаю я. Мне поджигают толстенную соломину, которую я запихиваю до половины в рот и пытаюсь то ли глотать, то ли сосать. Вижу себя по меньшей мере Брижит Бардо, небрежно сидящей нога за ногу на берегу только что купленного острова в окружении суровых усатых мужчин, управляющих “роллс-ройсами” и “кадиллаками”. Однако бикфордов шнур дыма подкатывается к динамиту легких и последние начинают взрывать внутренности. Синюшной Брижит небо кажется с овчинку и больше не мечтается.
Но приходит день следующий, мужество возвращается ко мне, и все повторяется сначала.
Еще один, на первый взгляд ничего не значащий эпизодик. Покупаем со старшими девочками конфеты, делим поровну. Через пять минут они свои порции слопали. Я же просчитываю ситуацию, засовываю в рот леденец и томлю его там, млею, жду, когда НЗ останется только у меня. А уж потом с помпой делюсь излишками. Процесс раздачи доставлял мне громадное удовольствие.
Словом, я жаждала утвердить себя и утверждала, и ростки будущего характера (уж не знаю, хорошего ли, плохого) давали всходы именно в этот период.

“Хха-а!”

Я ничего еще не сказала о своих четвероногих друзьях, что пробежали рядом со мной по детству. Со всеми, кто мычит, гавкает, мяукает, блеет, виляет хвостом, кусается, бодается, брыкается, у меня с ходу устанавливался полный контакт. Возможно, меньшие наши братья чувствовали: двуногой серой мышке ничего, кроме их любви, не требуется. Потому незнакомые кошки мурлыкали, потеревшись о сатиновые шаровары, собаки преданно виляли хвостом, лошади доверчиво брали из рук хлеб.
Дома у нас жила черная-пречерная кошка. Была она на восемь лет старше меня, и уже одно это заставляло относиться к ней с уважением. Имелись у кошки и другие достоинства. Например, она понимала: приводить собственное потомство в многодетную семью, проживающую в стесненных условиях, по крайней мере нетактично, неблагодарно. Вольным стрелком исчезала кошка в назначенный ей природой час и вольным стрелком возвращалась. Мы уверовали в ее сознательность — и просчитались. Однажды к концу лета я забралась на чердак и с ужасом увидела, как двенадцать (сразу два поколения) голодных черных котят во главе с мамой-кошкой занимаются раскопками в старом хламе. Я бросилась вниз, набрала какой-то снеди и принялась откармливать доходяг. Те умяли принесенное в один присест — глазом не моргнули. Зато после этого стоило мне заскрипеть чердачной лестницей, как свора, опрокидывая ржавые кастрюли, чайники и велосипеды, раскачивая потолок, мчалась к лазу. А еще говорят, что кошки не поддаются дрессировке! Я сшила себе малюсенькую походную сумочку “через плечо” и во время обеда, тихонько урезая собственную порцию, складывала провиант для хвостатой братии.
Кошачий тайник скоро обнаружили, и я приготовилась к худшему. Но все, к счастью, обошлось. Красивые черные клубочки пришлись по сердцу соседям, и они разобрали их. Одиннадцать из двенадцати. Мы, поддавшись общему настроению, тоже оставили кота про запас. Вырос он, к слову, огромным, ленивым и глупым, не в мать пошел. День-деньской валялся на печи, грел то один бок, то другой, изредка спускаясь к тарелке с молоком. Каким образом он умудрялся лосниться от жира и добреть день ото дня?
Помню, как умирала наша умная кошка. Она долго и жалобно мяукала и скреблась лапой в дверь. Мы не понимали, в чем дело, и не на шутку всполошились: когда животное плачет — быть беде. Положили ей лучший кусочек, налили свежего молока в блюдце — кошка все плакала, будто звала куда-то. Потом проковыляла на улицу, дошла до нашей грядки (именно до нашей), легла на борозду и… умерла. Поплакав, я отнесла ее в овраг, вырыла могилу, похоронила и поставила деревянный крестик.
