ВнеКЛАССНОЕ чтение. Любить Билла

Так что, когда настал последний, восемнадцатый день того первого американского турне, я с утра с откровенным чемоданным настроением мурлыкала себе под нос подхваченный где-то пустопорожний голливудский мотивчик типа: “Джейн, ша-ла-ла-ла, Джейн, о-оо!” И вот, пожалуйста, ошарашивают новостью — летим не в Москву, а… на очередное выступление в Чикаго. Видите ли, тамошний мэр обратился с нижайшей просьбой… И значит, к восемнадцати следует прибавить три. Настроение ужаснейшее.
В те времена я с некоторой долей недоверия относилась к тем, кто зазубренно твердит при каждом удобном случае, будто бы “в жизни что ни делается — к лучшему”. Но после Чикаго, право, пересмотрела свои взгляды. Потому что мы провели прелюбопытные, преприятные дни, без которых наше путешествие было бы, пожалуй, неполным, без завершающей, полноценной точки в конце. Даже по меркам той американской влюбленности, в Чикаго нас принимали с каким-то невероятным интересом и вниманием. Словно не “Боинг” приземлился на местном аэродроме, а по меньшей мере звездолет инопланетян. Я вовсе не утрирую — в день нашего приезда первые полосы газет кричали гигантскими заголовками, перевирая на все лады тему “российских пришельцев”. Словом, едва спустившись с трапа самолета и выслушав приветственные слова, мы тотчас забыли свои недавние страхи по поводу того, что летим в столицу американской преступности, город гангстеров, антисоветчиков, наркоманов и игроков в рулетку.
Наше двухчасовое выступление, как и все предыдущие, прошло “на бис”. А вечером, на торжественном приеме в нашу честь, Ричард Дик Дейли, тот самый мэр, которого я заочно отругала за отсрочку нашего отъезда, подводя черту под пышными речами, вдруг совершенно серьезно произнес: “Отныне и до скончания века 26 марта объявляется в Чикаго Днем Ольги Корбут, а сама она провозглашается почетным гражданином города!” Вот так, ни больше ни меньше!
Сияющий мэр сияющей мне вручил памятную медаль, расцеловал в точности по русскому обычаю, и мы после пития шампанского (я, конечно же, едва пригубила) на брудершафт минут двадцать стояли обнявшись, позируя разнокалиберным фотообъективам и кинокамерам. При шквале аплодисментов и гремящем туше я, понятно, воспарила в очередной раз, заулыбалась до невозможности и раздала за вечер тысячи три автографов — к вящему удовольствию публики, так что рука онемела. Хорошо хоть завтра не надо было вспрыгивать на брусья. Сорвалась бы.
26 марта 1973 года… Сколько ж воды утекло с тех пор, сколько всякого-разного произошло. Эх…
Каждый год потом, до начала восьмидесятых, мне в Гродно, а затем в Минск аккуратно в феврале приходили открытки с приглашением посетить Чикаго. “Уважаемая мисс Корбут! Сердечно просим принять участие…” Ну и так далее. Поначалу порывалась было слетать: как-то там, в далекой Америке, проходит праздник имени меня? Но заботы и океан — как их перепрыгнуть? А потом открытки перестали приходить: то ли забыли, то ли обиделись за молчание.
Чикаго помнится мне еще двумя событиями, происшедшими позднее. Первое — веселое, второе — грустное. Однажды наш автобус притормозил на одной из тихих, отдаленных от центра улиц. Хотелось вдали от людской толчеи побродить по городу, поговорить ни о чем, вспомнить дом, приобрести сувениры. Но и здесь нас скоро узнали, налетели любители автографов, окружили, забаррикадировали путь к отступлению. Целый час мы расписывались на тетрадных листках, фотографиях, рекламных проспектах, журнальных вырезках, визитных карточках, а то и обыкновенных клочках бумаги, пока — бочком, бочком — не сумели просочиться обратно в автобус. Дверь за Любой Богдановой с шипением (оно предназначалось преследователям) защелкнулась, и мы вздохнули с облегчением — уф-ф, ускользнули!
