ВнеКЛАССНОЕ чтение. Мюнхен-1972: чья-то радость — чьи-то слезы

Еще в Москве, в самый канун отъезда, когда было множество встреч, напутствий, пожеланий, — порой веселых и суетливых, порой торжественных и утомительных, но всегда искренних, — мы с необыкновенной остротой ощутили свой долг и свою ответственность. Тогда поселилось во мне негромкое, неистребимое волнение, какой-то сердечный трепет с налетом тревоги и ожидания. Оно усиливалось, росло по мере того, как падали день за днем листки отрывного календаря, который я возила повсюду вместе с гимнастической амуницией и школьными учебниками. Я ходила по городу, разговаривала с девочками, тренировалась, а сознание отказывалось фиксировать происходящее, события ударялись о его металлическую оболочку и отскакивали прочь, не оставляя следа. И только тема гимнастики, Олимпиады легко вспарывала болезненно-острым плугом сознание, оставляя там широкие борозды.
Кныш не отходил ни на шаг, подбадривал, неестественно много шутил, старался вытащить меня из скорлупы. И все-таки невольно любые разговоры причаливали к мюнхенской пристани. Тягостное состояние сверхсосредоточенности. Наконец Рен, испробовавший тысячу и один способ оживить ученицу, попал в точку. “Да ты со своими переживаниями проиграешь любой участнице, которая только вчера научилась забираться на бревно”, — сказал он однажды. Я вскинула брови — шутит? Нет, серьезен. “Может, не поедем?” — продолжал он, не отводя взгляда.
Не поедем?!! Тут меня и прорвало, такого наговорила — в другой раз не сносить бы головы: и про его деспотизм, и про мозоли на руках, и про слезы в подушку, и про интриги судей, и бог знает еще про что безо всякой привязки к существу разговора. Рен выслушал, не перебивая, и сказал: “Вот так-то лучше…” И вправду, стало лучше, легче, свободней. Я вновь смогла слушать и слышать, смотреть и видеть.
Рен отправлялся в Мюнхен отдельно с тургруппой и поэтому, находясь рядом, спешил перегрузить в меня свои мысли, наблюдения, опыт. Кроме знакомой тетрадки с подробнейшим планом тренировок, получила я такие наставления: “Работай думая, осознанно, ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае не механически. Что-то не станет получаться — не пугайся, не паникуй, остановись, поразмысли, отыщи причину. Потом попробуй еще раз. Снова не заладится, оставь, перейди к другому снаряду. И думай, думай, Корбутиха. На разминках и прикидке не скромничай, включись на полную мощь: судьи — ребята ушлые, они заранее присматривают, кто чего стоит, понравься им, обязательно понравься. Еще улыбка — у тебя чудесная улыбка, Оленька, — не забудь про нее. И знай — ты отличная гимнастка, ты самая лучшая гимнастка, которую я знаю”.
Ни слова о шансах, о медалях, о местах. Единственное, традиционное: покажи, Ольга, что можешь!
Мы прилетели в Мюнхен примерно за неделю до старта и сразу с головой окунулись в гремящий, улюлюкающий, аплодирующий водоворот Олимпиады. Тренеры всячески старались держать нас подальше от этой стремнины, отражая набеги репортеров, атакующих наперевес с микрофонами. Но перекрыть каналы радиотрансляционной линии было выше их сил, и я не раз, вслушиваясь в иноязычную вязь звуков, выхватывала, вычленяла из потока слов свою фамилию. После прикидки, где я действовала в точности с пожеланиями Кныша, радиодикторы, кажется, стали проявлять ко мне еще больший интерес. Или, быть может, это я, тщеславная девчонка, не отходила от приемника?
Накануне соревнований Лариса Семеновна Латынина протрубила общий сбор гимнастической делегации. Мы пришли, взволнованно расселись по местам, приготовились слушать долгую напутственную речь. Но Латынина и Юрий Евлампиевич Титов оказались немногословными: верим, надеемся, ждем — вот смысл сказанного ими. Сказанного очень сердечно и просто. Да и глупо в тот момент было призывать нас к чему-то, убеждать в чем-то, “накачивать” — все и так прекрасно понимали: кто мы и зачем.