Кроме кошки, не переводилась в доме и всякая другая живность: кролики, поросенок, ежиха с ежатами и даже уж. Первые двое держали на своих плечах продовольственную программу семьи, вторых приносили из лесу развлечения ради. Вскоре мы, впрочем, поняли, что и ежу, и ужу, и всякой другой твари куда лучше живется в холодном лесу, чем в теплой квартире.
Об уже я хочу рассказать особо. Выловила я его, забредя в болото близ пионерского лагеря, в который родители с величайшим трудом сумели-таки меня выпроводить. С тех пор с ужом не расставалась и даже привезла домой. Мне страшно нравилось неожиданно вытянуть его из-за спины, поднести к лицу собеседника и, сделав круглые, идиотские глаза, рявкнуть в ухо: “Хха-а!” Эффект, как не трудно догадаться, получался впечатляющим. Правда, четыре раза меня чуть не побили — но это издержки. И все-таки, сколько веревочке ни виться… Я влетела в яму, вырытую мною для других. Однажды, прибежав с улицы и открыв проволочный самодельный чемоданчик, где квартировал уж, я с непередаваемым ужасом увидела, как тельце змеи изогнулось, приняло атакующую стойку, как оскалилась маленькая пасть, извергая злобное шипение. Не знаю, на что осерчал уж на хозяйку. Только с той поры пронзительный страх просыпается во мне всякий раз, едва увижу ползучих тварей. Даже отворачиваюсь от телевизора, когда идет передача “В мире животных” и ведущий взахлеб расхваливает славные качества отвратительных пресмыкающихся.
Сегодня в доме, хозяйкой которого я являюсь, живут два здоровенных беспородных бело-рыжих кота (Рыжий и Белый), подобранных в критическую минуту их жизни. Вальяжные, беспечные, беспричинно радующиеся (очевидно, до сих пор смакуют происшедшую с ними метаморфозу) коты являются антиподом карликовой, вечно озабоченной, что-то вынюхивающей собаки Джека. Наглядные образчики флегматиков и неврастеников. Первые совершенно точно знают, что дважды два будет пять, — и от этого им хорошо. Вторые предполагают, что дважды два все же четыре, и это их о-очень тревожит. Да не обидятся мои милые четвероногие друзья за невинную шутку, предназначенную, скорее всего, не им. Тем более живут они дружно и мирно, особенно когда сидят у громадного аквариума и клацают зубами на проплывающих за стеклом золотых рыбок. Слабо достать!

Про коржик за 8 копеек

Рано или поздно кончались каникулы (ах, как быстро они кончались!), и средняя школа N 10 города Гродно категорически предлагала улице и оврагу уступить ей ежедневно пять-шесть часов. Мнение главного действующего лица, как водится, никто не спрашивал. Это самое лицо будили ни свет ни заря, кормили завтраком, надевали за спину ранец и отправляли к источнику знаний.
Источник находился в пяти минутах ходьбы, но это не значит, что я благополучно к нему добиралась: как известно, самый трудный путь — это путь на эшафот.
Сами понимаете, когда Прометея в сатиновых штанах приковывали цепями к ученической парте, событие по своим последствиям грозило приблизиться ко всемирному потопу. Однако ничего, обошлось.
Жаль, но до четвертого класса приходилось сидеть за первой партой под огнем учительских взглядов. Отвратительная позиция: тебя видят все, ты — никого. Самолет по классу не пусти, кнопку под соседку не положи, за волосы никого не потягай. Остается скучно и преданно смотреть в глаза педагога, телепатически внушая ему мысль об абсурдности вызова к доске ученицы под фамилией Корбут.
Приходится сознаться, что в школе я горько страдала от комплекса неполноценности. Казалась себе глупенькой, неинтересной, плохо одетой девчонкой в окружении чистеньких, умненьких, добропорядочных и серьезных школяров. Случалось, выученное назубок домашнее задание я, поднявшись из-за парты, от страха напрочь забывала: краснела, бледнела и не могла оторвать приклеившийся к нёбу язык.