Вальяжный, чуть ворчливый “Вольво” стал медленно выбираться на простор широченной пустой улицы. И тут мы увидели мальчишку лет двенадцати, идущего на руках вслед за нами. Автобус набирал скорость, убегая все дальше, а он упрямо продвигался и продвигался вдоль обочины вслед. Двадцать метров, пятьдесят, сто! “Остановите, остановите!” — закричали мы хором. Рискуя нарваться на неприятности, водитель отважно дал “задний”. В свою очередь мы, также рискуя, стремглав повыпрыгивали на тротуар, окружили мальчишку, поставили на ноги: “В чем дело?” Дело было в автографе, который он не сумел получить. Видели бы вы его лицо, после того как мы вручили ему и автографы, и цветы, и значки, оказавшиеся под рукой, — у меня такого не было даже после Мюнхена.
Второй случай — прямо противоположного свойства, из категории “ложка дегтя в бочке меда”. Во время поездки случались порой недоразумения, мелкие неприятности, укольчики, комариные укусики. То какая-то обшарпанная личность, дыхнув перегаром, бросит с партера на помост ботинок, а то зрительский островок с верхнего ряда, разодетый под хиппи, начнет скандировать нечто нецензурное. Наша реакция на подобные выпады — молчание и достоинство. Американская — улюлюканье и свист, которыми зал провожал хулиганов. Последних энергичные блюстители порядка в два счета выставляли вон. Если не ошибаюсь, пинками.
В Чикаго все оказалось серьезнее. Анонимный доброжелатель (а может, подлец) позвонил в полицию и сообщил: “На Корбут готовится покушение”. Если это юмор, то чрезвычайно черного оттенка. Никогда не думала, что так плохо жить на свете, когда ждешь выстрела ниоткуда: утром, в полдень или вечером, из окна на двенадцатом (или третьем) этаже дома напротив или канализационного люка, вон того, незакрытого, справа. Как-то сразу пропадает охота играть в любимицу публики, в маленькую героиню, в осчастливленную Золушку. Тянет запереться в гостиничном номере на два оборота, сидеть там не шелохнувшись, болезненно прислушиваясь к шагам в коридоре, аритмичному дыханию улицы за гардинами, гулким вздохам водопроводного крана в ванной. Так трудно оторваться от кресла и вместе со всеми куда-то двигаться. И что-то говорить и делать. И идти не оглядываясь. И делать вид, что все хорошо. И ждать, слыша, как звенит внутри нерв.
“Пустое! — говорили американцы, хлопая попеременно то меня, то руководителей нашей делегации по плечу. — Обыкновенная провокация, чтобы испортить вам настроение. Ничего не случится”. При этом на встрече с учащимися колледжа вокруг меня ненавязчиво расположилась группа джентльменов в штатском. Придирчиво оглядев заслон, я с удовлетворением, помнится, отметила: ребята — профессионалы, откуда бы ни грохнуло в этом помещении — до меня пуле не добраться.
Страхи действительно оказались напрасными. Никто не стрелял, не покушался, не преследовал меня. Только тихий, почти неуловимый зуммер остался после того внутри. Едва вспомнишь — и, как вилкой по стеклу, как сухим фломастером по шершавой сухой бумаге. Перекашивает прошлый страх. Это очень неприятно, когда кто-то хочет тебя убить.

Мой телохранитель

Во всех последующих приездах в Соединенные Штаты аналогичные провокации повторялись три или четыре раза. Но, во-первых, у меня уже имелся опыт благополучного исхода, а во-вторых, был приставлен персональный телохранитель. Сначала ограждал меня от неприятностей полицейский по имени Чак — высокий, стройный, элегантный мулат. Потом неизменно Билл — добродушный, огромный, сильный человек с лицом уроженца Воронежской области.
С Биллом мы сдружились накрепко. Каждый раз, едва самолет касался бетона нью-йоркского аэропорта, я жадно глядела в иллюминатор, выискивая в толпе встречающих знакомую, чуть неуклюжую фигуру. Я выходила — он всегда стоял на верхней ступеньке трапа. “Билл, о, Билл!” — восторженно и слегка драматично визжала я. Произнести так же “Иван, о, Иван!” — у меня бы, пожалуй, не получилось.
Кстати, однажды, во времена, когда я уже стала разрешать себе выкидывать большие и маленькие коленца (их порой меня прямо-таки принуждали отчебучивать: знаменитость, якобы, должна быть слегка капризной, немножечко чокнутой, на крайний случай с чудинкой — иначе, какая же это знаменитость. Провинция, ординарность…), Билла на трапе не оказалось. Навстречу мне поднимался, размахивая шляпой (Ол-га! Хэлло!), незнакомый мужчина. Секунду-другую я, растерянная, стояла в проходе, перекрыв стекающий вниз пассажиропоток, затем рванула назад, пригвоздила себя к креслу, объявила ультиматум: “Дайте Билла!” Если мыслишь категориями “Вот я, Ольга Корбут, а вот Америка”, и на чаше весов стрелка показывает равновесие, то совсем нетрудно вести себя столь вызывающе. Или, если хотите, столь естественно неординарно, о чем говорилось выше.