Вечером я увиделась с Реном. На территорию Олимпийской деревни его, приехавшего в качестве туриста, грозные полицейские, понятно, не впустили. Он долго караулил у ворот, пока наконец не окликнул Тамару Лазакович, а та уж поспешила с известием ко мне. Выбегаю стремглав к выходу и… никого не встречаю. “Ах, шутница, нашла время для розыгрышей”, — подумала с обидой. И тут замечаю, как в мою сторону направляется высокий гражданин в темном плаще, элегантном костюме и шляпе с явным намерением завести разговор. “Нет, братец журналист, интервью вы получите в другой раз”, — говорю я себе раздосадованная и собираюсь удрать в безопасную зону. И вдруг: “Ольга! Корбут! Да куда же ты!” Оглядываюсь: ба! Да это же Кныш — элегантный, симпатичный гражданин. Я-то его иначе как в тренировочном костюме раньше и не видела. Ну и смеялись же мы тогда.
Вижу, Рен чем-то очень доволен. Выкладывает новости, улыбается. Я ему пытаюсь отчитаться о последних тренировках, а он мне рассказывает про покупку нового костюма. Я ему про немецких гимнасток — какие они техничные, уверенные в себе, а он мне про двухэтажные автобусы в Мюнхене. И только знай себе твердит: все идет хорошо, все хорошо идет, идет все хорошо. Напоследок, уже попрощавшись, оглянулся, окликнул, приложил пальцы к губам, растянул их неимоверно: не забудь, мол, Корбутиха, про улыбку.
Бывают соревнования, когда с самой первой минуты — с прихода в зал, с начального касания снаряда, с чьего-то доброго взгляда — все идет свободно, точно, удачно. В Мюнхене будто целиком наша сборная попала в эту счастливую полосу. Мы без помарок, солидно, с чувством собственного достоинства и превосходства откатали обязательную и произвольную программы и, на мой взгляд, достаточно легко и обыденно обыграли отличную команду ГДР, о которой столько говорили и которой, если честно, мы сильно опасались.
Едва вышла на помост, страхи и тревоги, сидевшие во мне, мгновенно улетучились, и я прыгала, танцевала, кувыркалась в упоении, с восторгом ощущая флюиды зрительских симпатий. Зал реагировал на происходящее фантастически. Каждый удачно исполненный кем-либо элемент вызывал на трибунах небольшое землетрясение — овации, свист, крики, аплодисменты. Меня как будто приметили, выделили из общей массы, и к концу первого дня я даже услышала, как непроизвольно рождается в недрах трибун скандирующее, режущее иностранным акцентом эхо: “Ол-га! Ол-га!” Какое блаженство удивлять, нравиться, быть любимицей.
В сборной я шла под четвертым порядковым номером, первый и второй принадлежали Люде Турищевой и Тамаре Лазакович. Не скрою, тень обиды проскользнула у меня по сердцу. Кто, думаю, как не я, выиграл последний предолимпийский старт — Кубок СССР. Подумала и через секунду забыла — в конце концов не в номере дело.
Между тем лидеры каждой команды имеют при прочих равных условиях известные преимущества. Судьи, приученные к тому, что каждая сборная выстраивается перед снарядом по принципу “от самой слабой до самой сильной”, поначалу выставляют баллы чрезвычайно осторожно и скупо, а под конец по-купечески щедро и лихо. Кто попал под колесо стартового номера, тот не “выплывет” к пьедесталу. У него другая задача: быть забойщиком, поднимать потолок своего очкового минимума, а значит, и минимума всей команды. Ибо оценку хуже, чем у забойщика, арбитры — такова уж психология — ставят только в случае падения. Я оказалась в золотой середине…
Об этом я подумала много позже, когда дым сражений Олимпиады развеялся и мы случайно разговорились с Тоней Кошель — “забойщицей” Мюнхена.
А тогда, тогда… Что за удивительные вещи происходили тогда в ревущем, раскалывающемся надвое мюнхенском “Шпортхалле”? Два дня пролетели как мгновение, и вот нас уже поздравляют со званием олимпийских чемпионок. Я олимпийская чемпионка? Я — олимпийская чемпионка?! Неужели правда? Поцелуям, объятиям, рукопожатиям нет числа. Полицейский на вахте почтительно склоняет голову и не интересуется, куда я в очередной раз задевала свой олимпийский пропуск: “Битте, фрейлен Корпут”. Зал негодует на арбитров, посмевших поставить смехотворные, по его мнению, 9,6 после великолепного сальто на бревне, Астахова треплет меня за косички: “Молодец!” Кончается произвольная программа, и меня уносят из зала на руках через бушующий океан болельщиков, плещущий охрипшим прибоем единственного слова: “Ол-га! Ол-га!”
