ВнеКЛАССНОЕ чтение. Поролоновая революция, или Почему ушел Рен

Две принципиально разные, взаимоисключающие позиции. Парадокс: по обе стороны баррикады ссылаются на Ольгу Корбут и Ренальда Кныша.
Нужно ли говорить, что перед нами не стояла проблема выбора. Мы и не ввязывались ни в какие словесные перепалки — считали излишним. Работали и шли дальше. Лично меня вся эта шумиха под девизом “Опасно для жизни!” почти не коснулась — пронеслась мимо, как грозовая туча, слегка окропив дождем. Кныш, по своему обыкновению, заслонил, загородил от пустых тревог и сомнений. Хотя не такие уж они были пустые. Мне до сих пор очень сильно верится: не случись в женской гимнастике этой полосы неопределенности, возьми сторонники сложности верх на годик-другой раньше, — я бы, пожалуй, выиграла несколько соревнований, которые в итоге не выиграла.
Порой завидовала тем, кто выступает в видах спорта не “по впечатлению”, а “по результату” — легкой атлетике, плавании, стрельбе, теннисе. Прыгнул выше, метнул дальше, проплыл быстрее, выстрелил точнее — никакой арбитр (пусть даже президент МОКа — его родственник) не заберет победу. Бедные же гимнасты, фигуристы, прыгуны в воду (готова продолжать список) находятся целиком во власти грозных судей. А те, хотя и пытаются выглядеть жрецами в храме правосудия, все же остаются обыкновенными людьми, подверженными причудам и слабостям. Рев трибун, свой взгляд на новомодное течение в данном виде спорта, наконец, обычная бессонная ночь — как узнаешь, что повлияло на приговор человека за столиком, с непроницаемым лицом выбрасывающего вверх оценку, словно оттягивая станок гильотины? Это так, к слову.
Теперь маленькая картинка к начатому разговору о сложности и безопасности. К Варне мы с Реном готовили совершенно новый, удивительный прыжок. Смотрелся он так: в первой фазе полета исполнялся винт на 360 градусов до касания руками о снаряд, затем касание, еще один пируэт на 360 градусов и приземление. Рен называл его незатейливо “360 плюс 360”.
Ничего подобного никто никогда не исполнял. Винт до касания о снаряд? Это казалось невозможным (как, впрочем, все новое, что предлагал Кныш). Когда Рен впервые рассказал о своей задумке, я опешила, испугалась — бред какой-то. Вот уж где бы поехидничали сторонники консервативной гимнастики.
В жизни я не встречала человека смелее Кныша. И не встречала осторожнее его. По трясине сомнений и страхов он шел проводником, расставлял вешки-ориентиры, раз за разом выводя меня на чистую сухую поляну.
Новый элемент Рен, как всегда, обставил десятком подводящих упражнений. Отработку прыжка мы начали с того, что убрали в сторону… гимнастического коня. Рен, конечно, давно продумал технологию. На матах он нарисовал мелом контур верхней плоскости снаряда, подтянул его на край ямы с поролоном (“Поролон совершил революцию в гимнастике”, — любил приговаривать Кныш), предложив мне до того с месяц потренироваться на батуте — прыгать, попадая в заданную точку. И я прыгала — сначала на батут, позже на мат и в яму.
“…Слава достается не без труда, и каждый, кто ее добивается, должен перенести много неприятностей… Ибо, если человек много потрудится и устанет, от этого не убавятся его силы, а прибудут, и то, что испытывает наибольшее напряжение, становится всего сильнее”. Так говорил Лукиан в диалогах об упражнениях тела. Я почти случайно обнаружила цитату в каком-то учебнике и спешно занесла в свой дневник, куда в последнее время стала записывать (между строк реновских заданий) всякие разные понравившиеся мне мысли. В том числе изредка свои.
Прав, ох, прав был великий древнегреческий мыслитель, особенно в той части, где говорится о неприятностях. Много недель пролетело, тысячу потов с меня сошло, пока научилась я, вращаясь, автоматически попадать в меловой контур. Травма, как видим, исключалась, и речь шла единственно о размерах усердия.