Несомненно, местные власти отдавали себе отчет о масштабе надвигающейся катастрофы, потому что через три часа запыхавшийся Билл, спешно прилетевший едва ли не с Аляски, почтительно тряс мне руку и извиняющимся тоном долго-долго что-то объяснял. “Билл, о, Билл!” — перебила я его и потом долго не могла вспомнить, отчего разгорелся весь этот сыр-бор…
…Ах, да! Билл не встречал меня у трапа. Ни-че-го, подобная рассеянность меня только украшает.
Не знаю, уместно ли здесь иронизировать. Хотя бы потому, что довольно скоро я поняла, какая изнурительная работа начинается у моего любимого телохранителя от той самой верхней ступеньки самолетного трапа. Но, рассказывая, я больше всех посмеиваюсь над собой, и это немножечко меня извиняет.
Билл не отходил от меня ни на шаг, он становился моей тенью, моим двойником. В магазине, на прогулке, на тренировке я могла быть уверена, что рядом, рассеянно и зорко поглядывая по сторонам, идет или сидит мой страж, хранитель, защитник, спасатель, а может быть, и спаситель.
Думаю, Билл не видел ни одного моего публичного выступления. Ни одного! Всегда и везде он устраивался где-то невдалеке (чаще всего на корточках или неказистом стульчике), устремлял суровый взгляд на трибуны и в такой позе — не шелохнувшись — просиживал часами, меняя диспозицию по мере моего перемещения от снаряда к снаряду.
В каждом новом городе Билл первым делом заходил в номер гостиницы, где мне предстояло жить, и тщательнейшим образом обследовал каждый сантиметр помещения. Он залезал в самые отдаленные уголки, выгребая лацканами и рукавами пиджака массу пыли. Нерадивые горничные трепетали перед ним! Удостоверившись, что все в порядке, удовлетворенный Билл произносил: “О»кей!”, выходил в коридор и заносил мои вещи в комнату. С этой минуты и до самого моего отъезда у дверей круглосуточно несли дежурство двое полицейских. Номер Билла, выполняющий одновременно функции штаба по охране О.Корбут, неизменно находился рядом. Так что стоило сапожной щетке ненароком бряцнуть с полочки на пол, как, держась за рукоятку своего двенадцатизарядного кольта, в комнату врывался Билл, готовый разрядить револьвер в неприятеля. Нужно ли говорить, что я не упустила случая пару раз по-дружески проверить бдительность вверенного мне отряда.
Как-то в Баффало я все-таки сумела улизнуть незамеченной на улицу: полицейские-растяпы заговорились — то ли о сальто на разновысоких брусьях, то ли об Уотергейте. Топаю себе по какой-то там авеню или стрит без сопровождающего, посвистываю, не нарадуюсь собственной смекалке и отваге. Эх, не зря говорят, что свистеть — плохая примета. Ревет, раскалывая пополам улицу, полицейская сирена, из машины с перекошенным лицом выбегает Билл с подчиненными (у тех лица не только перекошены, но и перепилены, переплавлены, перерезаны), жадно впивается в меня ручищами, сгребает в охапку и несет в автомобиль. Пока мы едем обратно, Билл держится одной рукой за меня, другой за сердце, его трясет, словно от озноба. “Миленький Билл, я никогда, никогда больше не стану убегать и нарочно громыхать по шкафу сапожной щеткой, честное слово!..”

Да здравствует Диснейленд!

Таких забавных (возможно, только для меня) эпизодов и эпизодиков в поездках по США набирается немало. Вот еще один. В Атланте, в одном из фешенебельных магазинов центра присмотрела я на витрине свадебное платье. Ходила вокруг него дня два и решила — куплю! Не стану утверждать, что собиралась в ближайшее время выходить замуж, тем более ни жениха, ни кандидата в женихи вроде не имелось. Но уж очень красивый наряд — фата из венецианских кружев, платье — сшитые снежинки вперемешку с лепестками ромашки. К тому времени я уже осознавала, что паблисити в этой жизни — штука немаловажная. Так отчего ж не пококетничать, не кликнуть лишний раз репортеров на покупку свадебного набора для самой мисс Корбут. Ха-ха, я начинала впитывать американские манеры!