К концу второго дня в голове совершеннейший беспорядок, я уже не в состоянии уследить, какое событие за каким следует. Одна лишь неуправляемая радость, восторг, вдохновение. Засыпаю при пульсе 140 ударов в минуту и перед тем, как сомкнуть веки, успеваю вспомнить: в многоборье иду на третьем месте после Турищевой и Янц, проигрывая им 0,15 балла. Хорошо это или плохо, много или мало — разве время обдумывать такие неинтересные, скучные вещи? Ведь меня любит зал, и я — олимпийская чемпионка! Как, наверное, радуются Кныш в своей тургостинице и родители в Гродно. Это последний угасающий всполох суматошного вечера.
Завтра — как продолжение вчера. Ни страха, ни сомнений, ни тревог по поводу невероятной перспективы — выиграть Олимпиаду в многоборье. Лишь червячок сладкой истомы грызет и грызет потихоньку что-то внутри. И желание: поскорее в зал — выпорхнуть на помост, услышать, ощутить его обжигающую силу и восхищение, окунуться в клокочущую стихию взглядов — людей, телекамер, прожекторов. Почему же стрелки часов так лениво перебираются от деления к делению, будто не хотят ничего знать про мои надежды?
Но вот, наконец, мы в зале, прерванный праздник продолжается.
Та-дарам-там-там, та-дарам-там- там. Видите, маленькая озорница повесила в гродненском овраге два байковых одеяла и удивляет, удивляет маршалов с соседнего двора кульбитами и “березками”. Не Олимпиада — игра, шутливый спор, кто больше всех проглотит слив. Я счастлива и весела, я озорна и беспечна, я улыбаюсь не по приказу Кныша, а потому что мне хочется улыбаться. 9,8 — кто там утверждал, будто мне в “вольных” “не дано”, привет вам от фрейлен Корпут!
Теперь — прыжок. Разбегаюсь, лечу, врастаю в маты. Трибуны неистовствуют: “Ол-га!” Ах, это пока разминка… Ну что ж, я могу повторить — десять, двадцать, сто раз. Как на тренировке. Смотрите, любуйтесь и, пожалуйста, восхищайтесь, как я вычерчиваю в пространстве свой “сгиб-разгиб”. 9,65 — спасибо и за это, строгие судьи, я ведь едва не забыла про вас. Я вышла в лидеры? Обогнала Турищеву и Янц? Солидный отрыв? Быть осторожней (о чем это они?), и золотая медаль в кармане? Сейчас я выйду к брусьям и…
…И магнитофонная пленка памяти рвется в клочья. Неуклюжая, растерянная, не помнящая себя сижу в середине огромного здания, заполненного молчаливыми, неподвижными людьми. Кто они, почему смотрят на меня, чего ждут? Сгорбившись, я поднимаюсь с матов. Убежать? Стыд. Страх. Усталость. Убежать? На край света, к черту на кулички. Туда, где зимуют раки, и куда Макар телят гонял. Чтоб никого не знать и не видеть. Чтоб выплакаться вволю и забыть обо всем. Навсегда. Убежать?! Плечо задевает за нижнюю жердь, она бьется током: ах, да, Олимпиада, я могла стать абсолютной чемпионкой и упала с брусьев. Вспрыгиваю машинально на снаряд, начинаю двигаться. Сознание отключено, работает только тело. Память вышколенных мышц, как говорил Рен. Я спускаюсь в зал, жизнь кончена, булавка в гимнастическом купальнике все-таки оборвалась…
Рассказывают, что я плакала, что репортеры, сбивая друг друга с ног, окружили меня своими бесстыдными объективами, что Эрика Цухольд и Астахова обнимали и утешали меня, что зал, оглохший и безголосый, вдруг сорвался в фальцет и устроил овацию, а на табло после тягостных минут ожидания высветился мой приговор — 7,5. Рассказывают, показывают фотографии, крутят кинопленку — как не поверить? А мне помнится лишь тишина, гнетущая, необъяснимая, и в ней плывут, возникают и исчезают чужие лица без мимики, лица-маски. И еще раздражающий, заставляющий щуриться свет юпитеров. Неужели я плакала? Неужели выступала затем на бревне и получила 9,9?

Жизнь прекрасна!

Очнулась я в номере поздно вечером. Открыла глаза: лежу одетая на кровати, оконное стекло выкрашено черной краской ночи, в голове и в комнате мечутся уродливые тени воспоминаний. Упала — проиграла. Проиграла — упала. Перед глазами Кныш. Он словно не знает о случившемся, шутит, подбадривает, как тогда, во время последней встречи. И вдруг начинает хмуриться, стареет за секунду, зло бросает: “Так вот, значит, какая ты…” и, не найдя осуждающих слов, не договорив, уходит. Я снова одна. Одна только на мгновение. Рен возвращается веселый, счастливый, чтобы тут же постареть, нахмуриться, недоговорить. Этот кошмар мучит меня всю ночь, я поминутно вскакиваю в надежде прогнать его, пью димедрол, но только часов в пять наконец все же забываюсь тяжелым, больным сном.