Чуть позже, когда я освоилась, Рен затащил коня в яму, обложил его со всех сторон толстенным слоем поролона — остался открытым только верх — и мы продолжали тренировки. Постепенно, постепенно конь вылезал на поверхность, и прыжок приобретал свой нормальный вид. Как обычно, самыми нелегкими оказались последние шаги. Сегодня прыгаю — двадцать прыжков из двадцати ложатся, как пули в “десятку”, безукоризненно. Завтра прихожу — хоть плачь, ничего не получается. И главное, непонятно почему. Оказывается, и тут диалектика: качество появляется при наличии количества. Приходилось терпеть и набирать количество. Уж чему-чему, а терпению в спорте (если мечтаешь о высотах) научиться обязан…

Разрыв

Важнейшие соревнования в жизни спортсмена, как верстовые столбы автобиографии, отделяют один кусочек прожитого от другого. В 1974 году основным стартом, определяющим места в гимнастической табели о рангах, стал, без сомнения, чемпионат мира в Варне. Тем не менее памятен мне и майский чемпионат страны, проходивший в Ростове-на-Дону. Выиграла его Люда Турищева, второй была я, а третьей Нелли Ким, ученица чимкентского тренера Владимира Байдина. Ким давно была у руководителей сборной “на карандаше”. Раньше я ее как-то не замечала, а тут внимательно пригляделась. Ничего девочка — гибкая, изящная и, кажется, с характером. Никак не могла предположить, что спустя несколько лет мы будем жить в одном городе и окажемся почти соседями.
Варна… Нет, нет, чемпионат мира придет потом. А пока произошло землетрясение, пролет НЛО, всплыла из пучины Атлантида в районе Диксона — мы расстались с Кнышем. Не бранились сильно, не корили друг друга — как-то обыденно взаимно охладели и разбежались в противоположные стороны.
Я не знаю, я, честное слово, не знаю, что произошло. Сегодня, как и тогда, спешу обвинить в первую очередь себя. Хочу обвинить себя. И не знаю в чем. Хочу обвинить его. И тоже не могу.
Не стану ничего утверждать. Попробую предположить, пофантазировать, домыслить. Вероятно, после мюнхенских песнопений я стала немножко капризулей. Возможно. И абсолютно точно — стала взрослее. Подчас уже не дулась, не спорила, не обижалась — проповедовала свое видение мира и, простите, гимнастики. Почему бы в 19 лет не обрести собственное мнение, если продолжаешь работать столь же усердно, как и раньше? “Ренальд Иванович, — умоляла я Кныша, — не гоните, миленький, лошадей, притормозите. Хватит новинок, достаточно сверхсложных элементов, давайте остановимся, переведем дыхание, отшлифуем имеющееся”.
— Помнится, для тебя шлифовать элементы, как собирать ягоды, занятие убийственно однообразное…
— Времена меняются, Ренальд Иванович. Мне надоело быть любимицей публики, девочкой-дюймовочкой. Мне надоело слышать, будто Турищева рождена, чтобы побеждать, а Корбут — чтобы удивлять. Я хочу побеждать!
Не могла избавиться от мысли, что Рен работает с меньшим желанием, словно разочаровавшись в чем-то, и я для него — отработанный, бесполезный шлак. Зачем только он меня реанимировал тогда, в Дании?
В злую минуту Рен мог сказать: “Таких, как ты, я могу слепить тысячу! Ты мне мешаешь, я напрасно трачу на тебя время!”
Кажется, он сам в это верил. Или снова проделывал свои немыслимые педагогические финты в надежде заставить меня следовать за собой столь же послушно, как и раньше? Не знаю. Он нервничал, срывался раз за разом. Как будто он что-то или кого-то искал. Может, девчушку, которая воплотит его невероятные замыслы, ведь Корбут уже не успеет. Я часто вспоминала его слова: “Думал, что смотрю на 10 лет вперед, оказалось, на 2-3 года…” Значит, хочет все-таки “заглянуть в завтра”? И не со мной. Или просто устал, раздражен моим упрямством? Не знаю, не знаю…
В какой-то момент я разучилась понимать Рена, потеряла веру в его безусловную правоту, начала ставить под сомнение целесообразность каждого его шага. Кныш платил мне той же монетой. Мы пресытились друг другом. Роскошь человеческого общения, вопреки Экзюпери, однажды стала мукой общения.
За полтора месяца до чемпионата мира в Варне Кныш ушел, передав меня со всеми потрохами, пороками, претензиями и славой своей ученице Тамаре Алексеевой.
…Уходя — уходи. Руководство для титанов и гипсовых дискоболов в парках культуры и отдыха. Потому что они неживые. Кныш не сумел уйти так, как хотел, — гордо и навсегда. Напрасно старался (старались!) оторвать живое от живого — приросло. И каждый раз рана кровоточила у обоих. До самого последнего моего выхода на гимнастический помост Рен возвращался через месяц, через полгода, через год. И уходил через день, через неделю. То звонил вдруг среди ночи в лондонский отель и справлялся о моем здоровье, а то надолго исчезал опять. И никогда, ни разу не отказал в помощи, оставшись навсегда непререкаемым авторитетом. Учителем. В трудную пору я спешила к нему с прежней любовью и уважением.