Покупка, однако, не состоялась. Какая-то фирма, расталкивая локтями конкурентов, успела заплатить деньги в кассу раньше всех и с великой помпой, сотворив шоу, вручила мне перед телекамерами две большущие коробки со свадебной амуницией. Газеты, как там у них в США водится, выдали серию соответствующих материалов. Первые полосы заполнили улыбающаяся я и две мои коробки, отодвинув вглубь все текущие мировые проблемы. Разоружение, инфляция, безработица, энергетический кризис — прочь. На сцене — гимнастка из России, по слухам, выходящая замуж. Банально повторяться, но Америка есть Америка, так там живут и думают. И удивляются, что мы не принимаем их за образец, а живем и думаем как-то иначе.
Кстати, спустя неделю покупка моя, якобы, была похищена. И, якобы, полиция всего штата вела ее энергичные поиски. И, якобы, поиски эти увенчались успехом. Гром вокруг стоял несусветный, словно речь шла о похищении Золотой футбольной богини. Я уж и не рада была, что выпустила джинна из бутылки, вызвала этот обвал. Слава богу, вскоре откровенно рекламное вручение коробок повторили (с новой трансляцией на все США), и наступила тишина. Да-а, мастера же они стрелять из пушек по воробьям! И по слонам из рогатки…
В той же Атланте мне помнится концерт Элтона Джона. Мы сидим в ложе огромного, размером почти со стадион, зала, и где-то там внизу на предполагаемой тартановой дорожке срывает с себя поочередно пиджак, галстук и рубашку певец. Перед каждым креслом стоит небольшой цветной телевизор, и мы в деталях, без театрального бинокля видим происходящее на далекой сцене. Про голос и репертуар Элтона Джона ничего определенного сказать не могу — по-моему, ни то, ни другое не блистало. Но темперамент! Темперамент!! В продолжение двух с половиной часов он разве что не взобрался по портьере на бельэтаж, все остальное (пересечение сцены туда и обратно по-пластунски, стойка на голове, прыжки в сторону и через барабан, выбрасывание гитары и микрофона) — видели. Публика стонала в неописуемом восторге. И мы не скучали, находя в предлагаемом зрелище своеобразное удовольствие. А под занавес, поддавшись общему психозу, даже решили похулиганить: стали из программок делать самолетики, ставить на них автографы и пускать в зал. Кто-то, поглядывая наверх, вертел пальцем у виска, кто-то смеялся и отправлял их дальше. Когда же зрители разобрались, какой груз несут бумажные бомбардировщики, внизу возникла небольшая куча мала, что как нельзя лучше соответствовало атмосфере концерта. Предполагаю, Элтон Джон в душе нас поблагодарил.
Еще отчетливо помню момент проводов нашей команды в нью-йоркском аэропорту, где как раз приземлился австралийский лайнер с Сюзи Кватрой на борту. У-ух, как я возгордилась! Во-первых, толпа, которая ее встречала, была в два раза меньше той, что нас провожала. А, во-вторых, сама Кватра оказалась меньше меня.
А в общем все до единой поездки по Соединенным Штатам — радостный, счастливый, нескончаемый карнавал, красочный калейдоскоп впечатлений. Узоры из цветного стекла в зеркальной трубочке, в которую глядят на свет. Я смотрела мультфильмы в “Боингах” на высоте 10 тысяч метров и поднималась на 102-й этаж небоскреба; мчалась в открытом автомобиле со скоростью трехсот километров в час по бетонному полотну стреляющей в горизонт дороги и летала над Нью-Йорком на вертолете; ходила по залитому неоном рекламы ночному Бродвею и позировала для журнала, где представляют самых красивых женщин Америки; побывала в павильонах Голливуда и исходила вдоль и поперек лос-анджелесский Диснейленд.
Не могу не сказать, какое это чудо — городок аттракционов Диснейленд, по имени великого американского мультипликатора Диснея, придумавшего, нарисовавшего и оживившего Микки-Мауса. Этот забавный мышонок столь же популярен в Америке, как у нас Волк и Заяц из мультика “Ну, погоди!”. Да нет, пожалуй, больше!
Продолжение следует.