ВнеКЛАССНОЕ чтение. Опасно для жизни

Там парит на тридцатиметровой высоте кабина канатной дороги, высится необыкновенной красоты замок с десятками золоченых шпилей; там басит резиновой грушей-сигналом, приглашая покататься, самый старый в мире автомобиль и летают над сувенирными палатками тысячи разноцветных воздушных шаров. И повсюду аттракционы, аттракционы, аттракционы.
“Карибские пираты”. Смущаясь и подталкивая друг друга, мы переступаем порог невысокого куполообразного здания, из которого льется грустная, тягучая, почти траурная мелодия. Кругом кромешная мгла и лишь один освещенный “пятачок”. Мы будто стоим на пристани, где одна за другой причаливают и отчаливают лодки. Садимся в одну из них и медленно, медленно уплываем в черную таинственную бездну. Звенящая ярмарка Диснейленда, еще минуту назад такая реальная, отодвигается на несколько столетий назад — остается только грозная темнота. Плеск воды, странные шорохи по сторонам, музыка, от которой мороз по коже. Вдруг вспыхивают звезды на высоком небе, сквозь облака проглядывает далекая, как у Куинджи, луна. Из ветхой лачуги, что стоит на краю заводи, выходит, ковыляя, старик-пират, неторопливо присаживается на завалинке, набивает табаком трубку, прищурив глаз, раскуривает ее и поворачивает обезображенное оспой, ухмыляющееся лицо в нашу сторону. “Вам никогда не выйти отсюда”, — с отчетливым ужасом читаем мы его гримасу. Старик тут же отворачивается (клянусь, его грозная ухмылка сменяется ехидным смешком), тяжело встает и уходит, попыхивая дымом. И только тут мы понимаем: это… кукла!!! Впрочем, удивляться некогда. Слева выплывает корабль под черными парусами, разворачивается боком и начинает палить изо всех своих пушек прямо по лодке. Рядом у борта самым натуральным образом поднимаются фонтанчики взрывов, обдавая всамделишными брызгами. Нами овладевает жуткий восторг, потому что в глубине души теплится надежда: из этого путешествия мы должны вернуться живыми.
Лодка движется дальше. Мимо огромных гор золота и бриллиантов, награбленных пиратами, невольничьего рынка и страшного подземелья, где томятся узники, мимо прибрежного поселка флибустьеров, мимо парусника, которого поглощает штормящее море, мимо десятка самых разных людей. Они поют и дерутся, танцуют и играют на гитаре, бегают, курят, спорят, сражаются на саблях и падают с перил на мостовую. Куклы? Невероятно, но это действительно куклы! Не с двумя-тремя примитивными механически-эпилептическими рывками, а с совершенно очеловеченными движениями, вплоть до мимики. Невероятно!
Впрочем, удивлялись и охали мы потом. А тогда, выйдя наружу, с радостью увидели небо, деревья, траву: свободны, живы, даже не ранены и портмоне на месте.
Об аттракционах Диснейленда я готова говорить бесконечно. Например, о “Доме привидений”, где на твоих глазах, словно портрет Дориана Грея, стареют лица на фотографиях, летают в ступах голографические ведьмы, выскакивают покойники из гробов, оживают памятники из белого мрамора. Словом, двигается вполне натурально всяческая симпатичная чертовщина. Совсем не страшная, скорее смешная, гротесковая, сделанная именно для детей.
Могу часами рассказывать о путешествии вокруг Земли на ковре-самолете в зале панорамного кино, о кукольном медвежьем концерте (видимо, очень веселом не только внешне, потому что наша переводчица буквально заходилась от смеха) и музее Микки-Мауса, о безумной, лихой езде на американских горках (нечто похожее на наш “Супер-8”, только в ночной темноте и с преградами на пути, исчезающими в последний миг) и городке индейцев…
Жители Лос-Анджелеса, да и все американцы, очень горды Диснейлендом. Гиды, отправляясь в путь с новой группой туристов, не забывают упомянуть о пятистах миллионах долларов, что ушли на его возведение: Америка, мол, ничего не жалеет для своих мальчишек и девчонок. Не время спорить о великой щедрости и кучной прибыли — суть совсем, совсем в другом. Хорошо бы, отломив от военного пирога (и нам, и им) солидный кусочек, строить Диснейленды в каждом городе. Я бы сводила своего сына Ричарда, уверена — ему бы понравилось. Так же, как когда-то мне.
И все-таки самое лучшее, самое удивительное, самое незабываемое, что увидела, узнала я в Америке, — ее люди. В большинстве своем доброжелательные, остроумные, необыкновенно раскрепощенные и оптимистичные. Смею заверить — это не дежурный реверанс в адрес страны, удивившей (и удивляющей, к сожалению, не всегда однозначно) меня когда-то и так открыто и счастливо удивлявшейся мне. Это искренние чувства, сердечные слова, прекрасные воспоминания.

