ВнеКЛАССНОЕ чтение. Долой “шмеля”, да здравствует “та-дарам!”

Случаются у меня такие периоды (наверняка три биоритма разом заклинивает в нижнем, стрессовом положении), когда ничего делать не хочется и все из рук валится.
В такие минуты тоскливо представляется, будто все лучшее и главное в жизни ты уже совершил, и остается незаметно соскользнуть с освещенной сцены и — бегом, бегом, — через черный ход подальше от суеты, шумихи, зрителей в тихий дворик на площади Ленина, в знакомый подъезд со скрипучей лестницей, где в квартире номер 3 стоит справа от двери мягкая обшарпанная кушетка, на которой, укрывшись с головой одеялом, можно безмятежно растянуться и спокойно глядеть на расчерченное дождем в косую полоску окно, слушать тихую и печальную мелодию жести, стекла и воды.
Уныние — недолгий мой попутчик. Просыпаюсь утром беспричинно счастливой. Все как вчера, только со знаком плюс, и солнечный зайчик, пробравшийся через щелочку штор, уже не метит раздражающе настырно в глаза, а весело прыгает по потолку и по сердцу. Мир снова предстает в цветном изображении, я выскакиваю из постели, умываюсь, хватаю на кухне какой-то зазевавшийся лакомый кусочек и мчусь на тренировку. Рановато, рановато я себя схоронить собиралась, я еще ого-го, я еще тра-ля-ля. Такие вот непричесанные мысли прыгают во мне, и задним числом “ого-го” и “тра-ля-ля” я перевожу примерно так: нечего хныкать, нечего сомневаться, все расчудесно, распрекрасно, и вообще — я хочу, могу и буду. Кем? А кем захочу!
Кныш-резонатор с порога улавливает перемену и тотчас забывает, как вчера, надрываясь и злясь друг на друга, мы таскали по краснознаменскому залу валуны взаимного нерасположения. Он будто заранее был уверен, что именно сегодня отчуждению придет конец.
За день мы успеваем одолеть недельную программу. Кто еще сомневается, что вдохновение — самое скоростное средство передвижения на пути к будущему?
Наверное, тогда, в начале 72-го, игра в перспективную “звездочку” и всеобщую любимицу кончилась. Мне захотелось ставить цели и добиваться их. Мне захотелось побеждать. Кныша, понятно, агитировать “за” необходимости не было. Всем своим видом он показывал: “Наконец-то!”. Хотя вслух ничего подобного никогда не произносил.
Два внутрисоюзных соревнования должны были определить тех шестерых, что поедут на Олимпиаду, — апрельский чемпионат страны в Киеве и июльский Кубок СССР в Москве. В очереди же за билетом в Мюнхен стояло никак не меньше 10-12 гимнасток, и лишь две — Турищева и Лазакович могли не опасаться превратностей судьбы, так как заказали броню еще в прошлом году.
Еще раньше я почувствовала, как Кныш притормозил, ослабил поводья, перестал вгрызаться в неизведанные пласты. Любовно, методично принялся обрабатывать ранее высеченные глыбы. Теперь в каждом упражнении Рен безжалостно изымал паузы, заполнял их всевозможными связками (иные из которых казались мне труднее самых сложных элементов) и повсюду стремился рассыпать изюминки собственного изготовления, старался в каждом номере эффектно преподнести ударное движение, которое, как хотелось думать (и думалось), еще никто в мире не исполняет.
На бревне это было сальто назад и бланш-перекат; на брусьях — петля и серия оригинальных перелетов; в прыжках — уже упоминавшийся, но еще пристрастнее отредактированный “сгиб-разгиб”; в вольных снова бланш-перекат, исполняемый на ковре, плюс каскад “уникальных, почти из мужской гимнастики, элементов”… Это я не хвастаю, это я цитирую статью корреспондента “Советского спорта” В. Голубева, где он несколько опрометчиво разложил пасьянс на шесть будущих олимпийских гимнастических принцесс, не всем кандидаткам раздав по одинаковым серьгам. Те, кто оказались обделенными, были страшно обижены и обещали расправиться с журналистом при первом удобном случае. За что? За слабое знание гимнастики и дезориентацию общественного мнения. Остальные, понятно, считали В. Голубева самым компетентным, самым блестящим репортером современности.