Утром с усилием размыкаю свинцовые веки — скорей бы домой, скорей бы к милой моей мамочке, отцу, добрым любимым сестрам. Они все поймут, успокоят, простят, спрячут от позора, снимут боль. Ах, скорей бы домой!
Дверь распахивается, на пороге Тоня Кошель: “Ну и лежебока ты, Ольга. Быстренько вставай, тебя Ренальд Иванович ждет”. Вскочила, едва не закричала от испуга. “Скажи меня нет…” Тут же обреченно опустила голову, уставилась в пол, выдавила: “Иду… Сейчас…” Долго-долго умывалась, зачем-то стала перекладывать вещи в чемодане, зашнуровывала кроссовки, расчесывалась перед зеркалом. Наконец вздохнула, отправилась в путь. Сто шагов до контрольного поста — сто шагов на эшафот. Я виновата — режьте меня, четвертуйте, ненавидьте.
Рен встретил… улыбкой. Я ужаснулась, ночной кошмар живо подсказал, чем все кончится.
— Ольга, почему повесила нос? — слышу. — Разве Олимпиада завершилась? Или тебе не хочется выиграть еще пару золотых медалей?
— Вы бы меня лучше поругали, Ренальд Иванович, — отвечаю пришибленно, в глаза смотреть боюсь.
— За что же мне тебя ругать?
— Сами знаете…
— А я хвалить пришел. Молодец! Ты же настоящий фурор произвела. Вспомни, что в зале творится, только и слышишь, как твое имя коверкают. Скоро и я его без мягкого знака произносить стану.
— Не издевайтесь, Ренальд Иванович…
— Что ты в самом деле, Корбутиха, расклеилась. Заслуженному мастеру спорта хныкать не положено.
— ?!!..
— Да, да — за-слу-жен-но-му мас-те-ру, — произносит он по слогам. — Поздравляю!
Тут как ни в чем не бывало Кныш принимается объяснять, что и как я должна делать завтра во время финалов на отдельных снарядах. Поминутно останавливается, спрашивает: “Поняла?”
— Поняла.
— Повтори.
Я повторяю и сама удивляюсь тому, что могу снова думать, запоминать, размышлять. “А ведь, черт побери, — мелькает в голове, — я могу еще кое-что поправить…”
Вслушиваюсь между тем в интонации реновского монолога, наблюдаю за его жестами, мимикой — выискиваю фальшивую нотку, тщательно скрываемую досаду, горечь. Ничего похожего! Он действительно искренне верит в меня, с оптимизмом смотрит в завтра, а редкие слова утешения если и срываются у него с языка, то кажутся простыми и грубовато-сильными, без налета ура-бодрячества.
После обеда, во время которого я едва поковыряла вилкой в салате, на торжественном собрании команды гимнасток Сергей Павлович Павлов, председатель Спорткомитета СССР, вручил мне значок заслуженного мастера спорта. Крепко пожал руку, хитро сощурил глаз, наклонился, тихо сказал на ухо:
— Удостоверение выпишем в Москве. Не возражаешь? Завтра приду болеть. За всю команду и персонально за тебя. Не возражаешь?
— Угу…
— Что угу? Угу — да или угу — нет?
— Угу — да… То есть спасибо, приходите.
На душе полегчало, не такая уж, видно, я пропащая. Подумала: в сущности, вчерашняя трагедия — моя личная трагедия. Ведь выиграли в многоборье наши девчонки: Люда Турищева — золото, Тамара Лазакович — большую бронзовую медаль. Разве не это главное?
Опять спала плохо, без конца ворочалась, вставала, ходила по комнате, пила димедрол, и только на рассвете ко мне пришел беспокойный, чуткий сон, в котором я в тысячный раз крутила на брусьях петлю.
Встала часов в десять, едва успела к тренировке. Голова кружится, колени трясутся и слабость, слабость во всем теле. У меня и так давление низкое, а после димедрола сил забраться на снаряд нет. Но собралась, стиснула зубы, заставила себя. И странное дело — стало получаться.