Задача “А”, задача “Б”

В апреле 1973 года, едва прилетев из Соединенных Штатов, мы снова упаковали свои спортивные баулы и отправились на показательные выступления сначала в Данию, потом, если мне не изменяет память, в Англию, потом еще куда-то. Нас везде принимали чудесно, но чувства после недавнего вояжа за океан уже притупились — память не слишком утруждала себя фиксацией происходящего. Приехали — разместились, выступили — уехали. Этот город мрачноватый и ветреный, тот парадно-франтоватый, следующий — просторный, чистый, чуть чопорный.
Моя голова была целиком занята решением двух текущих задач. Задача “А” — не забронзоветь после вселенских охов и ахов, восторгов и присвоений. Кое-какие основания для опасений имелись, хотя, с другой стороны, их отсутствие следовало считать фактом чрезвычайно подозрительным. Ведь количество медных труб, прогремевших у меня над ухом, способно было расшатать пирамиду Хеопса, а не только маленького человека. Человек Оленька Корбут, стиснув зубы, держался и не бронзовел. Так, изредка позволял себе выкинуть одно-другое коленце. Скажем, гаркнуть на Рена. Или послать кого-нибудь туда, не знаю куда, принести то, не знаю что. Потому что очень хочется. Не по случаю звездной болезни — по врожденной угловатости и необузданности характера с малюсенькими вкраплинками вредности. Как воевать с генами?
С задачей “Б” дела обстояли сложнее. Я по-прежнему поскрипывала и никак не могла восстановиться. Моя мюнхенская и предмюнхенская легкость, когда все давалось с лету, с ходу, с набега, не возвращалась. Еще там, в США, я держалась почти молодцом — на самолюбии, на энтузиазме, на инъекциях всеобщего поклонения. Теперь же в Копенгагене, придя на тренировку, ничего-ничегошеньки не смогла сделать. Бессилие, равнодушие, апатия, злость. Отойдите от меня! Не прикасайтесь ко мне! Не ваше дело! Пожалуйста, дайте мне побыть одной…
Вечером мы с Реном сидели в маленьком уютном кафе на углу двух нешумных кривеньких улиц. Пили кофе, молчали, разглядывали интерьер, снова пили кофе. Кныш порывался начать какой-то разговор, но каждый раз, не ухватившись как следует за мысль, умолкал. Я не торопила, пусть всыплет по первое число, заслужила “заслуженная”. Только что-то слишком он сегодня недо… то есть пере… то есть… какой-то не такой.
Наконец Кныш встал, походил туда-сюда около стола, остановился, посмотрел на меня, выпалил: “Ольга, ты должна оставить гимнастику!”
Я не ждала этого удара и не подготовила защиту. Окаменела. “Шутите?.. А, Ренальд Иванович?.. ”
— Да! Да! Да! Ты должна уйти, — жестко и горячо повторил Рен и дальше, все больше и больше распаляясь, продолжал, убеждая как будто не столько меня, сколько себя. — Ты сделала в гимнастике все, что могла. Почти все, что должна была сделать. У тебя нет желания, а это смерть, катастрофа. Ты выплеснулась в Мюнхене до донышка, понимаешь? И ты не сможешь стоять в хоре за спиной солиста, понимаешь? А солистом быть не можешь. Поэтому надо уходить… Тебя будут помнить непобедимой, Ольгой-великолепной, Ольгой-чудом с косичками! Спросят, почему так рано ушла? Ми-и-лая, лучше пусть спрашивают “почему так рано”, чем “почему так поздно…” Словом, тебе нужно уходить…
Несколько минут я переваривала информацию. Не взорвалась, не раскричалась, не обиделась — тихо, пришибленно сидела себе и сидела, втянув голову в плечи. Поняла, почувствовала окончательно, Кныш прав — приговор зачитан, пора уходить. Но подняла глаза, сказала неожиданно зло:
— Знаете что, Ренальд Иванович… знаете!.. Я еще завоюю золотую медаль в Монреале. Не сомневайтесь!
— Не завоюешь, — устало-равнодушно парировал выговорившийся Кныш, — не завоюешь, потому что не дотянешь до Монреаля. Лучше уходить сейчас.
— Не хо-чу… — раздраженно отчеканила я. — Не хо-чу!
На этом разговор наш не закончился. Полушутя-полусерьезно (и очень сердито) мы ударили на спор по рукам: завоюю или не завоюю высшую награду на Олимпиаде-76?
Три года спустя, возвратившись из Монреаля, я без тени злорадства выложила перед Кнышем золотую олимпийскую медаль и вопросительно поглядела ему в глаза: помните наш спор? Он — ну и нахал! — повертел ее в руке так и эдак, подбросил небрежно, небрежно поймал и сказал: “Так это ж командная. А мы с тобой говорили о личной…”
Я рассвирепела. Тыкала ему в лицо блестящей металлической кругляшкой и орала: “Это что, что это? Не медаль?!”
Через час, наругавшись, мы согласились на ничью.
Это будет потом, через три года. А тогда, в копенгагенском кафе, я была почти уверена: тренер прав, мое время прошло. И возражала-то исключительно из духа противоречия, почти не веря в то, что говорю. Хотела хоть завтра выйти перед всеми и сказать: “Я решила… то есть мы решили завязать…”
Между прочим, не надо торопиться упрощенно воспринимать действия Кныша: мол, увидел, что ученица сдала, понял, что перспектив нет, и предложил (честно, сурово и справедливо) единственно возможный выход. О-о-о, вы не знаете Рена, если подумали так о нем. Хитрый лис, педагог от бога, он, я поняла, меньше всего думал сплавить меня на почетный отдых. Кныш знал, как меня расшевелить! Лис, лис, хитрый лис! Споры о медали, разговоры о “хочу — не хочу” — пена, блеф, бутафория. Шестым своим звериным чувством, изучившим меня до последней черточки на ладони, Рен понял: где-то там, в глубине меня, заклинило шлюз, закупорило силы, желания, эмоции. “Тебе надо уходить”… Кныш попал прямо по задвижке.
Так или не так было на самом деле, но совершенно точно, что к июлю я задышала свободнее, легче, увереннее. Я воскресала. В августе выиграла московскую Универсиаду в многоборье и три золотых жетона на отдельных снарядах. В октябре на чемпионате Европы в Лондоне стала серебряным призером (вслед за Турищевой) в абсолютном первенстве. Жаль, травма голеностопа не позволила выступить в заключительный день. После первого же прыжка боль, и до того едва сдерживаемая, резанула со всей силою: я уползла с помоста, села на стул, глянула на распухшую одеревенелую ногу и поняла: подняться не смогу. Жаль, ах как жаль, что это случилось именно в Лондоне, где зрители валом валили “на Корбут”, а на каждом углу висели транспаранты такого примерно содержания: “Свершилось! Ольга в Англии!” Самое огорчительное для меня — огорчать болельщиков. Даже проигрыш, поверьте, в определенном смысле не так болезненен.
Жаль, конечно, жаль. Но важно, что жизнь твердо вошла в прежнюю размеренную, рабочую колею, “болезнь достижения” осталась позади. Впереди были четыре быстротекущих, стрессовых, самоотреченных и счастливых года в Большой Гимнастике. Впереди были — чемпионат мира в Варне и монреальская Олимпиада, показательные выступления в десятках стран мира и получение почетного знака ЮНЕСКО “Посол мира”. Впереди были разрыв и примирение с Кнышем, совместное яростное отстаивание своего взгляда на гимнастику и будничная ежедневная работа. Впереди были уход из спорта и затяжная, отчаянная полоса сомнений, поиска своего “я” в новой незнакомой жизни. Впереди были встреча с любимым человеком и рождение сына, неудачная попытка навсегда забыть о гимнастике и возвращение на круги своя.
Впереди была вся жизнь!
Но я об этом не знала…