Мои ораторские способности оценивались соответственно. Звенел звонок, я отлавливала учительницу в коридоре, умоляла выслушать меня и тут же выдавала на-гора все, что во мне застряло. Марья Семеновна или Петр Андреевич, всплеснув руками, ахали, охали, и под шумок я не забывала спешно вытащить дневник и услужливо подставить его для новой оценки.
До четвертого класса училась без троек и вполне ладила со всеми предметами, особенно с русским и английским языками. Юлия Васильевна, наша “англичанка”, кстати, нашла у меня какие-то, видимые только ей, задатки, и я старалась не ударить в грязь лицом.
К учительнице я потянулась после одного любопытного случая. Зазвенел звонок на большую перемену, и ученики, сметая преграды, бросились наперегонки в школьный буфет. Я, из-за отсутствия наличности, не могла принять участия в этом увлекательном соревновании. И потому топталась у окошка. Юлия Васильевна заметила и мгновенно смекнула, что к чему. “Оленька, — позвала она, — не могла бы ты оказать мне любезность?” “Да, конечно, Юлия Васильевна!” — “Тогда сбегай, малышка, в буфет, купи для меня два коржика”. Я бросилась: одна нога там, другая здесь. Юлия Васильевна проверяла тетрадки, с аппетитом хрустела коржиком, а потом вдруг, ужасно удивившись, спросила: “Ну а ты, дорогая, почему сидишь? Тебе особое приглашение надо?” Понимала: всучи она коржик без предисловий, напрямую, ее маленькая гордая воспитанница скажет категорическое “нет”. А тут дело обставилось хитро. Не ожидая подвоха, я растерялась, схватила коржик и энергично начала жевать — только бы учительница не сердилась.
С той поры и повелось: в большую перемену меня зовет к себе Юлия Васильевна, выдает шестнадцать копеек и отправляет в буфет, после чего мы весело болтаем и дружно жуем, сидя друг против друга. Только по окончании школы я случайно узнала: Юлия Васильевна терпеть не могла мучного.
Когда начались уроки химии и физики, я долго не могла понять, чего от меня хотят и за что мучают: валентность, проводимость, правило буравчика, бр-р… Зато математика — моя любовь с первого взгляда. Правда, без взаимности. Если я бралась доказать неравенство, то уж будьте уверены — доказывала. Сначала себе, потом — учительнице. На ее несерьезные возражения “Ваш ответ неверен!” я не обращала ровным счетом никакого внимания и горячо убеждала в возможности второго варианта, незамеченного составителями задачника.
Впрочем, о школе пока хватит…

Небожительница Елена Владимировна

Как известно, многие события в этой жизни начинаются с того, что вдруг открывается дверь и… Так вот однажды, в начале октября, во время урока русского языка в нашем втором классе открылась дверь и вошел школьный физрук Ярослав Иванович Король. Он извинился, пообещал не задерживать больше пяти минут и сказал: “У нас создается секция гимнастики. Заниматься будем два раза в неделю. Прошу записываться”.
Что такое гимнастика, я тогда, признаться, слыхом не слыхивала. Быстренько прикинула: вместо двух моих любимых уроков физкультуры есть возможность ходить на четыре — и сразу подняла руку. Кроме меня, то же самое сделали еще двое ребят. Ярослав Иванович записал наши фамилии, еще раз извинился за вторжение и ушел, предупредив о дне и часе тренировок. Не думала, не гадала, что сидела я тогда с поднятой рукой у придорожного камня (налево пойдешь… направо пойдешь…) собственной жизни и что учитель физкультуры, будто милиционер-регулировщик, уже взмахнул своим всемогущим жезлом и дал “зеленый” моему движению в большой спорт, в большую гимнастику.
На первое занятие явилось человек десять второклашек. Ярослав Иванович собрал всех в кружок и долго и влюбленно рассказывал стайке несмышленышей, на пороге какого прекрасного, неизведанного мира они находятся. Потом он вызвал на середину зала одну из девочек (она уже занималась в спортивной школе) и попросил показать какие-нибудь упражнения. Девочка плавно и красиво двигалась, тянула носочек, взмахивала руками, как настоящая танцовщица, потом сделала несколько кувырков, прыгнула через коня, села на шпагат. Была она какая-то воздушная, красивая и… нереальная. Мы сидели, понурив головы от собственной никчемности.
