ВнеКЛАССНОЕ чтение. Болезнь достижения. Не пищать! И черт бы подрал этого Никсона

Посидела, подумала вдруг несмело: а почему, собственно, мне не сделать соответствующую случаю прическу? Мысль страшно понравилась: имеет же “чудо с косичками” право стать “чудом с локонами”. В последующие полчаса я, замучив проводницу и разбудив полвагона, раздобыла бигуди и накрутилась.
Поплыл за окнами знакомый перрон гродненского вокзала, сладко защемило сердце. Ударила в открывшуюся дверь медь духового оркестра, и я с удивлением подумала: “В такую рань бряцают, наверняка генерала или маршала какого-нибудь встречают”. На перроне столпотворение, ищу глазами родителей, сестер, Рена, нахожу, машу им рукой, они мне в ответ радостно и бестолково улыбаются. И тут на подножку вскакивают несколько молодых людей, старший из которых, с сомнением поглядывая на мою пушистую голову, спрашивает: “Простите. Вы Ольга Корбут?” “Да, отвечаю растерянно, — а потом с наглецой в голосе добавляю, — а вам какое дело?”. “Ребята, она, — гаркает старший, — забирай вещи!”
В то самое мгновение, когда молодцы уцепились за мои чемоданы, а я изготовилась закричать нечто в духе “Караул, грабят!”, руководитель “шайки” подхватил меня на руки, усадил к себе на плечо и выпрыгнул вниз, на асфальт. Оркестр задул в трубы с предельным остервенением, и меня вдруг осенило: “Фамилия маршала-то — Корбут, а грабители — ребята из горкома комсомола”.
В возникшем людском водовороте я едва заметила, как отца, мать и Рена оттеснили куда-то в сторону, я потеряла их из виду. Стоя в кузове “уазика”, служившего трибуной, рассеянно слушала восторженные и, к счастью, не очень пространные речи работников горспорткомитета, исполкома и иже с ними. Наконец процедура чествования завершилась, и кавалькада машин под грозный бой духового оркестра поехала в город. На передней стояла я, вяло размахивая букетом тюльпанов и ревниво всматриваясь в спешащих на работу прохожих. “Любопытно, куда эту лохматую девицу везут с такой помпой”, — было написано на их лицах. До сих пор эпизод этот вызывает во мне острое чувство стыда: глупее, наверное, ничего быть не может.
Помню Рен, улучив момент, шелнул на ухо: “Ты что, дуреха, за прическу сделала, тебя и мать родная не узнает”. Я тогда от досады чуть не расплакалась: почему это я не могу быть красивой, а должна быть похожа на ту, которую они видели по телевизору? Ну да спорить по случаю встречи не стала.
И вот я дома, в кругу семьи, потому что Кныш тоже свой родной человек. Стол уставлен всякими вкусными кушаньями, все суетятся вокруг него, гремят тарелками, фужерами и никак не усядутся. Пользуясь суматохой, отец отзывает меня в сторону и торжественно говорит: “Я горжусь тобой, Ольга!” Потом тихонько выхожу в коридор с мамой: “Доченька, родная, бросила бы ты свою гимнастику. Гляди, все коленки сбиты. Позанималась, победила и хватит. Теперь пусть другие”. Следующим поздравляющим оказался Рен: “Ты знай, что не сделала и пятидесяти процентов того, что могла”…
Милые мои, дорогие! Хватит про гимнастику! Где мой большой коричневый чемпи… то есть че-мо-дан? Я буду раздавать подарки. Сейчас расскажу вам про Мюнхен и все. Ради бога! Один только разочек — и все!
Олимпиада закончилась, договорились? И да здравствует отдых!