Закончилась тренировка. Латынина берет меня за руку и прямиком в столовую. Усаживает за стол, приносит громадный кусок мяса с картошкой, достает из сумки боржоми, красную икру (НЗ сборной СССР по гимнастике) и сидит рядом, пока я, мучаясь, кряхтя и возмущаясь, не очищаю тарелки.
И вот вечер, мы снова в зале. Четыре решающих выхода, четыре заключительных аккорда Олимпиады. Стрекочут кинокамеры, салютуют блицы фоторепортеров, неистовствуют болельщики. Но теперь я ничего не слышу и не вижу — сеанс немого кино при потухшем экране. Шансов своих не высчитываю, знаю определенно одно: в зачет пошли оценки обязательной и произвольной программ, поделенные на два, а злосчастное многоборье к соревнованиям на отдельных снарядах не имеет никакого отношения. Вот как славно! — думаю. — И справедливо!
Прыжка, по правде, я совсем не помню. Вполне допускаю, что в финал вообще не попала. А может быть, и попала, и прыгала — не помню. Мысли, опережая события, скачут хаотично вокруг брусьев. Глаза на них поднять боюсь, гоню прочь навязчивые образы. А они роятся, порхают, жалят меня эти связки, переходы, прыжки, полеты. “Корбут”, — не слышу, догадываюсь по реакции Астаховой, что динамик произнес мою фамилию. Кровь стучит в висках: бум, бум.
Выхожу на помост, опускаю руки в баночку с магнезией, облизываю кончики пальцев. Ах, не так облизала правую руку, плохая примета. Иду к снаряду, перелизываю наново пальцы и натужно, почти в панике вспоминаю, с чего начинается комбинация. Забыла напрочь! Да, с виса углом! Это после него я позавчера уткнулась в маты. Надо повыше поднять ноги, не дай бог, снова повторюсь. Встряхиваю косичками, растягиваю по науке одеревеневшие мускулы губ и, закрыв глаза, прыгаю в неизвестность.
…Сознание вспыхивает в ту самую десятимиллионную долю секунды, когда стопы касаются шершавой поролоновой поверхности. Ввинчиваюсь в мат, кажется, по колени, вытягиваюсь в струночку, делаю изящные пасы руками и думаю злорадно, восторженно, ехидно: доказала, доказала, доказала. В висках — бум, бум.
Из судейской траншеи, словно мишень “бегущий кабан”, появляется табло с оценкой 9,85. Меня тискают, целуют, поздравляют — и я, оглохшая, ослепшая, забывшая арифметику, считаю себя чемпионкой. Иначе к чему поздравления? И лишь спустя десять минут, когда вызывают на награждение и я замечаю, что верхняя ступень пьедестала занята Карин Янц, до меня доходит смысл происходящего: выиграна серебряная медаль. Ни обиды, ни досады — одно удивление: нашли из-за чего целовать. Стою, делаю залу ручкой, и моя улыбка, наклеенная еще до прыжка на брусья, кажется мне неуместной. Пытаюсь согнать ее с лица, но пластилин губ затвердел и не поддается. Кныш, наверное, будет доволен.
Теперь — бревно, десятисантиметровая взлетно-посадочная полоса, мини-аэродром, кладка над пропастью, лезвие бритвы, по которому бегут спринт на цыпочках. Так подтруниваю я над собой перед предпоследним выходом и не могу понять: откуда взялось это игривое настроение, граничащее то ли с самоуверенностью, то ли с отчаянием. На разминке раз двадцать безупречно исполняю сальто, бесконечное число раз сажусь в шпагат — откуда силы? Неужели эхо серебряных брусьев?
На бревне у меня второй предварительный результат. Первая — Тамара Лазакович, разница в оценках всего-то пять сотых. С любопытством наблюдаю, как изящная, грациозная подруга чистенько “выдает” программу и спускается в объятия тренеров. “Умница, Томка, молодчина, — думаю про себя. И добавляю, — но, извини, сегодня я тебя обойду!”
Заскакиваю на бревно и чувствую: пусть накренится земная ось — я не оступлюсь, не упаду. Время разбивается на секунды и каждая — размером в век. Пространство раскладывается на атомы. Наверное, это они врезаются в висок: бум, бум. Я точна, строга, непоколебима, как метроном. Раз-два — чисто, три-четыре — здорово, пять- шесть — отлично. Приземляюсь — примагничиваюсь, бегу — не касаюсь помоста. 9,9 — золотая медаль моя! Рядом на скамейке плачет Тамара Лазакович. “Зачем же я так. Может быть, можно как-нибудь разыграть заново?”