“Ничего, девчонки, не тушуйтесь, — нарочито бодро сказал Ярослав Иванович, — скоро и вы так сможете”. Мы заохали и дружно выразили сомнение его оптимистическому прогнозу. Но учитель засмеялся: “Носы не вешать, стрекозы, побежали по залу! Раз, два, три! Раз, два, три!”
Потянулись счастливые дни освоения гимнастического букваря. Уголки, отжимания, растяжки, ходьба по скамейке — я жадно проглатывала все это и торопилась дальше. Час занятий в секции пролетал незаметно и празднично. Я покидала зал с сожалением и досадой от того, что все кончилось так быстро, а следующей тренировки ждать целых три дня. Вечный двигатель, засевший у меня внутри, наконец-то использовал пять процентов своих мощностей.
Любые задания в секции давались мне на удивление легко, очень скоро я выдвинулась в число любимых учениц Ярослава Ивановича. Видя мою ненасытность, он стал заниматься со мной отдельно, давал упражнения чуть потруднее, чем остальным. Я даже стала у него чем-то вроде наглядного учебного пособия. Коли у одной, другой, третьей девочки не получалось задание, он поднимал меня и говорил: “Ну-ка, Оля, продемонстрируй народу класс”. Я шла к снаряду и демонстрировала.
На уроке физкультуры разгуливала по залу с важностью гусыни — все умею, все знаю. Подходила к одной группе, к другой, покрикивала на неумех, показывала, как правильно делать. Роль местечкового старосты от физкультуры мне страшно нравилась.
Заканчивался год. Как-то Ярослав Иванович собрал секцию и торжественно объявил: “Нас пригласили выступать на первенстве Гродно среди школьников. Готовьтесь! Самых лучших будут отбирать в детско-юношескую спортивную школу”.
С тех пор разговоры вертелись только вокруг предстоящих соревнований: где будем выступать, кто придет смотреть, какие школы имеют сильные группы. С тройным усердием шлифовали свои незатейливые (они нам такими не казались!) программы. Скажем, прыжок представлял из себя следующее: требовалось разбежаться, перемахнуть, расставив ноги, через “козла” и, приземлившись, прогнуться, вытянув руки в стороны. На бревно залезали со стула, ходили по нему из конца в конец и спрыгивали. Танец “Полечка” с гимнастическими мотивами считался вольными упражнениями. И, наконец, на брусьях следовало залезть любым доступным способом на нижнюю жердь, посидеть немного на ней, помахать элегантно руками и по возможности без падения вернуться обратно на маты. Прошу познакомиться повнимательнее — это первая программа Ольги Корбут.
Волновалась я страшно. Домашние часами не могли пробиться к зеркалу, где “найлепшая” готовилась к турниру. Неожиданно встала проблема экипировки: в школе мы занимались в трико и чешках, а тут потребовались спортивные купальники и белые тапочки. После моей страстной мольбы мама, смутно представлявшая, чего от нее требует дочь, весьма ловко вышла из затруднительного положения. Она принесла махровое полотенце, вырезала из него заготовку (ворчала: “Полотенец на тебя не напасешься!”), поколдовала иголкой и получились вполне сносные тапочки, которые при сильном желании можно было принять за гимнастические. Купальник изготовили таким же кустарным способом. Длинную закрытую майку мать обрезала, подшила, надела на меня и заколола внизу булавкой. Готово!
И вот день настал. Я проснулась ни свет ни заря и, взволнованная, безостановочно бродила по комнате, разбудив домашних. Те пошикали-пошикали, но, осознав значительность момента, стали даже подбадривать. Ни есть, ни пить, ни сидеть я не могла, только ходила туда-сюда, клацала зубами и в сотый раз перекладывала свою суперамуницию. Дождаться трех часов, когда наша школа должна войти в гимнастический зал стадиона “Красное знамя”, не представлялось возможным.