В осаде

Зря надеялась отсидеться, отлежаться, начитаться в просторных хоромах нашей новой чудесной трехкомнатной квартиры, где после 20-метровой “коммуналки” впору было кричать “ау”. Снежный ком несусветного интереса к О.Корбут, сдвинутый с горы плечом какого-то опрометчивого газетчика, уже покатился и остановить его оказалось невозможно. Сомкнутыми рядами представители средств массовой информации принялись штурмовать нашу лестничную площадку. Кажется, три-четыре репортера, не считая небольшого стационарного отряда телевизионщиков, постоянно дежурили у подъезда. Поначалу меня такое внимание отчасти радовало, отчасти забавляло. Человек я в общем-то деликатный и хоть смертельно устала и изнервничалась, каждого старалась усадить за стол, напоить чаем, серьезно и подробно ответить на все вопросы. Но постепенно я возненавидела журналистов. Вернее, некоторых из них.
Придет этакий красавчик-дилетантик, вскинет ногу на ногу, пыхнет в потолок “Мальборо” и брякнет: “Как вам, Ольга Валентиновна, это удалось?” Или: “Если бы начать жить сначала, вы выбрали бы этот же тернистый, трудный путь?” Или: “Ваши планы на будущее?”
Кто подскажет, как бороться против самолюбования, пошлости, бездарности? В ту пору я нашла свой способ. Когда на горизонте появлялся очередной “джинсовый мальчик” от журналистики, ни бельмеса не смыслящий в гимнастике, я спешила проводить его… на кухню и давала подробнейшее интервью. Ого-го, какое интервью: в стиле “каков вопрос — таков ответ”. Вас интересуют мои планы на будущее? Пожалуйста, вот они, планы. Хочу выйти замуж и родить как минимум пять, нет, семь детей. С гимнастикой покончено раз и навсегда. С Кнышем? С Кнышем полный разрыв. Как удалось завоевать четыре медали? Признаюсь только вам — случайно. Накануне выступлений, только это сугубо между нами (не для прессы!), у основных соперниц случилось пищевое отравление. Да, да, эта немецкая кухня, эти немецкие повара, они ужасны. Ну а я (вы же слышали, наверное) могу не есть несколько дней, чтобы держать форму, так что мне ничего, а им… Вообще, предполагаю (опять же это не для прессы), имела место диверсия, хотели вытянуть на пьедестал Лигу Бундес из ФРГ. Как видите, не удалось. В целом же замечу (строго между нами), уровень женской гимнастики сегодня столь высок, что международная федерация всерьез подумывает о слиянии мужских и женских соревнований, как, например, в конной выездке. Что касается меня, то я — “за”! Уверена, слабая половина в грязь лицом не ударит…
Так плету я без удержу, что на язык попадет, а сама поглядываю — какова реакция? Случалось, вставали, уходили: “Вы сегодня не в настроении, Оленька, я в другой раз на огонек заскочу”. “Заскочи, — отвечаю, — заскочи, дорогой”, а сама думаю: “Ты у меня заскочишь, нахалюга, кубарем по лестнице. Десять минут как познакомился, а уже запанибрата — “Оленька”, “на огонек”. До такой вот степени была я тогда раздражена.
А случалось, посетитель глотал наживку и аккуратно конспектировал мой треп в блокнот. И хотя редактура выпалывала потом явные несуразицы, порой рождались лихие, разудалые материалы про великую гимнастку и великого тренера: “Плечом к плечу, сурово и непреклонно шагают они по дороге жизни к намеченной цели. Единомышленники, новаторы, оптимисты, Кныш и Корбут торят дорогу, чтобы другие, идущие следом…” и тому подобная чушь, где не видно людей, а двигаются одни лишь каменные, железобетонные изваяния. При этом автор мог кокетливо намекнуть о кое-каких (известных, естественно, только ему) кардинальных переменах в мировой гимнастике (ха-ха!) или с грустинкой поведать читателю о том, что лично он продолжает верить в возвращение О.Корбут в большой спорт (дважды ха-ха!). Все это порой подавалось на фоне глубокомысленного размышления-плача о том, почему в Мюнхене О.Корбут не выиграла медаль в упражнениях на брусьях…
Я, конечно, утрирую, сгущаю краски, но, поверьте, так когда-то наболело — до сих пор аукается. Беспомощность, некомпетентность многих журналистов, с невероятной легкостью обмакнувших перо в чернильницу и принявшихся писать о “героях спорта”, на время отложив сельскохозяйственную тему, — поражала.