“Все есть яд, и все есть лекарство, — гласит старинное правило медицины, — и только доза делает его тем или другим”. Мы исчерпали лекарственную дозу каждодневного взаимного интереса, она грозила стать ядом. Инстинктивно мы остановились у черты и повернули назад. И значит, наш конфликт, раздор — благая необходимость, хирургическая операция: сделать больно, чтобы сделать лучше.
Почему бы не так? Разбитая чашка в итоге склеилась, но это была уже другая чашка…
Каждый новый прожитый год прибавляет то ли мудрости, то ли доброты. Меняет угол зрения. И подчас вопросы, на которые вчера мучительно искала ответы, сегодня вдруг предстают ясными и простыми. Наверное, я пока не доросла до понимания, почему ушел Рен…

Черт побери, мне так казалось!

Первая скоропалительная реакция на уход Рена — вздох облегчения, злорадный смешок: “Увидишь, злой, черствый, нехороший человек, как ты неправ. Ничего, что до чемпионата мира почти не осталось времени. Я докажу, что могу прекрасно обходиться без тебя…”
Вместе с Тамарой Степановной Алексеевой мы приехали в Леселидзе и с головой окунулись в работу: шлифовали, полировали глыбу, уже высеченную Кнышем. Распаленная мщением, я трудилась не покладая рук.
Думаю, решение стать тренером О.Корбут было для Алексеевой тяжелым, нежелательным. Человек добрый, мягкий, чрезвычайно тактичный, она бы никогда не посмела принять в дар (скорее всего — данайский) лучшую ученицу своего учителя. Но железный человек Кныш наверняка глянул испепеляюще-проницательно исподлобья и пророкотал: “Так надо, я прошу тебя, Тамара”. И она, вздохнув, согласилась.
Судьба никогда не баловала Алексееву, торопясь вслед за белой полосой в ее жизни нарисовать черную. Одна из первых и самых больших надежд Кныша, она стала чемпионкой страны в опорных прыжках и, очень, очень многое обещая, вошла в сборную Советского Союза, готовившуюся к токийской Олимпиаде. И вдруг нелепая, случайная травма, операция — прощай, Олимпиада, прощай, гимнастика!!! Не растерялась, не опустила голову, сумела перешагнуть через черную полосу. Закончила пединститут и вновь вошла в спортивный зал, теперь уже помощницей, правой рукой Кныша.
Возможно, Алексеева в чем-то уступала Рену. Но дело свое она знала досконально и исполняла его с любовью, что тоже случается не так уж часто. Три последних и самых нелегких моих года в гимнастике она находилась рядом, говорила: “Приходи, я жду тебя завтра на тренировке…” И я, втайне подумывающая о том, как бы поэффектнее повесить на гвоздь… (а что, собственно, вешают на гвоздь спортивные гимнасты — трико?), приходила. За одно это великое ей спасибо.
Пожалуй, Алексеева не была для меня тренером в привычном смысле этого слова. Она не “застегивалась на все пуговицы”, не “держала дистанцию”. Наоборот, открытая, ласковая, общительная сразу стала старшим товарищем, мудрым советчиком, внимательным собеседником. Нам не потребовалось время на притирку, в нашей новой связке мы быстро нашли каждый свой маневр, свою манеру поведения.
Удивительный получился результат! Никогда — ни раньше, ни потом — не чувствовала я себя такой уверенной и подготовленной, как в осенней октябрьской Варне 1974 года. Неправда, будто пик моей спортивной формы пришелся на Мюнхен — разве можно звездные часы определять количеством завоеванных золотых медалей? Нет, Варна, именно Варна! Утверждаю так вовсе не для того, чтобы вдогонку бросить в Рена камень. Лишь констатирую факт, пусть и основанный на моих субъективных ощущениях.
Так случается, скажем, в хоккее. Начинается игра, и опытнейший основной вратарь команды пропускает подряд несколько шайб. И упрекнуть его вроде не в чем, броски следовали один мощнее и точнее другого. Выходит запасной зеленый новичок, занимает место в воротах — и становится непробиваемым! Где логика у данного парадокса, и есть ли вообще у парадоксов логика, хотя бы иррациональная? Но то, что есть закономерность, — несомненно. Я сама сто раз наблюдала аналогичные матчи.
Прошу не проводить параллелей “в лоб”, не выискивать в приведенном примере прототипы — это будет неверно. Примите к размышлению только сюжет.