Объясняться, оправдываться некогда. В беззвучную какофонию звуков, содрогающих спорткомплекс, врывается “та-да-рам там- там”, и озорница, подхватив лукошко, выскакивает на залитую солнцем поляну. Озорница знает: сейчас она соберет цветы, напрыгается, накокетничается, накривляется в самый последний раз. Умрет финальное “ля” в фортепьяно аккомпаниатора Евсея Веврика, закроется занавес перед несуществующей поляной. Погаснет свет в зале. Разойдутся зрители. Остынут волнения. Закончится Олимпиада.
Клубок нервов развязывается, плотина эмоций рушится — я танцую в экстазе, ненавидя и любя этот кусочек собственной жизни. Танцую на последнем вздохе. Силы оставляют меня в углу ковра, когда остается исполнить большую диагональ акробатики. Последним усилием отрываю прилипающие подошвы от пола и мчусь в противоположную сторону. Замираю, кланяюсь, шлю воздушные поцелуи, спускаюсь с помоста.
“Озорница патетическая и безумная” — так назовет потом Рен мой заключительный олимпийский выход. Золотой выход.
“Ля” — умерло. Кто-то поворачивает ручку громкости вправо до отказа: “Ол-га! Ол-га!”
Самый последний ватт энергии был израсходован там, на ковре, для того, чтобы привести в движение мускулы губ и ослепительно улыбнуться на прощание гостеприимному “Шпортхалле”. Теперь сил не осталось даже для одного шага, для одного слова, для одной мысли. Думаю, окажись рядом суровый Кныш и произнеси свою скороговорку про “неточности в отдельных фазах” с предложением повторить — он встретил бы безнадежный заговор непослушания.
Меня усадили в кресло. Подходили какие-то люди с бодрыми улыбками, что-то говорили, а я бессмысленно и невпопад кивала головой и без конца массировала онемевшие ноги. Не знаю, как дошла до пьедестала, как взобралась по круче его высоченных ступеней на самый верх, как сумела выстоять процедуру награждения.
Грянул Гимн Советского Союза и по флагштоку медленно поплыл вверх красный флаг. Я смотрела на него, и гордость, перекрыв тишину и усталость, разливалась в душе.
Потом всех гимнастических героинь — Турищеву, Янц, Лазакович, меня — журналисты бесцеремонно взяли в оцепление и под руки (мне это было как нельзя кстати) привели в конференц-зал на пресс-конференцию. Перекрестный допрос продолжался до глубокого вечера, и за это время пишущая, снимающая, говорящая репортерская братия сумела выудить из нас, опустошенных, максимум информации — вплоть до чертежей генеалогического древа со всеми разветвлениями. Думаю, не ухвати своевременно руль управления Юрий Титов, селевой поток вопросов к утру накрыл бы собой нашу интернациональную команду. Решительной походкой наш руководитель вышел на сцену, поднял крест-накрест руки и сказал: “Все, баста, девочкам пора спать”.
Мы двинулись к проходу, успевая выразительно поглядывать в глаза кинокамер и раздавать автографы. Потом какими-то закоулками долго выбирались из Дворца, пытаясь перехитрить страждущую толпу болельщиков. Но едва успели вскочить в автобус, закрыть двери, как людское море разлилось вокруг. Напрасно шофер сигналил и посылал по-немецки проклятия на головы болельщиков. Лишь энергичные действия полиции помогли пробить в кольце блокады узенький коридор, через который мы не замедлили улизнуть.
Минут пять ехали молча в сплошном коридоре салютующей неоном рекламы, переживали перипетии побега, отключившись, отгородившись от гимнастики. И вдруг с заднего сиденья раздался чей-то тихий, неуверенный, чуть смущенный голос-колокольчик: “Поле, русское поле…” Растерялись: такой неуместной, несуразной показалась на островке покоя эта рождающаяся песня. Но уже в следующее мгновение десять голосов, не сговариваясь, грянули дружным хором знакомую и бесконечно родную мелодию. Потом пели “Голубой вагон бежит, качается…”, “Во поле березонька стояла”, “А смуглянка- молдаванка отвечала парню так…”, какие-то другие мелодичные русские песни. И каждый, независимо от слуха и голоса, находил удивительное отдохновение в песне после всех передряг и треволнений, выпавших за прошедшую неделю. И, наверное, у каждого в сердце была Родина.
Я открыла дверь номера, включила свет и замерла в изумлении — кругом сплошная стена цветов, писем и телеграмм. Схватила первый попавшийся листок, пробежала глазами: “Не огорчайтесь, Ольга, Вы все равно сильнее всех!” Другой: “Падение — нелепая случайность, мы гордимся тобой”. Третий: “Забудь о неудаче, думай о завтрашнем дне”.