В двенадцать я примчалась на место. Народищу — тьма-тьмущая. По залу расхаживают чистенькие, высокомерные девочки в ярких разноцветных купальниках. Арбитры вызывают их по очереди к снарядам, они выпархивают на середину зала, кокетливо кланяются и начинают выполнять упражнение. Многие — довольно складно, мы такого не проходили. Признаться, стушевалась поначалу. Ну, думаю, как выйду в своих махровых галошах, как подниму ногу, как увидят мою булавку — осрамлюсь на весь Гродно. С такими невеселыми мыслями я забралась в самый дальний закуток зала и тихонько переоделась. Раз пять при этом порывалась плюнуть на затею и уйти домой. Осталась. Сижу в толпе болельщиков, прикидываю наши шансы и постепенно успокаиваюсь: дудки, радуюсь про себя, мы тоже кое-что умеем.
Пришли наши девочки. Они тоже, едва переступив порог, потеряли дар речи. Музыка гремит, зрители аплодируют, а по залу ходит живая олимпийская чемпионка, небожительница Елена Волчецкая. Тут появляюсь я и живо перекрашиваю картину в розовые тона: мол, не трусить, не хныкать, не тушеваться. Ярослав Иванович поддержал мое напутственное слово, и в команде воцарилось спокойствие.
Как я выступала — хорошо ли, плохо ли? — сказать не могу, потому что полностью сосредоточилась на злосчастной булавке. Только бы, думаю, не подвела, родимая. Не подвела!
В шесть вечера первенство, наконец, финишировало. Нас, измученных, голодных и опустошенных, выстроили в зале и объявили результаты. Командой мы оказались в призерах, а лично никто в десятку не попал. Помню, на пьедестале стояли красивые, худенькие девчушки с огромными глазами и такими же бантами. Я завидовала им черной завистью и готова была отдубасить за то, что они такие хорошенькие.
Потом тренеры пошли вдоль шеренг и стали вызывать тех, кто им понравился. Я вертелась и так, и сяк, и притопывала, и прихлопывала, но взгляды спортивных наставников скользили мимо… Очевидно, моя крепенькая плотная фигурка не вписывалась в рамки их критериев отбора. Вне конкуренции оказались самые тощие — на них накидывались с жадностью, тут же заносили в тетрадку исходные данные и ласковым голосом (не дай бог, потеряется талант) непременно просили прийти тогда-то и тогда-то. Эх, и пожалела же я, что не села на диету за месяц до турнира. Явилась бы “кожа да кости” — пошла бы первым номером в ДЮСШ. А вот так стою и пропадаю ни за грош.
И все-таки родственница моя Фортуна не оставила в беде. Она направила в мою сторону Елену Волчецкую и ее устами произнесла долгожданную фразу: “Ну что, толстушка, хочешь заниматься в спортивной школе?” “Толстушка” хотела очень-очень.
Ах, если бы могла Вольба-Драный Чулок одним глазком заглянуть в замочную скважину будущего, увидеть, на подножку какого поезда она вскочила, какое мощное течение подхватило перышко ее судьбы и понесло, упрямо и безостановочно, в незнаемое завтра. Туда, где падал к пьедесталу водопад аплодисментов и цветов, где тяжелая ежедневная работа прерывалась праздничными проталинами соревнований, где слезы и пот, сомнения и восторг, печаль и надежда замешивались в тесто, название которому — жизнь.
Я пытаюсь вспомнить в деталях, как пролетел мой первый год занятий в спортивной школе, и не могу. В душе отпечаталось лишь настроение бесконечной радости, ожидания завтрашнего подарка, которое бывает у детей накануне дня рождения. Представляешь, как проснешься утром, сунешь руку под подушку, а там… Я, будто сластена, которую привели в кондитерский отдел магазина и предложили выбирать все, что пожелаешь, объедалась гимнастикой.