Команда в Варне подобралась достаточно сильная — классический сплав опыта и молодости: Люда Турищева, Эльвира Саади, Русудан Сихарулидзе, Нина Дронова, Нелли Ким и Оля. Почти по традиции выиграли командное первенство, хотя искры соперничества с ровной, солидной сборной ГДР все же высекались. Ну а в многоборье опять же почти по традиции первенствовала Люда Турищева. “Может, и вправду она создана побеждать, а я — для удивления? — думала я, стоя на второй ступени пьедестала и глотая невидимые, проливающиеся внутрь слезы. — Где я потеряла проигранные 0,8 балла, как могла их потерять, если прекрасно готова и не сделала ни единой существенной ошибочки? Почему так несправедливы были арбитры? Или нынче мода на “строгую” гимнастику Турищевой, а моя, взрывная, раскрепощенная, отважная, упала в цене, разонравилась? Почему же тогда каждый раз осуждающе свистит и топает зрительный зал, едва табло высвечивает мои оценки? Значит, понимают, поддерживают… Не-ет, извините за наглость, в Варне всех сильнее я! Так сказать, “неофициально”.
Так думала я когда-то, и время практически ничего не прибавило и не убавило к тому давнему самоуверенному, почти хвастливому убеждению. Принимайте или не принимайте его, но мне всегда претило изображать радость оттого, что меня кто-то где-то победил, пусть даже подруга по сборной. Никогда не подходила, не лебезила: “Людочка, молодчина, поздравляю”. Скорее могла мелькать рядом, пряча глаза и не здороваясь, а то и огрызнуться, укусить: “Слушай, Людыха, тебе всегда везет как утопленнику”…
Я все-таки выиграла, вырвала золотую медаль в прыжках. Назло всем несправедливостям на свете. Реновский “360 плюс 360” опроверг всех действительных и мнимых недоброжелателей. Благодарю Вас, Ренальд Иванович!
Благодарность отнюдь не абстрактная.
В командных соревнованиях рисковать с прыжком не решились: не было стабильности, боялись подвести сборную. Готовились выстрелить в финалах на снарядах. Накануне, в день отдыха, забежали с Алексеевой в спортзал, хотели скоренько прикинуть наши “за” и “против”. И вдруг незадача: бьемся, бьемся над прыжком — никакого толку, словно в былые времена, когда я, начинающая, промахивалась мимо контура и неуклюже, коряво шлепалась в поролоновую яму. Бр-р-р! Продолжаем прыгать — как лбом о стену, безнадежно. К вечеру что-то едва-едва проклюнулось. Страшно сомнительное. Засыпали в раздвоенных чувствах: ставить — не ставить, ставить — не ставить? Наверное, лучше не ставить…
В таких случаях завтра наступает всегда быстрее, чем хочется. “Корбут!” — прокашливается динамик. Выхожу, тяну носочек, поднимаю приветственно руку. “Будем прыгать один обычный пируэт, — так решили мы с Алексеевой утром. — Постараемся сделать чисто, красиво”. Я оглядываюсь на трибуны и встречаю глаза Рена. Он сидит в первом ряду, почти рядом, кричит, жестикулирует. Слышу осколки его фраз: “…Не суетись!.. Резче!” Разбегаюсь, прыгаю, приземляюсь, впиваюсь в табло. Увы, 9,7. А нужно для чистой победы 9,8. Ничего не замечаю, мчусь к месту разбега, оборачиваюсь на Рена, немо, взглядом спрашиваю: что делать? Он, не колеблясь, опускает веки: мол, валяй, Корбутиха, два по 360, ты же баба рисковая. Разбегаюсь, винт до касания, винт после касания и… приземление в доскок! 9,8! Но не оценка уже занимает мое внимание. Я оглядываюсь по сторонам и смущенно-растерянно наблюдаю, как стоя аплодируют сами… гимнастки. Неужели мне?
Вот он пришел миг спортивного счастья “по Рену”.
“Что болельщики, они люди эмоций, — говорил Кныш, — их нетрудно обмануть “клубничкой”, сыграть на внешних эффектах. Если ты когда-нибудь сумеешь удивить своих коллег-спортсменов, если тебе от души зааплодирует тот, кто сам “варится” в гимнастической кухне и знает, что в ней почем, — считай, ты перестала быть ремесленником и стала Мастером”.
О Варне — все. Хотела еще рассказать, как несправедливо отдали “мою” золотую медаль на брусьях Цинке, которая в десять, в сто раз хуже исполнила “петлю”, не испросив лицензии (почему бы не организовать международный центр авторских прав на гимнастические элементы? Изобрел, исполнил — он твой, ничей больше), но поняла: хватит, зарапортовалась. Пора извиниться за бестактность перед Турищевой, перед арбитрами, перед Цинке. “Казалось” — не значит “было”.
Но черт побери! Мне так казалось!