В каждом деле, в любой профессии есть Мастера. В гимнастике, в стоматологии, в судовождении, в журналистике. В пору послемюнхенских восторгов так точно сформулировать свое отношение к ситуации я, понятно, не могла. Просто ждала, искала, примечала репортеров (работников пера и топора — так мы окрестили их с Реном) знающих, умных, неожиданных, сомневающихся. Если человек спрашивал: “Знаете ли вы, Ольга, как необычно трактуют прыжок ”сгиб-разгиб“ румынские спортсменки?”, я понимала — он знает мой вид спорта не понаслышке. Мы могли сидеть и беседовать и вечер, и другой. Любопытно, что не всегда в результате этих встреч рождались статья или интервью. На недоуменный вопрос о причинах задержки автор виновато и честно отвечал: “Я не могу писать о том, в чем не до конца разобрался”. Вот позиция, достойная уважения, не так ли? И уж если материал появлялся — будьте спокойны: от первой буквы до последней точки все в нем было правдой, ничего не оказывалось перевранным. Не столь важно, что у одного выходило изящно, красиво, легко, а у другого чуть неуклюже. Главное — правдиво, ненапомаженно, ненапудренно. Как в жизни…

Нер-рвы, нер-рвы…

Вообще-то я несколько наивно вознамерилась отдохнуть после Олимпиады. Такое впечатление, будто разом узелок с заботами развязался, и все они свалились на мою голову. Назойливое, сатанинское внимание прессы — не самое трудное, что пришлось преодолеть. Например, предстояло сдавать вступительные экзамены в Гродненский педагогический институт. Их, в порядке исключения, перенесли на сентябрь, так что сразу по приезде я, вздыхая и проклиная судьбу, принялась грызть гранит науки в пределах общеобразовательной школы. Чего уж там скрывать: пробелов за 9-10-й классы набралось тьма-тьмущая. Порой листала страницы учебников, словно совершенно незнакомую книгу читала. Не раз порывалась забросить проклятую зубрежку в тартарары и денька эдак три-четыре в удовольствие поваляться на диване, предварительно повесив на входной двери записку: “О.Корбут уехала на Сахалин”. Но явственно слышала за спиной язвительный шепоток: “Олимпийская чемпионка… Ее и с двойками примут. Будет спортивным знаменем вуза…” Вскакивала в ярости, приковывала себя к письменному столу и учила.
“…Прокламация “Барским крестьянам от их доброжелателей поклон“ была написана Герценом и Огаревым в 1861 году…”, “…В 1875 году вспыхнуло восстание против Турции в Боснии и Герцеговине, перекинувшись постепенно на территорию Болгарии, Сербии, Черногории, Македонии…”, “…Основная причина русско-японской войны 1904-1905 гг. — столкновение интересов японского и российского империализма…”, “…Февральская революция еще раз подтвердила правильность ленинского курса на союз рабочего класса и крестьянства в буржуазно-демократической революции…” Я поступала на исторический факультет. Почему исторический? Если откровенно, то и для меня самой это неразгаданная загадка, потому что каких-либо особых симпатий к данному предмету в школе я не испытывала, скорее наоборот. Возможно (как подчас случается со многими), кто-то из одноклассников, друзей или уважаемых мною людей сказал мимоходом что-то лестное об истории, историках и истфаке — мне на ум и запало. Когда же дошло до практических шагов, тут я по традиции долго сомнениями не терзалась, раз-два и готово.