Елене Владимировне перспективы ее подопечной виделись не слишком радужными. Наверное, выражение “гонять как сидорову козу” кто-то ввел в обиход после того, как подсмотрел одну из наших тренировок. Я не гнушалась никакой черновой работы и по команде “Бе-гом!” готова была лететь, бежать, мчаться к любому снаряду.
Коли Волчецкая в своем токийском ореоле в моих восторженных глазах находилась как минимум у ворот Олимпа, где живут гимнастические боги, то старший тренер школы Ренальд Иванович Кныш виделся Зевсом-громовержцем, коему подвластны силы земные и потусторонние. Молчаливый и строгий, он обходил дозором свое хозяйство, наблюдал, как идет работа, и под его взглядом душа моя забиралась в пятки, а, возможно, и дальше.
Однажды, стоя в сторонке и скрестив на груди руки, он, хитро сощурив глаза, долго наблюдал, как мы штурмуем какой-то элемент. Потом подошел и как бы ненароком спросил у Волчецкой: “Послушай, зачем ты держишь этот “мячик”? В его голосе не слышалось досады — так, во всяком случае, мне вспоминается сейчас. Волчецкая удивленно и строптиво вскинула глаза:
— Ренальд Иванович, данный, как вы изволили выразиться, мячик пребывает в лидирующей группе, и, что бы ему ни показали, он все схватывает на лету. Попробуйте — убедитесь сами.
— Ну-ну, не закипай, Ленка, — отвечал громовержец, — я и сам вижу.
Никем не замеченный “мячик” стоял в это время за матами и переваривал полученную информацию, никак не решаясь понять: хорошо или плохо отзываются о нем взрослые. В конце концов, — сделал он вывод, — чему быть, того не миновать.
В те далекие и безмятежные времена я еще не одолела дарвиновскую теорию о естественном отборе и потому с легким сердцем глядела вперед. Мысль о том, что девчонки, занимавшиеся со мной в ДЮСШ, являются конкурентками, никогда не залетала мне в голову. Не было тяжких дум о том, что не все попадут в группу спортивного совершенствования, что та обогнала тебя на вольных, а эта — на бревне. Была лишь сумасшедшая, бездонная радость, как в первый день летних школьных каникул, когда 90 ближайших дней обещают Эверест удовольствий. Дай мне тогда волю, я бы ночевала в зале, даже если бы пришлось устраиваться с матрацем на разновысоких брусьях. Волчецкая, стесняясь смотреть в мои горящие, голодные глаза, каждый раз со скандалом выпроваживала меня из зала.
Моими жертвами становились домашние. Я оккупировала значительную часть полезной жилплощади и принималась “качать силу”, “растягиваться”, “развивать гибкость”. Все так же, как когда-то у Ярослава Ивановича, только чуточку серьезнее и две чуточки — взрослее. Сестры, смотря по настроению, то крутили пальцем у виска, то хихикали ехидно, глядя на мои потуги, а то молча, скептически, с ухмылкой наблюдали с дивана, изредка отпуская убийственные реплики.
Впрочем, словесная шрапнель до цели не долетала и пробоин в моей одержимости не оставляла. Очень скоро я почувствовала: моя толстокожесть внушает уважение — попытки деморализовать юное дарование прекратились. Предполагаю, не без маминого вмешательства. Хотя все познания ее в данном виде спорта сводились к тому, что важнейшим атрибутом здесь является булавка, она житейски мудро рассудила: пусть лучше ее дочка, этот перпетуум-мобиле в штанах, будет под присмотром тренеров, чем под присмотром улицы. Теперь калач собственной жизни я разделила таким образом: кусочек — учебе, кусочек — дому, щепотку — оврагу и здоровенную краюху — гимнастике.
Сейчас я спрашиваю себя: откуда взялись вдруг такой самозабвенный интерес, такое непреходящее желание и упоительное трудолюбие? Ведь девчушки-блесточки, стоявшие когда-то со мной в одной шеренге гимнастического зала гродненской ДЮСШ “Красное знамя”, тоже обещали очень многое. Но, едва вспыхнув, они гасли. Года через два-три от всего набора Волчецкой осталась только я. Говорят, это нормальный процент отсева в гимнастике. Но все-таки, откуда силушка? Думала, гадала, а потом вдруг поняла: по-моему, я уже ответила на этот вопрос — право, не стоит возвращаться и пересказывать все заново.