Как я ре-те-пе-ти-ро-вала

Чемпионат мира позади, и снова эпидемия показательных выступлений. Австралия, Сингапур, Англия, США, Голландия. Земной шар, как Диснейленд, где переходишь от одного аттракциона к другому. С той лишь разницей, что в промежутке летишь на самолете. Гримасы воспоминаний, будто самолеты, приземлялись не на аэродромы, а прямо на полотно гимнастического помоста. “В Бирменгеме гостиница тридцатиэтажная, Дворец спорта вмещает 15 тысяч; а в Канберре…”
Все повсюду ждали чуда. И никто не хотел знать, как трудно творить чудо вообще и ежедневное в частности. Что новенького можно предложить завтра, через неделю, если элементы осваиваются месяцами, годами. Снова полтора сальто назад прогнувшись в вольных, снова “фляк” на брусьях, снова два пируэта на прыжках, снова сальто назад в группировке на бревне. Боязнь примелькаться, повториться точила меня. Я возжелала невозможного — всегда быть неожиданной. Видела, как в турне люди приходили по два-три раза на наши выступления, как горячо встречали именно меня. И потому хитрила, придумывала самые невероятные трюки на снарядах и вне их. Например, перестала выходить на разминку (тщательно разминалась за кулисами). Команда на помосте, а Корбут, главной героини, нет. Шепоток в зале: огорчение, сожаление, недоумение. Гаснет свет, трубят фанфары, зрители раскалены и разочарованы до предела (“Верните наши деньги!”). И тут десятки разноцветных юпитеров разом пронзают середину помоста, где, элегантно выгнувшись, стою в третьей позиции я, а громовой и вкрадчивый голос диктора (как у нас в цирке) эффектно оповещает: “Ольга Корбут!”.
Только бы не повториться, только бы не надоесть — и себе, и зрителям! В достижении этой цели все средства хороши. Выхожу к снаряду (кажется, в Баффало), зал никак не успокоится минуту, другую, третью. Переминаюсь нерешительно с ноги на ногу, не знаю: начинать — не начинать? И вдруг (черт меня дернул!) оборачиваюсь резко в сторону центральной трибуны, вскидываю брови и подношу палец к губам: тсс, умоляю, тише… Зал проваливается в пропасть, тишина разливается вокруг такая, что слышно, как в верхнем ряду кто-то поскрипывает креслом. Комар не пролетит. Взлетаю на бревно и слышу одобрительные аплодисменты. (У всяких аплодисментов своя интонация, миллион нюансов. Научиться различать их не представляет особого труда. Годик-другой вам поаплодируют, и вы уже знаете всю гамму от “а” до “я” — доброжелательные, восторженные, сдержанные, холодноватые, вежливые, одобрительные, поддерживающие, невразумительные, сожалеющие и т. д.)
“Ну, мать, — подтрунивают девчонки, когда я схожу с помоста, — от-ре-те-пе-ти-ро-вала жест, сильна старушка”. Не ре-те-пе-ти-ровала я. Чистой воды импровизация. Порыв. И поскольку публике “пальчик к губам” понравился, я стала эксплуатировать его через два выступления на третье. Все какое-то разнообразие.
Придумала выступать на брусьях в темном зале, в луче единственного прожектора. Авантюра! Как исполнить упражнение фактически с закрытыми глазами? Боялась, долго осваивала гимнастику со светонепроницаемой повязкой, хотела бросить сумасшедшую затею — и все же добилась своего. Уже очень сильно хотелось удивлять.
Однажды, после того как диктор-конферансье рявкнул с придыхом в трибуны очередное — “…Корбут!”, — на помост, минуя полицейский кордон, выбежал симпатичный светловолосый мальчуган, подбежал ко мне и протянул взволнованно и счастливо три огромные пурпурные розы. Необыкновенные розы! Я поцеловала мальчишку в щеку, подвела его к ступенькам, ведущим с помоста вниз (строго глянула на полицейских — посмейте только тронуть моего лучшего друга!), схватила самый пушистый цветок и бросилась, сама не знаю почему, к нашему аккомпаниатору Евсею Веврику, восседающему за пианино в ожидании сигнала к началу “вольных”.
— Евсей Гдальевич, давайте “Калинку”, с проигрышем!
У того глаза округлились, зашикал, замахал руками:
— Ольга, ты с ума сошла. У тебя же другая музыка…
— Евсей Гдальевич, — прогромыхала я металлом по жести, — очень вас прошу. С проигрышем…
Веврик вздохнул, пожал плечами и побежал легкими пальцами по клавиатуре. Негромко извлек из инструмента вступление, во время которого я домчалась к краю ковра, и затем резко и громко ударил первые такты известной всему миру песни: “Ка-а-а…”.