“Слава достается не без труда…”

Еще в олимпийском Мюнхене покатился с горы, постепенно разрастаясь и разрастаясь, снежный ком проблем, связанных с уровнем сложности в современной женской спортивной гимнастике. Существовало два кардинально противоположных взгляда на ситуацию. Ряд зарубежных специалистов, поддерживаемых некоторыми членами технического комитета Международной гимнастической федерации, предлагали изъять элементы ультра-си из арсенала спортсменок, или попросту “накинуть уздечку” на прогресс в женской гимнастике. Они не только дискутировали, но и официально обратились в медицинскую комиссию МОКа с требованием “не переступать черту сложности” 1972 года, установить своего рода потолок. На первый взгляд, доводы их выглядели обоснованными, серьезными, даже привлекательными. “Элементы, исполняемые О.Корбут (именно на мне группа реформаторов оттачивала острие своих аргументов), — говорили они, — находятся за гранью разумного риска. Подобная гимнастика чревата травмами. Мы — за чистоту линий, за безукоризненную отточенность упражнений”.
Мы не против чистоты и отточенности, — отвечали оппоненты, — мы против попытки выдать черное за белое, поставить ситуацию с ног на голову. Смешно, нелепо городить искусственные барьеры на дороге естественного возрастания сложности. Да, гимнастика Корбут и Кныша уникальная, новаторская по сути, а значит, чрезвычайно трудная. Но разве не доказывают они собственным примером и полную, гарантированную ее безопасность? Тем более стало совершенно очевидным, что вчерашние элементы ультра-си спустя некоторое время вполне квалифицированно осваивают гимнастки, едва ли не начинающие. Им, понятно, легче, они идут следом по проторенному пути. Отсюда вывод: степень безопасности исполнения находится в прямой зависимости от квалификации и опыта тренеров. И значит, не надо бояться высокой сложности, надо бояться неподготовленной сложности и немастеровитых наставников.
Продолжение следует.