Пролет НЛО на фоне землетрясения
После памятного разговора с Волчецкой Кныш, как мне кажется, стал чаще косить глазом в мою сторону. Не заговаривал, не глядел в открытую, а как бы приглядывался да примеривался: мол, стоит ли на эту стрекозу расходовать собственную драгоценную энергию, или нет. А я хоть и была наивным ребенком, особое расположение начальника Олимпа зафиксировала сей же час. Как учую наблюдающий взор, так из шкуры вон лезу — хочу понравиться. Еще бы: попасть в группу Кныша означало войти во врата рая, где гимнастическая элита занимала очередь за нимбами и скипетрами.
“Ну что, толстуха, — сказал Кныш однажды, — а не грянуть ли нам переворот боком на этом симпатичном конике?” От радости у меня в зобу дыхание сперло, и с тех пор я понимаю и не осуждаю ворону, которая в аналогичной ситуации сильно обмишурилась.
По правде говоря, переворот боком до того представлялся мне делом малореальным и даже более того — небезопасным. После развеселых прыжков “ноги в сторону, прогнуться” я гладила шершавые потрепанные бока гимнастического труженика и осмотрительно отодвигала вдаль освоение тех элементов, которые считались уделом избранных, отзанимавшихся 4-5-6 лет в секции — но никак не новичков. А тут вдруг сам Рен (так называли мы Кныша за глаза, и каждый какой-то неуловимой интонацией произносил его имя с заглавной буквы) сказал: “А не грянуть ли?..” И вмиг позабыты старые страхи и сомнения, трусиха приосанилась и направилась к полосе разбега. Кныш не допустил смертоубийства, а также порчи дефицитного казенного имущества и принялся несколько скучновато, на мой взгляд, и нудно пояснять: как, почему и для чего. Впрочем, увидев, что я гарцую в нетерпении и могу протоптать дырку в полу, он поспешил перейти от теории к практике. Осчастливленная вниманием, я находилась на коне в прямом, переносном и всех других возможных смыслах, потому что готова была перелететь через него не только на руках, но и без оных. Допускаю, что со стороны все это очень смахивало на разминку начинающего каратиста, который головой пытается пробить капитальную стену. В любом случае сдержанный, немногословный и вечно недовольный Рен к концу заметно оттаял: повеселел, заулыбался, разговорился.
Часа два мы с ним трудились над прыжком, чувствуя, каждый по-своему, взаимное расположение. У меня сохранилось до сих пор в памяти маленькое наблюдение из той первой тренировки с Кнышем: кажется, он был удивлен и одновременно обрадован тем, что увидел. Два часа прошли, и я могла писать контрольную по чистописанию на только что усвоенную гимнастическую тему — прыжок исполняла без помарок. Рен как-то неспешно, в смущении и некотором раздумье сел на маты, помолчал глубокомысленно с выражением роденовского мыслителя на лице, произнес в пространство: “Надо же… пластилин. С полуслова, с полувзгляда”.
Я стояла посреди зала в ожидании, преданно смотрела в глаза наставнику, готовая в последующие час-полтора освоить двойной риттбергер на брусьях или нечто подобное.
“Знаешь, толстуха, приходи завтра утром в мою группу…” — наконец вытащил из себя клещами Рен. Его надо знать: любую похвалу ученице он “добывает” аналогичным способом.
Возможность наблюдать полет НЛО, а равно землетрясение, наводнение, пожары и прочие катаклизмы не могли с большей степенью потрясти мое детское воображение. За спиной выросли крылья, и я несколько недель явственно слышала шуршание оперения на ветру. Не ела, не пила, не говорила (так мне сейчас помнится), только металась из угла в угол и восторженно скулила на одной радостной ноте.