Я стою, держа розу в руке за спиной, и даже отдаленно не представляю, какого лешего вдруг заказала “Калинку” и что, собственно, делать дальше. Но в душе нет тревоги, там лихость, удаль и веселье, созвучное песне. Я не знаю, что делать, но знаю, что сделаю…
“Ка-а-а…лин!..ка-а…” На ударный слог “лин!..” достаю розу из-за спины, размахиваюсь слева направо, бросаю ее в зал и мчусь по диагонали, ловко втискивая старые движения в одежду новой музыки.
Трибуны: “У-у-у!…”
Девчонки: “Ну, мать, от-ре-те-пе-тиро-вала!”
Подобные сумасбродства на “вольных” я потом совершала не раз (как известно, главное — начать). Подбегала к Веврику, заказывала музыку (руководствуясь неизвестно чем, поскольку душа человеческая — это неизвестно что и неизвестно где): “Евсей Гдальевич, пожалуйста…”.
Он уже не удивлялся, понимающе кивал: “Знаю, знаю, с проигрышем”…
Конечно, с тренерской точки зрения я вытворяла на ковре бог знает что, почти хулиганила. Хотя поругивали меня не слишком сильно. Видимо, не так уж плохо у меня выходили эти вольные “вольные”. Обещала: “Больше не буду!” — и не могла сдержаться, получая какое-то особое, рисковое удовольствие.
В Мельбурне выполняю упражнение на брусьях. Там в середине красивая связка: делаю перелет, зависаю на верхней жерди и… так далее. И вот я зависаю и… вишу — застопорилась. Сюда — нельзя, туда — не тянет. Конфуз. Тогда отрываю правую руку, непринужденно приветствую зал (по ходу дела перенося центр тяжести в нужном направлении) и продолжаю как ни в чем не бывало свою комбинацию. Смех, аплодисменты. “Ну, мать…”
Этап, когда пьянят не места и медали. Успех наполняется иным содержанием. Еще вчера цель — победа, средство — гимнастика. Сегодня пирамида переворачивается: гимнастика есть все. Я возвращаюсь во времена краснознаменской ДЮСШ, в “искреннюю гимнастику”, как сказал бы тренер минского “Динамо” по футболу Эдуард Малофеев. Долой баллы, прочь оценки. Успех — это когда вчерашнее сальто сегодня ТО ЖЕ и одновременно ДРУГОЕ. Когда поднимаешься не на помост — на сцену и чувствуешь, что “да” или “нет” или любое иное слово-упражнение можешь произнести с двумястами интонациями. Когда гимнастика становится искусством, и ты чувствуешь, что тебе известны и безраздельно подвластны его законы.
В бешеной гонке по странам и континентам бывало трудно, очень трудно, тошнотворно трудно. Я пресыщалась гимнастикой, порой ненавидела ее. Но я уже одолела науку “быть профессионалом” и могла поручиться, что ниже своего уровня “не спою”, не опущусь. Пусть разверзнется помост или упадет крыша спорткомплекса. Плохое настроение крепенько зажимала тисочками, а для гарантии еще стальным обручем. И как будто обезопасила себя от “пике”, в которое свалилась после Мюнхена.
Фигаро там, Фигаро здесь. Наслаждаясь безоценочной гимнастикой, я жила от одних показательных до других, чувствовала себя старой гимнастико-театральной дамой и все чаще подумывала: “А не пора ли нам пора”… Так мило, на волне всемирной славы и любви причалить к берегу. Успокоиться. Разобраться в себе. Насладиться бездельем. Пожить без стрессов и истерических импровизаций. Выйти замуж. Родить детей. Почему нет, мне уже двадцать (неужели двадцать?). Кажется, Марк Твен сказал: “Самое лучшее, что может иметь человек, — это безвестность. После известности…” Да, залетали в голову такие мысли.
В Сан-Ремо, итальянском курорте, где проходят всемирно известные песенные фестивали, мне вручили почетный знак ЮНЕСКО “Посол мира 1974 года”. “Золотой камертон” приехали получать популярнейший киноактер Ален Делон, хирург Бернард, впервые сделавший пересадку сердца человеку, певец Доминико Мадзони, скульптор Миссино и так далее. Собралась представительная компания знаменитостей. Театр в богатейшем убранстве заполнили сливки местного общества. Дамы ходили величаво и плавно, сплошь в мехах и бриллиантах. Наглаженные, набриолиненные мужчины бороздили безукоризненно черными фраками пространство, залитое искрящимся светом чудесных хрустальных люстр.