Не стану утверждать, будто блестяще знала предметы, которые пришлось сдавать. Но “четверки”, выставленные мне отнюдь не благодушно настроенными судьями-преподавателями за “обязательную программу”, думаю, заслужила. Особенно зверствовал сухонький старичок-историк, показавшийся поначалу милейшим дедуней, с которым я в два счета найду общий язык: если и знать не буду, так поплачусь — поймет, простит и поставит как минимум “хор”. В итоге за минимум пришлось сражаться по максимуму. Дедуня с порога заявил, что спорта он не признает, из олимпийских чемпионов знает только древнегреческих и вообще никому никаких поблажек делать не собирается. Он гонял меня по всему курсу с упоением охотника-ветерана, затравливающего волка-подлетка в роковую петлю красных флажков. Я извивалась ужом и брала не столько количеством и качеством знаний, сколько силой голосовых связок, напором, наскоком, обходным маневром. Все решила моя лучшая физическая готовность. На третьем часу поединка мой оппонент признал, что “хотя предмет изучен недостаточно конкретно, в целом налицо ясное понимание сути исторических процессов и их взаимосвязи”. Возможно, в то мгновение, когда рука его выводила оценку в экзаменационном листе настырной абитуриентки, он впервые с теплотой подумал о спорте, дающем неисчерпаемый запас нравственных и физических сил для борьбы… со всевозможными жизненными невзгодами.
У меня, в свою очередь, тоже открылись глаза: оказывается, наука история не имеет ничего общего с телефонным справочником, напичканным исключительно фамилиями и датами, как мне до того представлялось.
В любом случае я — студентка, и это очень приятно. Всем завистникам, сплетникам и недоброжелателям — общий привет! И до встречи на защите диплома. Уж я-то себя знаю: стоит только ухватиться — не отпущу.
Много хлопот, волнений и одновременно радости доставляли приходившие на мой гродненский адрес письма. Сотни, тысячи, десятки тысяч — они разноцветной бумажной рекой текли в наш дом. Писали школьники и старики, домохозяйки и миллионеры, рабочие и управляющие банками. Писали изо всех уголков нашей страны, всего мира. Меня поздравляли с победой и благодарили за доставленное удовольствие, приглашали в гости и объяснялись в любви, просили выслать фотографию с автографом и предлагали удочерить (?!). Странные, поверьте, чувства испытываешь, когда тысячи жителей планеты Земля начинают любить и боготворить лично тебя. В радость (как я необыкновенно популярна!) здесь вкрадываются сомнения (а что я, собственно, такое свершила?) и настороженность (разве так бывает?); нечаянно, но резво пробивающиеся ростки сомнения (возможно, во мне есть что-то такое, такое!..) безжалостно выкорчевываются соображениями здравого смысла (мюнхенскую Плачущую Героиню придумали, растиражировали как шоу-программу, а я такая же, такая же, как все…). Трудно, невероятно трудно отличить настоящее от бутафорского, истинное от мнимого, найти действительную, надежную точку опоры. Когда бесконечно и там, и тут. И здесь слышится: “Ах, вы прекрасны!”, “Ах, вы великолепны!”, “Ах, вы сегодня бесподобны!”. У тех, кого хвалят, в конечном счете значительно больше шансов оказаться глупцом, чем у тех, кто хвалит. Особенно отчетливо поняла это, увидев короля Олега Табакова в “Трех мушкетерах”. Я, увы, порой любые комплименты с простодушием принимала за чистую монету. Представляю, как хохотали мои ришелье, меня же обсуждая за кулисами! Ну да каждому свое…
Итак. Ко мне рекой текли письма. В местном почтовом отделении даже выделили специального работника, который только тем и занимался, что отвечал за доставку корреспонденции О.Корбут. Как ответить всем? Подключала маму, отца, сестер, ребят из институтской группы, и все равно мы погибали под обвалом конвертов. Решили: отвечать станем лишь тем, кто напишет повторно. И все равно не могли справиться и с десятой долей.
Три года после Мюнхена с приливами и отливами текла почтовая река. Очередной чемпионат или зарубежное турне делали ее поток бурным и полноводным, за паузами в выступлениях незамедлительно следовал отток. А затем постепенно и неуклонно русло стало мелеть, река превратилась в речушку, в ручеек, в тонкую связующую струйку взаимоотношений со знакомыми и незнакомыми людьми. И сегодня, много лет спустя после моего ухода из спорта, она не иссякла. Кто-то безвестный, находящийся где-то там, за тысячи километров, до сих пор помнит Ольгу, Олгу, Олию. Когда я думаю об этом, хандра, заползающая порой в сердце, разбивается вдребезги, звонкая сила заполняет ее место, и я сама себя подзадориваю: “Хочу и буду!”