У Рена собрались сливки нашей краснознаменской ДЮСШ. Девочки прозанимались по пять-шесть лет, входили в разнообразные сборные, много ездили, часто выступали. Они считали себя бывалыми спортсменками, кое-что повидавшими на своем веку. Естественно, известие о появлении гадкого утенка, нахально выскочившего из грязи в князи, вызвало у них некоторые субъективные чувства. Они на правах старших взяли за правило постоянно ворчать на меня и поучать. Наивные, они не предполагали, какие университеты по этой части я закончила, да еще с отличием!
За неполный год в ДЮСШ я научилась, кроме вышеназванного прыжка, садиться на прямой шпагат, делать мостик и вставать с него, крутила колесо на широком бревне и многое, многое другое. Рен особого расположения ко мне больше не выказывал, как будто позабыл. Тренироваться разрешил только раз в день — утром, а на вечерние занятия не приглашал, хотя я полунамеками, намеками, а, отчаявшись, и открытым текстом заявила о своем желании приходить дважды.
Путь от дома до стадиона одолевала рысью, прибегала высунув язык и жаждала серьезной работы. А Рен так невозмутимо заявлял: “Не торопись, поразминайся сначала с полчасика со всеми, потом и начнем”.
Глядела, как девицы, напыжившись, бродили по залу, кривлялись, поднимали ноги, болтали руками, и думала: “На кой черт мне эта дурацкая разминка, я хоть сейчас могу…” Впрочем, начинались занятия, и злость исчезала.
Утренняя тренировка заканчивалась в час. Я уходила с нее, будто вставала из-за скудного обеденного стола — с чувством сильного недоедания, понимая, что на ужин меня не позовут и голодать придется до завтрашнего утра. На дворе звенело лето, а я ходила озабоченная, игнорируя и овраг, и речку, и “казаков-разбойников” — изыскивала предлог возвратиться в зал. Поскольку ничего толкового на ум не приходило, решила: заявлюсь вечером, и пусть меня ругают, режут, мучают — с места не сдвинусь. В конце концов я ничуть не хуже великовозрастных фифочек, мнящих о себе бог весть что.
И вот являюсь, пытаясь изобразить несгибаемого борца за справедливость, которому чужды людская молва и превратности судьбы, — он готов гордо и смело снести любые удары. Роль эта как-то мне не очень удалась, получилась скорее идеальная репродукция с картины “Опять двойка”, где главное настроение выражается словами “повинную голову меч не сечет”. Девицы не упустили случая поехидничать на тему “тебя кто звал сюда, Дуня?”. Их пилюлю я проглотила — не поморщилась, стою, жду разноса от Рена за самоуправство. Подходит. “Ты чего пришла?” — спрашивает то ли сердито, то ли безразлично. Хочу поймать его настроение и соответственно ему ответить, и не могу, в голове мысли прыгают, как лягушки на болоте, — с кочки на кочку, с кочки на кочку. Стою, молчу. И он молчит. Глупейшее положение. “Ладно, — слышу, — раз пришла, иди разминайся”.
Чередой потянулись дни. Они нанизывались в бусы месяцев, складывались в годы. Один, второй. Я будто окунулась в реку черновой ежедневной работы. Что помнится из этого периода? Слышу, чувствую, как упоительно гудят натруженные мышцы, как светло и чисто на сердце, как пронзительно радостно просыпаюсь утром и знаю, что впереди весь день, вся жизнь, и сегодня, завтра, послезавтра непременно случится что-то неожиданное, хорошее, удивительное.
Что имеем, не храним, потерявши — плачем. Это сказано о детстве. Как трудно остановиться, оглянуться в стремнине суеты, посреди Вчера и Завтра. И лишь отмахав солидный кусок отпущенных лет, оборачиваемся мы вдруг назад и понимаем, то ли с досадой, то ли со щемящей жалостью: время движется только в одну сторону.
Это так, к слову. Ностальгия о счастливых временах, когда еще не свалилась на девочку “державная ответственность”. Да разве только она?
Продолжение следует.