Было чинно и скучно. Сначала. Пока томительно тащилась вперед вводная часть. Приступили к вручению — и вот потеха, вот веселье! Оказывается, по давней шуточной традиции каждому лауреату непременно нужно исполнить какой-нибудь номер. Так у нас в гродненском пионерском лагере “выкупали” письмо у почтальона: пляши, Корбутиха! Или пой! Демонстрировать вокальные данные в присутствии самого Мадзони я не решилась, а станцевать — станцевала, хотя и растерялась немного. На секундочку. Тут же сориентировалась, подбежала к оркестру, налялякала им “Калинку” (полиглот-дирижер сразу понял, чего я от него добивалась) и покрутилась, попрыгала, энергично подвигалась по сцене в своем праздничном наряде — небольшой экспромт на тему вольных упражнений. Дамы в мехах и мужчины-смокинги аплодировали так же восторженно, как и простые болельщики. “Умеют капиталисты раскрепощаться”, — подумала я мимолетом, уселась в кресло и стала прикидывать. Делон, конечно, покажет сценку из спектакля или прочтет монолог, Мадзони, безусловно, споет. Чем, любопытно, откупятся Бернард и Миссино?
Делон показал, Мадзони спел, настал черед Великого Хирурга. Бернард поднялся на сцену, зашел за кулисы и вынес оттуда гитару. Бережно, почти нежно ударил он своими сильными пальцами по струнам, сделал паузу, как бы осмысливая будущую песню, и… в зал полился неожиданно красивый бархатный голос. “Браво, браво!” — скандировала публика. “Бис!” Бернард, сразу влюбивший в себя всех, раскланялся и сказал: “Я бы рад спеть вам еще, но, кроме этой песни, ничего не знаю”.
Потом Миссино рассказал какие-то веселые случаи из своей жизни — и в зале хохотали до колик в животе. В общем, славный получился вечер.
А утром… Утром итальянский скульптор уговорил меня съездить к нему в Милан: он, якобы, с детства мечтал изваять Ольгу Корбут.
Совсем неутомительный час простояла я в его мастерской, наблюдая, как из бесформенного куска глины рождается что-то очень знакомое. У меня и фотография осталась: вот я живая, вот я глиняная, а вот Миссино, вытирающий руки о фартук. Эх, мне бы за час выучиться осваивать новые элементы — я бы не только “Камертон” завоевала.

Посрамление оракулов

Между тем 1975 год стремительно исчезал асфальтовым настилом под колесами автобусов, убегал вдаль железнодорожным полотном, проносился с ревом под брюхом авиалайнеров. Надвигались очередные вехи: чемпионат Европы, VI Спартакиада народов СССР, Кубок мира. А там и до Монреаля подать рукой. Я поняла: мысли о причале придется отложить на послеолимпийский период. У каждого спортсмена когда-нибудь кончается время, когда он “хочет”, и наступает время, когда он “должен”. “Ты должна”, “ты обязана”, — говорили мне, и я понимала, и я верила, что действительно должна и обязана выступать на Играх. Жаль, конечно, что первый тайм я уже отыграла…
Кстати, почему бы в перерыве (или антракте) не остановиться, не оглянуться, не разобраться в себе, не успокоиться, понаслаждаться бездельем. Я ведь этого хотела? Тем более что старая травма голеностопа и усталость (усталость, кажется, становится хронической) оставили меня в мае дома. В норвежский город Шиен отправились на чемпионат Европы Людмила и Нелли. Там волнений никаких не предвидится: “железная” Турищева, конечно же, выиграет абсолютное первенство, а Ким, которую тоже почему-то стали называть “железной” (с легкой, но несправедливой руки безымянного журналиста), вероятно, поборется за место на пьедестале.
Конец мая и весь июнь я занималась исключительно ничегонеделанием: купалась, загорала, бродила по лесу, ходила в кино, ела мороженое, читала книги, ложилась спать после одиннадцати. Короче, позволяла себе обыкновенные человеческие радости. А в июле, перед Спартакиадой, вздохнула полной грудью, задержала дыхание, сосредоточилась, приказала себе: терпи и сражайся!
И еще: я завела дневник, сделав, быть может, первую серьезную попытку разобраться, что есть я в этом мире. “Остановиться, оглянуться!” Я цитирую его, перекроив слегка, отредактировав, причесав, но не изменив сути. Странно, там есть стихи и почти ни слова о гимнастике.

***

…Страдаю последнее время… гм… “шизами”, психую. После того как что-нибудь этакое утворю, выкину очередной коник, тут как тут появляется Его Величество Сэр Самоанализ, Ее Сиятельство мисс Самобичевание. Вот они стегают меня безжалостно плеткой, а я, запряженная рабочая кляча, кряхчу и помахиваю хвостом. И даже нравится, представьте. Какая, мол, я нынче способная, умная, всепонимающая. Ах, любите же меня за это! Восхищайтесь мной. Поставьте меня на пьедестал и целуйте мои стопы. А я, величественная, недосягаемая, буду снисходить до общения с вами, буду щедрой божественной рукой раздаривать окружающим возможность видеть меня, лобызать, боготворить.