Как ни странно, больше всего неприятностей доставляли мне “вольные”. “Полет шмеля” на музыку Римского-Корсакова, поставленный прекрасным, неистощимым на выдумки хореографом из Ленинграда Аидой Селезневой, болельщикам сразу пришелся по душе. Едва первые такты знакомой мелодии взлетали над помостом, зал взрывался аплодисментами и тут же взволнованно умолкал. Под многодецибельное жужжание громкоговорителей на ковер выпархивала быстроногая, резкая, угловато-порывистая девчоночка-шмель, металась от одного воображаемого цветка к другому, баловалась, кокетничала, беспокоилась, играла, радовалась солнечному дню и своему свободному полету. Так понимала я настроение “вольных”, и вроде бы постановщица и тренер оставались довольны.
А сама я — так прямо нарадоваться не могла на “шмеля”. Все там — от стартового “до” до финишного “си” — про меня и для меня.
К сожалению, арбитры непоколебимо принялись отстаивать несколько иную точку зрения. “Да, — говорили холодно служители гимнастической Фемиды, — в композиции прекрасно схвачено настроение, гимнастка артистична, если хотите, даже блистательна. Но, простите, вольные упражнения — это непременно изящество, пластика, грация. Оленька Корбут слишком мала, она, простите, коротконожка, короткоручка, ей, что называется, “не дано”. Так что не обессудьте, мы будем безжалостно резать баллы, и пусть трибуны негодуют и беснуются”.
Пробить стену этого устоявшегося мнения не удавалось очень долго. До самого Мюнхена. Напрасно было спорить с судьями после окончания соревнований, без толку ругаться с разного рода жюри и апелляционными комиссиями — ответ следовал один и тот же: “Этого не может быть, потому что не может быть никогда”. 9,5-9,6 моя тогдашняя норма. Ух, как я злилась! Ух, как негодовал Кныш!
В Киеве на чемпионате страны я впервые за три года нигде не споткнулась, ни разу не упала. Выступала себе в удовольствие, об отборе на Олимпиаду и ответственности вспоминала лишь поздно вечером в номере гостиницы. В итоге выиграла бронзовую медаль в многоборье и за все время единственный раз испытала огорчение, когда бригада рефери поставила под негодующие крики болельщиков 9,55 за “вольные”.
Однако и этот шрамик в душе скоро зарубцевался. Стоило только подойти Ларисе Семеновне Латыниной, обнять меня ласково и сказать: “Глупенькая, нашла из-за чего огорчаться. Ведь теперь мы с тобой непременно поедем в Мюнхен. Ты доказала, ты убедила…”
Предполагаю (и тогда, и сейчас), что упоминание о Мюнхене было сделано в успокоительных целях. И потому на всякий случай — для полной гарантии — пришлось спустя три месяца выиграть Кубок СССР. Тогда же тренеры назвали пять участниц, которые будут представлять женскую сборную страны по спортивной гимнастике на Олимпийских играх: Турищева, Лазакович, Бурда, Корбут и Саади. Я вздохнула (и Кныш вздохнул) с облегчением и радостью, отлично, впрочем, понимая, что сделано только полдела, и вторую его половину, самую важную, самую трудную, еще предстоит одолеть. Скажу откровенно: воздушных замков не строили, но кое-какие высокие рубежи наметили. Для целеустремленного Кныша это в порядке вещей. Я же с удивлением и любопытством прислушивалась к самой себе: неужели Вольба-молочница, Вольба-Серая Мышка посмела замахнуться на такое. Поразмыслив, успокаивалась: не боги горшки обжигают.

Эврика?

Примерно за месяц до Игр сборная в полном составе перебазировалась в Минск. Дворец спорта в столице Белоруссии — своеобразный талисман сильнейших гимнастов страны, именно тут по установившейся традиции проходят последние тренировки перед большинством крупнейших соревнований. Суеверные страхи здесь ни при чем, но добрая примета никому еще не помешала перед дальней и трудной дорогой.