Постепенно, после разнообразных треволнений, распорядок моей жизни вернулся в первоначальное, рабочее, доолимпийское состояние. Стены краснознаменского зала и студенческой аудитории надежно отгородили, спрятали меня от ликующих возгласов, бессовестных панегириков, утомительных напутствий и поздравлений. Помню, у меня возник даже своего рода “синдром толпы”: затравленная похвалами, я при всяком удобном случае спешила убежать от людских глаз, найти уголок поукромнее и тихо, печально сидеть, ни о чем не размышляя.
Возобновившиеся тренировки как будто привели меня в чувство. Запах талька, поролоновых матов и натирок, отрывистые, квакающие выстрелы подкидной доски, лучи света через полуопущенные жалюзи зала, гулкое эхо команд, ударяющееся в потолок, — лучшее лекарство прописать было невозможно. Вот только, только… что-то переиначилось внутри, передвинулось на другое место в отношении гимнастики.
То ли пресытилась, то ли охладела, то ли разленилась. Или происходит перестройка организма, я просто взрослею? Пройдет? Но ведь позади полгода, сколько же можно ждать? Работаю, кажется, на совесть, но механически, тупо, безысходно. Сгорбившись. На тренировку сама себя за воротник тащу с каким-то безотчетным страхом, едва ли не с отчаянием. Когда Рен хлопает в ладоши и произносит: “На сегодня достаточно”, я ощущаю себя пленницей, перед которой распахнули двери. Что случилось? Мучительно восстанавливаю в памяти прежнее радостное ощущение движения, полета, пытаюсь зацепиться за эти островки воспоминаний, вбить в них скобу, подтянуться, подобраться поближе, понять — почему они разрушились. Но лассо не попадает в нужную точку, и ниточка образов рвется, едва за нее потянешь.
Мне плохо, неуютно, я растерянна. Кныш, конечно же, заметил мое подавленное состояние, вижу — очень переживает, но почему-то молчит: мол, разберись-ка, дорогая, в себе сама, не маленькая, 18 лет. Я пытаюсь. И частенько, как-то нечаянно, мимоходом уже подумываю: “Да, мне 18 лет. Я трехкратная олимпийская чемпионка, студентка вуза. Зачем нужно мне это самоистязание, этот каторжный труд. Бросить все, выйти замуж, родить малыша, окончить институт — чем плохая перспектива? Слава? Славы мне хватит до конца жизни. Приставку “экс” к званиям олимпийских чемпионов не прибавляют. Все равно мне никогда не повторить прошлого…”
Презираю себя за паникерские настроения, гоню их, но они как бы невинно возвращаются и снова лезут в голову. “Надо собраться, — твержу в сто первый раз. — Я просто размагнитилась, расслабилась, отпустила тормоза после Олимпиады. Считала: отдохну, отгуляю недельку-другую-третью, потом снова впрягусь, разве не заслужила? А неделька растянулась на шесть месяцев и просвета впереди не видно. И все-таки надо собраться и вновь полюбить то, что возненавидела!”
Спустя много лет я вычитала в медицинской литературе термин “болезнь достижения”. Цитирую: “…Победа удесятеряет силы. И — размагничивает. Кто достигал намеченной цели, преодолевая труднейшие препятствия, помнит ощущение полного удовлетворения, радости, счастья. Наши возможности в этот момент кажутся безграничными, любые вершины — доступными. И мы готовы покорять их. Но только не сразу — хочется на какое-то время успокоиться, воспользоваться плодами рук своих. Однако именно такой период… очень опасен… В обстановке полной удовлетворенности, безоблачного счастья… устойчивость организма… начинает понижаться”. Я прочитала — и задним числом поставила себе диагноз.