Почта опоздала, время утешений прошло, настало время поздравлений. Я схватила в охапку письма, бросила их к потолку. Снегопад конвертов, шелестя и порхая, разлетелся по комнате. Да здравствует гимнастика! Да здравствую я! Да здравствует Кныш, самый прекрасный, удивительный, любимый человек!
…Роговые облака плыли по розовому небу к розовому горизонту моей прекрасной розовой жизни, какой виделась она мне тогда, в минуту олимпийской победы.

Не узнаете чудо с локонами?

Я проспала сном праведника почти сутки, а проснувшись, вполне отчетливо ощутила, как мир заметно переменился к лучшему. Ослепительно сияло на голубом небе начищенное солнце, ветер яростно и задорно надувал зеленые паруса деревьев, и все люди вокруг улыбались, улыбались, улыбались.
Прежде чем предаться праздному времяпрепровождению длиною в день (боже, как мы вчера мечтали об этом!), который нам выкраивал олимпийский распорядок, я со счастливым сердцем и пустым желудком поспешила в столовую, где и застала в полном составе женскую гимнастическую сборную СССР, смакующую отмену диетограничений. На столе высился мини-Эльбрус всевозможных яств, одолеть который вряд ли было по силам даже нашим тяжелоатлетической и борцовской дружинам вместе взятым. Очень скоро к нашему столу придвинули еще один, затем другой, третий, четвертый — наконец вся столовая перебазировалась в угол и началась импровизированная интернациональная пресс-конференция-чествование. Спортсмены из самых разных стран, представители разных видов спорта аплодировали чуть ли не каждому нашему слову, спешили подарить значок, взять автограф, просто пожать руку, сказать что-то доброе, пусть и не всегда понятное. Большинству из этих юношей и девушек еще предстояло выступать на Олимпиаде: они словно хотели прикоснуться к нашей удаче, отломить кусочек на счастье, унести с собой.
Наверное, тогда я поняла, как прекрасен, неправдоподобно прекрасен Первый День После Того, Как Сбылась Мечта. Потом придет второй, третий, десятый — но что-то в них будет не то и не так. Исчезнет удивительное состояние счастья, притупится острота восприятия: жизнь, поштормив, удивительно быстро входит в обыденное русло.
Я бродила по Олимпийской деревне и чувствовала себя королевой на балу. Стоило лишь на мгновение остановиться, заговорить с кем-то, как тут же собиралась многоязычная толпа, внутри которой рокотало со всеми мыслимыми оттенками произношения мое имя: “Ол-га! Ой-га! Ольия! Ола!..” Меня задарили значками, сувенирами, цветами — я кому-то дарила их в ответ, что-то говорила, обещала, записывала какие-то адреса, куда-то всех приглашала, смеялась без умолку, шутила без конца, жала чьи-то руки и мчалась, мчалась вперед.
Взъерошенная, усталая, умиротворенная возвратилась я вечером в гостиницу, бессильно опустилась в кресло, подумала: “Как счастлив, должно быть, Рен. А как рады мама с папой, сестры! Испереживались, наверное. Скорей бы домой, увидеть всех. Ка-ак надену три золотые медали, как пройдусь по Гродно! Сила! Эх, быстрее бы домой…” День первый, самый счастливый, кончился…
Утром, после завтрака, нас позвали в “красный уголок”. В президиуме, кроме тренеров, сидели руководители Спорткомитета СССР, и уже по этому можно было догадаться о неординарности предстоящего собрания. После слов “Вам выпала большая честь: представлять советскую гимнастику в Федеративной Республике Германии. Турне начинается завтра” в комнате установилась гробовая тишина.
Председатель Спорткомитета озадаченно тряхнул головой, выдержал минутную паузу, еще раз оглядел собравшихся и добавил: “Я понимаю, ребята, как вам будет нелегко. Но надо, честное слово, надо!”
Две недели мотались мы по периферийным городкам ФРГ. Программа оказалась чрезвычайно насыщенной. Причем выступать приходилось большей частью в тесных школьных залах, на нестандартных миниатюрных снарядах. Но главная трудность заключалась в другом: все участники Игр находились в том самом пресловутом “полном разборе”, какой бывает, кажется, у всех спортсменов после окончания важных соревнований. Думаю, лишь некоторым из нас, и то при очень большом желании, можно было тогда присвоить 1-й спортивный разряд. Но “надо, надо”. Стиснув зубы, взбирались мы на снаряды и, сокрушая, загоняя в угол хныкающее, жалующееся “не могу, не хочу”, механически выполняли заученную сумму движений. Тут уж нашим запасным пришлось разом отработать за три Олимпиады вперед.