В конце июля, после многочисленных, изнурительных тренировок, доводок и корректировок состоялась генеральная репетиция по полной программе в присутствии огромного числа болельщиков. Все как на настоящих больших соревнованиях, с той лишь разницей, что оценки арбитров не обнародовались, а инкогнито попадали в блокноты тренеров сборной. Они уж потом между собой судили-рядили — кто есть кто. Тогда в родных стенах блеснула Тоня Кошель, и мы скоро узнали, что шестое вакантное место отдано ей. Я очень обрадовалась: во-первых, мне Тоня была ближе всех из девочек, во-вторых, она стала третьим представителем нашей республики в сборной — событие, которое случается не каждый день.
Тогда же, в горячке последних тренировок, произошел случай, а точнее ЧП, а еще точнее — скандал, имевший самые неожиданные последствия. Обедаем мы с Кнышем в ресторане гостиницы “Юбилейная”, вяло боремся с антрекотом и в самом невоинственном расположении духа, какое бывает у людей в коротких промежутках отдыха между напряженной работой, обсуждаем вопросы, отстоящие от гимнастики в миллионы парсек. Такой у нас уговор. И вдруг “Спидола”, стоящая на соседнем столике, вздыхает своими электрическими легкими и наполняет окружающее пространство незнакомой мелодией: “Та-да-рам, там-там, та-дарам, там-там…” Ток высокого напряжения пробегает от Рена ко мне и обратно, я поднимаю глаза, вижу его необычайно взволнованное лицо, и мы одновременно вскрикиваем: “Эврика!” Не знаю, что подтолкнуло Архимеда в известный момент, возможно, он также услышал звуки отдаленной мандолины, но мы — и это не подретушированная правда — делаем открытие: вот она, долгожданная, неуловимая музыка для олимпийских “вольных”. Долой “шмеля”, да здравствует “та-дарам, там-там!”.
Теперь, понятно, требуются объяснения, как потребовались они тогда, много лет назад. Я и сейчас себя иногда спрашиваю: почему? Почему, имея откатанную, отрепетированную программу, которая к тому же нравилась нам самим, мы в одночасье решили отвергнуть ее, переиначить? Почему решились на этот безумный по всем меркам шаг, когда до главного в жизни старта оставалось две недели и вероятность провала была весьма велика? Не прихоть ли это, не каприз ли, не блажь?
Что я могу сказать? Сослаться на наше неугомонное, неистовое желание искать, экспериментировать? Но есть же разумные границы риска, а здесь мы как будто явно перегнули палку, переступили черту серьезных аргументов. Сказать банальную фразу о том, что лучшее — враг хорошего и якобы в одной музыкальной фразе услышаны и увидены были нами очевидные преимущества будущего гимнастического танца?
Но что же я могу сказать, если именно так все и было — годы ничего не убавили и не прибавили к нашим доводам.
В “Озорнице” — это она, приятельница мистера Случая, выпорхнула в ресторанном зале гостиницы “Юбилейная” — многое осталось от “Полета шмеля”. Те же озорство, лукавство, детское неосознанное кокетство, игра, веселье, стремительность и радость. То же — только в квадрате, в кубе, в четвертой степени. Движения остались прежними, но новая музыка вдохнула в них новый смысл, иное содержание, другой характер. Так мегафон, поднесенный к губам, превращает шепот в ревущий ураган звуков.
Возможно, я поэтизирую, гиперболизирую наши тогдашние представления и возможности, да только это была принципиальная позиция, отступить от которой мы с Реном не могли.
Легко догадаться, какой бой нам пришлось выдержать, каких упреков и обвинений наслушаться. Предполагаю также, что до меня долетело лишь легкое дуновение битвы, остальное выдюжил Кныш. Все-таки выдюжил… “Озорница” обрела право гражданства, благо через недели полторы самый придирчивый взгляд не мог обнаружить в ней ни одной шероховатости. Злость и уверенность в правоте помогли нам в ту нелегкую и счастливую минуту.
Продолжение следует.