Так любите же меня! Это ничего, что я пустая, что за душой ни чувства, ни мысли человеческой. Ведь есть оболочка, есть хрустящая мюнхенская упаковка, прекрасная дубленая шкура с античным профилем и сволочными глазами. Ну черт с ними, с глазами! Любите меня за профиль! Что? Я продам вас в трудную минуту? Я забуду вас в свою счастливую пору? Наплевать, не это главное. Ведь я богиня, мне можно. Законы для своей совести я издаю сама!
Но где же пьедестал? Я уже подняла ножку. Скорее, скорее, ребята…
…Глупо, больно так копаться в себе. Перечитываю и сама пугаюсь — договорилась, доистязалась, довыпендривалась. Но что поделаешь, такой характер. Идиотскую робость свою защищаю: снаружи — ухарством, смехом, порой грубостью; внутри — раскаянием, жестоким самоанализом.
…Одно про себя могу сказать определенно: я — человек добрый. И не пошлый, эта грязь ко мне не липнет. В остальном мои гарантии — поповские индульгенции. Сливайте в один котел отвагу и трусость, скупость и щедрость, ум и глупость, нежность и злость, дьявола с ангелом — не ошибетесь. Каков напиток? На людях из меня, как иглы из Страшилы, торчат качества положительных героев Жюля Верна. И, кроме себя, никому внутри себя я раскопками заниматься не разрешаю: ни родным, ни друзьям, ни Рену, ни Алексеевой, никому. И душа моя — потемки, даже для меня. Она — таинственный храм. Внутри то блестит золотая отделка, то ткется пыльная, черная паутина. Все зависит от того, кто убирает помещение. Жаль, не я назначаю уборщиков.
…Оленька — акселератка. Акселерация — когда избыток информации и дефицит опыта. А это чревато.
…Мне 20 лет, а я до сих пор, как девчонка-второклашка, завишу от своего настроения, дурного или хорошего. Нестабильность (не о гимнастике речь) — главная моя беда. Борюсь, борюсь, борюсь с собой, и в итоге — первая седина в волосах. Не отдельные белесые черточки, случайные, нетипичные, а целая охапка скомканных безжизненных соломинок.
…Легко быть щедрым, когда богатый. Легко быть сильным, самостоятельным, остроумным в безбарьерном беге по стадиону жизни. Красиво бежишь, изящно ставишь стопы. В жизни так бывает редко, если вообще бывает. Вот преграда, за ней другая — побольше, третья — чудовищной высоты… Что, ударился? Ну а теперь покажи, кто ты есть, чем ты дышишь, продемонстрируй свою щедрость. Тут не отделаешься умненькой фразой, не отмахнешься беспечной улыбкой, приходится смотреть в глаза ПРАВДЕ и совершать ПОСТУПКИ. Выверни себя наизнанку, товарищ, и я первая протяну тебе руку, если ты останешься той прежней умницей.
…Незаметно и быстро пришла весна: светит солнце, нет снега, набухли почки. А ведь совсем недавно было зябко, холодно, неуютно. Солнечная погода — солнечное настроение. Знаю: дней через десять-пятнадцать душа пресытится и снова затоскует о холоде и снеге.
…Святое недовольство собой. Ох, и устала я от этой святости.
…Печорин, то ли дело. Он стоит выше людей, выше их слабостей. Его проницательный ум, ледяное сердце нравятся мне. Оттого, наверное, что я — полная противоположность. И я хочу стать такой! Пусть несчастной, пусть холодной, лишь бы выше слабости. Но как усмирить клокочущий вулкан? Да и зачем, в сущности?..
…Активно собираю (попрошайничаю!) фотографии. Про себя и про своих девчонок и ребят. Когда они покроются архивной пылью, я извлеку их на свет, сяду и начну неторопливо рассматривать, переворачивая страницы толстого альбома. Буду вдыхать аромат ушедшей юности, тайком вздыхать и грустить. Лица моих друзей и врагов станут одинаково прекрасными.

…Захочу вот и стану хорошей…
Я б в одиннадцать спать легла
И носила бы в дождь галоши,
С клумбы розы не сорвала.
Алексеевой, честное слово,
Подчинялась всегда б и во всем.
“Пятаки” — на лугу коровы
В дневнике бы паслись моем.
Вечерами сидела бы дома,
Достоевский и Блок — друзья.
За окошком ребячьи изломы
Не смущали ничуть меня.
И тогда б (как хотела мама)
Пьедестал — мой родимый дом.
…Не о том я совсем мечтала,
Соглашаясь быть образцом.

Окончание следует.