Осмелюсь предположить, что труд, даже если он тяжел и горек, непременно приносит результат. Пусть небольшой — но результат. Мы немало сделали за то трудное время. Возобновив занятия, Рен, не испытывая сомнений, решительно двинулся дальше. О возможностях, которые я “использовала лишь на 50 процентов”, он вслух никогда больше не упоминал (один только раз, видимо, не удержавшись, поделился с корреспондентом центральной газеты и тот мгновенно протрубил об этом на весь Союз). Зато на практике, без сомнения, руководствовался именно этим тезисом, начав усложнять даже самое сложное. Как прежде, он не желал останавливаться, заниматься шлифовкой и подгонкой. Кныш вырубал глыбы.
Его неиссякающая фантазия, удивительное, парадоксальное понимание гимнастики, “нюх” на новый элемент не могли не вызывать восхищения. Я, вращаясь в его “кухне” и находясь постоянно рядом с ним, порой не могла понять: как он это делает? И еще я постоянно думала: “Раз не считает нужным беседовать со мной о чем-либо, значит, вся моя хандра — ерунда. Пройдет, улетучится. Кныш, он знает все”.
Так, то сомневаясь, то обретая уверенность, брела я от одной тренировки к другой. Пришла весна 1973 года, а мы как-то не торопились строить планы на предстоящий сезон, говорили о нем редко и неохотно. Кныша я понимала — он наверняка витал где-то в районе Варны-74 (там предполагалось провести чемпионат мира) или Монреаля-76. Но мне-то никак нельзя “спеть” хуже прошлогоднего. В таком раздвоении чувств застала нас Лариса Семеновна Латынина, распахнувшая однажды поутру двери нашего зала:
— Ребята, нас приглашают в турне по Соединенным Штатам Америки. Вылетаем завтра. Непременно требуют, чтобы приехала Корбут…
— А как же?.. — хотел возразить Кныш.
— Документы оформлены, собирайтесь, — радостно перебила Латынина.
— Но ведь я… — промямлила было я и замолчала. Рен и Латынина уже спешили к выходу, о чем-то горячо споря. Кныш, правда, услышал, остановился, обернулся, насупил шутливо-свирепо брови, потом растянул пальцами в дикой улыбке губы и сказал: “Ольга, не пищать!” И двинулся дальше.

“Добро пожаловать, Ольга!”

По-моему, в различных турне по Соединенным Штатам Америки мне пришлось выступать пять (или шесть?) раз. Многое сегодня стерлось из памяти: события, перетасовавшись, выстроились в произвольной последовательности. Не вспомнить, что случилось во второй поездке, что в пятой, — единое неразрывное увлекательное действие. Особняком стоит лишь то первое весеннее путешествие 1973 года.
Говорят, парфюмерная фирма “Побурже” практически ничем не рисковала, организовывая 20-дневное турне женской сборной СССР. Популярность гимнастики в США после Олимпиады в Мюнхене росла, подобно лавине, так что даже бейсбол и баскетбол, традиционные виды спорта N 1, вынуждены были почтительно отступить, освобождая место на пьедестале. Секции, клубы, группы росли повсеместно. Гимнастика вошла в моду, а, значит, стала сферой, куда выгодно помещать деньги. Это, как известно, параграф номер один из свода правил американского образа жизни. Не удивительно, что на всех перекрестках Америки разом врубились тысячи громкоговорителей, возвестивших, что гимнастика “это здоровье, престиж, успех” и так далее по обычным рекламным образчикам. Как утверждают, в эпицентре тайфуна развевался на ветру огромный мыльный пузырь-миф по имени Ольга Корбут. Образ плачущей мюнхенской неудачницы дорисовали до уровня легенды, сказки по голливудским стереотипам. Пересказывалась она вкратце примерно так. Маленькая, добрая, беззащитная и никому не известная девочка приезжает на свой первый в жизни королевский бал. И случатся чудо — принц замечает ее, влюбляется и делает предложение! Но в тот самый благословенный момент, когда растроганный король-отец готов соединить руки и сердца детей, произнеся напутственное родительское слово, злые силы разлучили влюбленных. В страшном темном лесу, наполненном саблезубыми тиграми, горько плачет маленькая и вновь беззащитная девчушка, едва не ставшая принцессой. Плачет, высвеченная юпитерами американской телекомпании Эн-би-си. Она потеряла все. Но… приобрела больше, чем все. Ее, маленькую, беззащитную, плачущую, узнал и полюбил мир, поспешивший на выручку с ватным тампоном, смоченным в нашатыре, и носовым платком, дабы утереть дитяти слезы, утешить, восстановить справедливость. Короче, сюжет моего мюнхенского выступления пропели на мотив Золушки.