Кажется, публика понимала наше состояние и потому была не слишком требовательна и очень доброжелательна. На ура принимался сам факт нашего приезда, на этом фоне выступление проходило под аккомпанемент аплодисментов. Ну а стоило произнести в микрофон фамилию Корбут, как публика буквально начинала бесноваться.
Странное дело: невероятная популярность, в которой я еще вчера с наслаждением купалась, начинала постепенно раздражать. Я не могла зайти в автобус — он останавливался, и пассажиры, напутствуемые шофером, устраивали в мою честь митинг. Я не могла прийти в магазин за покупками — тут же выбранное мною мне же и дарили, наотрез отказываясь брать деньги и умоляя расписаться в Книге почетных посетителей. Я не могла даже остаться наедине с собой (хотя бы для того, чтобы осмыслить происшедшую в моей жизни метаморфозу) — меня постоянно куда-то везли, тянули, тащили, требовали. Спустя полторы недели после выхода из “Шпортхалле” я пришла к неожиданному выводу: “Слава привлекательна для того, кто не имеет ее; обретшему — она обуза…”
Купила черный парик и черный болониевый плащ и в таком вот виде “а ля детектив” уже спокойно расхаживала всюду. Изредка, право, лишь изредка, разгримировывалась, чтобы вновь пригубить из источника популярности. Когда очень уж надоедало быть безвестной.
В этом тягостном турне мы накрепко сдружились с нашими мальчишками, а я — особенно с Колей Андриановым. Так что Люба Бурда, уже будучи его невестой, весьма недружелюбно посматривала в мою сторону. Мы же, демонстративно-заговорщицки уединившись, любили подзадорить, позлить ее. И еще помню, как мы смотрели финальный матч Олимпиады по баскетболу СССР — США. Наши всю игру вели в счете, а в конце растерялись, засуетились, упустили преимущество. Американцы выигрывали одно очко, раздалась сирена и… Не было сил смотреть на ликование соперников, кто-то из ребят подошел и со злостью вырвал вилку из розетки. Удрученные, разбрелись мы по номерам, каждый по-своему переживая упущенную победу. И только назавтра — невозможно поверить! — мы узнали и о трех недоигранных секундах, и о пасе Ивана Едешко, и о золотом броске Саши Белова. Я потом, между прочим, несколько дней подряд заглядывала во все наши номера и ехидно-многозначительно сообщала: “А Ваня Едешко, чтоб вы знали, из минского РТИ”.
Наконец турне финишировало, и мы, потрепанные, смертельно усталые, пытающиеся улыбаться, сходим по трапу ТУ-134 в аэропорту Шереметьево. Снова поцелуи, рукопожатия, поздравления, снова цветы и сувениры, снова пресс- конференция. То, что стократ осточертело нам за границей, на родной земле словно предстало в новом свете. А у меня так будто второе дыхание открылось: болтаю без умолку со знакомыми и незнакомыми, в сотый раз пересказываю (безбожно привирая), как упала с брусьев, как плакала, как встретилась с Реном, как объелись после Олимпиады в столовой, как болели за наших баскетболистов. И между делом (признаюсь) наведалась в газетный зал библиотеки — чего-то про меня там пресса понаписала? Вышла в преотличнейшем настроении. Еще бы: “героиня Мюнхена”, “гимнастка будущего”, “чудо с косичками” и т. д. и т. п. Вещуньина с похвал вскружилась голова. Впрочем, аналогичный эпизод я уже описывала.
Скорый поезд мчался в Гродно не слишком скоро, так мне, во всяком случае, казалось. Впереди была целая ночь, а я уже маялась ожиданием, поминутно спрашивала проводницу о времени прибытия, заказывала чай, выбегала в тамбур, смотрела в окно. В купе меня сразу же узнали, забросали тысячью вопросами, и я еще раз пересказала свою олимпийскую одиссею. Пожилая сердобольная женщина поминутно охала и ахала, накладывала мне в блюдце варенье и приговаривала: “Дитятко, ты ж такая тонюсенькая”. А седой полковник вдруг погладил меня по голове и сказал: “Молодец, дочка!” Подумал немного и горячо добавил, словно продолжая с кем-то давнишний спор: “А еще говорят, у нас молодежь плохая. Глупости!”
Продолжение следует.