Могла ли я думать обо всем этом, оказавшись в ньюйоркском аэропорту в марте 1973 года, когда волновалось у трапа людское море, с удивительными транспарантами: “Добро пожаловать, Ольга!”, “Корбут и советская сборная впервые в США!”, “Мы приветствуем олимпийских чемпионок во главе с блестящей Ольгой!” и т. д. Помню, мне стало неудобно перед Людой Турищевой: абсолютная олимпийская-то чемпионка — она! Но червячок затаенной радости копошился, копошился-таки в душе: это же надо — “Добро пожаловать, Ольга!” Приятно!
Планировалось в течение 18 дней выступить в шести городах США с двухчасовыми показательными программами. С одной стороны, турне получалось облегченно-разгрузочным, особенно если вспомнить поездки, где на день приходилось по два выступления. А с другой… Чем занять публику в течение двух часов? Ведь нас всего шестеро (Люда Турищева, Тамара Лазакович, Люба Богданова, Тоня Кошель, Русудан Сихарулидзе и я), а каждое упражнение длится не более полутора минут. В конце концов решили — будем действовать, как на соревнованиях, и включим для показа даже разминку.
Интерес американцев к нашим выступлениям я назвала бы фантастическим. 15-17-тысячные спортивно-концертные комплексы не могли вместить всех желающих. С момента нашего появления на помосте и до самого ухода трибуны аплодировали, топали, свистели, кричали, чутко (и всегда доброжелательно!) реагируя на всякую мелочь — кокетливый взгляд, изящный жест, неожиданный поворот. А уж удачное исполнение соскока вызывало едва ли не ликование. Таких восторженных, шумных, сопереживающих болельщиков никогда мне потом встречать не доводилось. Нужно ли говорить, как приятно всем нам было выступать, читать отзывы-панегирики на первых полосах местных газет, смотреть на свои сияющие рожицы в американских телевизорах, давать бесконечные интервью и автографы?
То первое путешествие по Соединенным Штатам Америки оказалось единственным, когда с нами не выступали лучшие гимнасты из команды гостеприимных хозяев. Уже на следующий год они сочли, что настала пора не только других смотреть, но и себя показать. Дело, как говорится, хозяйское, но данное решение мне показалось тогда чересчур самонадеянным.
Вернемся, однако, в год 1973-й. Как хорошо, что тогда рядом находился Кныш! Ведь моя гродненская депрессия не исчезла, не испарилась, вместе со мной она совершила перелет через океан и, окруженная естественными для той поры волнениями и заботами, лишь притаилась, спряталась где-то внутри до более прозаических времен. Я знала — она во мне, и боялась. Боялась запаниковать от слабости, растеряться от собственного неумения. Отчетливо сознавала: упасть, явно сплоховать мне не позволено ни разу. Всем другим — да, мне — нет.
Чтобы не лопнул мыльный пузырь…
Думаю, Рен, находившийся постоянно рядом, частенько слышал, как скрипели во мне заржавевшие коленки и винтики. С каким напряжением и натугой загоняла я на свое лицо растиражированную (будь она трижды проклята!) улыбку и, кряхтя-порхая, взбиралась на снаряд. Спасибо публике: она закрывала глаза на ошибки, а маленькую удачу делала громадной. Честное слово, выступать в такой обстановке — наслаждение, даже если знаешь, что в глубине тебя сидят, притаившись, неуверенность и страх.
Кныш, до того полгода молчавший, тоже уподобился зрителям. Чуть где-то сверкнет блестка прежней удали, спешит с похвалой: “Так, так, почти здорово…” Даже выговаривал за промахи редко и как-то виновато.
Возможно я слишком драматизирую ситуацию, и никто, кроме Рена, — ни девчонки из сборной, ни болельщики, ни Латынина — не замечали, как тяжело мне. А сама я буквально приходила в ярость от одной лишь мысли, что кто-то, кроме Рена, станет меня жалеть — и прятала, прятала, прятала свою неуверенность от чужих глаз.
…Турне двигалось к экватору, когда после очередного выступления мы прилетели в Вашингтон. Вечер, как обычно, ушел на гостиничные хлопоты, а утром… Утром нас разбудили ни свет ни заря, собрали в фойе и весьма торжественно объявили: в 11.00 делегацию советских гимнасток примет президент Соединенных Штатов Америки Ричард Никсон. Лично у меня первая реакция от сообщения оказалась крайне негативной. “Черт бы, — думаю, — подрал этого Никсона. Мало того, что поспать из-за него не дали, так еще утренняя тренировка срывается”. Впрочем, очень скоро я осознала значительность момента и разволновалась. Во всяком случае, когда без пятнадцати одиннадцать наш комфортабельный двухэтажный дом-автобус наглухо увяз в автомобильной пробке невдалеке от Белого дома, я сорвалась с заднего сиденья и отчаянно принялась ругать недотепу-шофера, который лишь простецки улыбался в ответ. Я задохнулась от возмущения и шлепнулась обратно в кресло, вспомнив по случаю свое японское фиаско. Автобус между тем прыгнул влево, вправо, нашел лазейку в автомобильном заборе и ровно без пяти одиннадцать стоял у ворот главного здания США.
Минут двадцать нас, в сопровождении несметного числа репортеров, водили по Белому дому. Рассказывали, показывали: вот здесь сидел сенатор-республиканец такой-то, он любил рыбную ловлю и игру в гольф; а вот там располагался спикер палаты представителей имярек, он обожал быструю езду на автомобиле и был противником увеличения военного бюджета США; там находится знаменитый Овальный кабинет… (В духе американцев — ставить на одну полку проблемы сбыта клубничной жевательной резинки и избавления человечества от угрозы ядерной войны.)
Я все поглядывала за спины улыбчивых гидов и гадала: когда же появится Никсон? И вдруг откуда-то сбоку, резко и легко разорвав надвое кольцо журналистского окружения, появился высокий, осанистый, величавый человек. Президент! Никсон надвинулся на меня горой, глянул откуда-то со своего высока вниз и иронично, но совсем необидно сказал:
— У-у-у, какая же ты маленькая!
Я задрала голову и, сохраняя никсоновские интонации, тут же в ответ ляпнула на весьма, как мне казалось, приличном английском:
— У-у-у, какой же ты большой!..
Как объяснила мне потом наша переводчица, доверительно отведя за угол, набор звуков, произнесенных в тот памятный момент дословно переводился так: “У-у-у (будем считать, что междометия идентичны во всех языках), сам ты большой мальчик!..” Тогда же американская сторона, включая главу государства, дружно прыснула, и я поняла, что все сегодня должно быть о»кей.
Потом Никсон пожал всем руки, сказал персонально в адрес каждого добрые слова (проявив при этом удивительную осведомленность) и сделал маленькие подарки: женщинам — золотые броши с гербом Белого дома, мужчинам — такие же запонки. (“Чуть поменьше”, — отметила я про себя с легким злорадством и бросила скорый взгляд на стоявшего напротив Кныша. Он, между прочим, сигнал мой тотчас зафиксировал, расшифровал и едва заметно усмехнулся: дуреха, мол, ты, Корбутиха…)
Вышеупомянутые процедуры прошли очень живо, во всяком случае без сопутствующей подобным случаям вымученно-показной всераспрекрасности.
Прощальная речь президента была короткой и образной (вероятно, так полагалось по сценарию встречи):
— Вы — гимнасты. Вы прыгаете, вертитесь, летите вниз головой над снарядом. И всегда приземляетесь на ноги. Мне думается, нам, политикам, есть чему у вас поучиться. Особенно вот такому умению — всегда, в любой экстремальной ситуации, твердо становиться на ноги.
Вот и все. Мысленно, задним числом я извинилась перед Никсоном за свое утреннее недовольство.
Продолжение следует.