Юрий ВЛАСОВ

Наверное, перечти я ту книгу, роман “Соленые радости”, сегодня, нашел бы больше или обратил внимание на другое — это были мысли не матерого литератора, а пытавшегося оторвать свою пуповину от большого спорта, не утвердившегося в новом призвании человека, отрекшегося от штанги великого чемпиона Юрия Власова.

Если судьбу Эдуарда Стрельцова молва неоспоримо назвала самой изломанной, то Власов, наверное, должен быть признан фигурой в истории советского спорта самой ломаемой. Следом за первыми громкими достижениями на него разом навалились все — спортивное начальство, генералы-кураторы, так называемая общественность, его ненавидели главный тренер сборной и все, кто были в команде Аркадия Воробьева “своими” — если бы только штангу нес на своих могучих плечах самый сильный человек планеты в пять своих каторжных лет пребывания на Олимпе. Он был слишком гордый, независимый в мышлении, интеллектуально развитый человек — раздражающе развитый, недопустимо независимый для точно вписанной в государственный строй системы советского спорта, в котором спортсмены — их мастерство, здоровье, рекорды и мысли, вся их взятая на гособеспечение жизнь — были безраздельной собственностью государства.

“Made yourself”, — говорят американцы, — “сделай себя”, и это про Власова. Новая и новая сила, которую он искал и находил, была следствием громадной работы, чреватых травмами экспериментов с нагрузками, ошибок, открытий, и все это было замешано на несгибаемой воле и могучем интеллекте. Находясь под сильнейшим прессом, он находил силы идти вперед и, что не менее важно, не изменять себе.

Сказать откровенно, мне неведомо, на каком отрезке спортивного или послеспортивного пути Юрия Власова сделан публикуемый снимок. Судя по парадности костюма и факту нахождения не на помосте — трибуне, это могла быть середина шестидесятых, когда рекордсмен исполнил данное себе обещание уйти из спорта после токийской Олимпиады. Но после Токио на него спустили собак, многие, очень многие поспешили сводить с поверженным исполином мелкие и крупные счеты. А власть, раздраженная направленностью его литературных проб, дала установку смикшировать, а то и полностью убрать из спортивной истории достижения штангиста-писателя.

В снимке мое воображение зацепил знающий себе цену, несгибаемый и при этом без тени вызова мудро-усталый взгляд — очень напомнивший взгляд невесть как прорвавшегося сквозь сонм хватких старцев Андропова, попытавшегося отвести страну от пропасти, но так мало успевшего. Кстати, именно слово Андропова сняло почти двадцатилетнюю блокаду, в которой находился непечатаемый писатель Власов.

В этом взгляде — печать пережитого и предчувствие того, сколь много всякого еще предстоит пережить на избранной стезе. Когда-то, задумывая 4-серийную картину “Война и мир”, Сергей Бондарчук зацепился за эту фактуру, но наверняка еще больше — тоже за этот взгляд. Масштаб личности интеллектуального чемпиона режиссер примерял к многомерному образу Пьера Безухова и даже устроил Власову кинопробу (захваченный идеей подобрать исполнителей, имеющих в глазах то, что невозможно сыграть — отражение пережитого, — Бондарчук и в роли Болконского поначалу видел не актера, а вернувшегося из космоса Германа Титова). Итак, толстовский Безухов — огромный внешне, а в душе мятущийся, тонкий, ранимый человек. Не знаю, как во Власове, еще железном спортсмене, режиссер угадал все это.

Еще на подступах к рекордам курсант суворовского училища серьезно повредил позвоночник, и всех своих выдающихся результатов достигал через мучительную боль. Тогда многие посвященные решили, что “мальчик кончился”. А он стиснул зубы и действовал при травме, не позволявшей сделать без боли шага. Он и потом, на протяжении всей карьеры, был вынужден нарабатывать тренировками силу гораздо большую, чем выдавал на соревнованиях — прибереженным запасом охранял мышцы и суставы от критических напряжений. Раненый позвоночник отказывался принимать запредельную тяжесть в посыле, не пускал в то единственное, клинящее положение, из которого при неудаче очень сложно вывернуться — мозг исключал положение, в котором снова таилась опасность. Так было потом, а пока, идя по улице, он часто делал вид, что поправляет ботинок: на корточках боль отпускала… Когда через двадцать лет после спорта жизнь принудила лечь в клинику на тяжелую операцию, профессор, обнажив позвоночник скальпелем, ахнул: “Как же вы с такой болью жили?”

Нет пророка в своем Отечестве — ему цену лучше знали чужие. Однажды отец всех американских побед, миллионер от спортивной индустрии Роберт Хоффман написал: “Власов приобретает знания для будущего. Когда-нибудь Россия сможет извлечь иную, более высокую пользу из своего атлета. Его интеллект столь же велик, как и сила”. Это не предназначалось для наших глаз, будучи опубликованным в августе 1961 года в американском атлетическом журнале. Масштаб личности Власова уже тогда явно выходил за рамки спорта.

Он не был типовым советским спортсменом. Его не интересовала тренировка единственно ради побед — в таком случае его мотив в спорте быстро бы растерялся. Мять себя, пытать, но брать новую силу, подчинять новые килограммы — это было состязание человека с природой. Искать силу. Знать силу. Подчинять силу. Тяжелая атлетика была в его философии не просто поднятием тяжестей — владением силой.

У него были свои понятия и табу. И до, и после него наиболее почитаемым средством добывания результата было наедание собственного веса. Атлеты тяжелой весовой категории старались максимально потяжелеть. Это вправду прибавляло результат, уродливость во внимание не принималась. Власов напрочь отвергал такое средство и до последнего своего дня на помосте резко выделялся среди соперников подтянутостью. Выходя из суворовского училища в 17 лет, при росте 187 см он весил под 90 кг. Когда он добавил два десятка, на вид все давали те же 90 — пока он не снимал одежду. Это называется весовой плотностью.

Власов строго отмерил для себя срок своего пребывания в спорте. На какое-то время его увлекли эксперименты с нагрузками, поиск кратчайших путей к силе, в которых он не щадил себя. Но это было самоистязание, разрыв на два фронта, ибо целью, предназначением своей жизни чемпион видел писательство. Штанга была лишь средством для достижения другой, главной цели. А пока, перемолов на тренировке невиданные для других веса, он по возвращении домой почти на целую ночь садился за литературные опыты. Он жег свечу с двух сторон.

Надо понять, что творилось в его душе, он был слишком умен и знал, что сколько ни будет выступать, конец неизбежен – он придет к тому, с чего начал. Спорт провалится в прошлое, забвение и ненужность. А он все начнет сызнова. От нуля, ведь к той намеченной себе жизни все рекорды и золотые медали ровным счетом ничего не добавят. Если мечтаешь о литературе, никакие победы не обучат искусству точных слов. А хватит ли сил все повести от нуля? И когда оборвать эту игру?

На римской Олимпиаде, куда Власов приехал чемпионом и рекордсменом мира, его не то что здоровье — жизнь зависла на волоске. В последнюю неделю перед стартом одно бедро от голени до паха покрыли нарывы с голубиное яйцо — массажист по неосторожности втер под кожу тальк. Ногу подергивало и жгло огнем. Врач олимпийской команды Зоя Миронова по нескольку раз на день прокачивала через бедро пенициллин — дюжина игл одновременно с львиной долей антибиотика. Потом его мучительно рвало, нарывы опадали, но после нагрузок следующей тренировки оживали вновь. Тренировок не прекращали, тянули силу по расчетным кривым к заданному часу, держа воспаление в границах и стараясь не обращать внимания на лихорадку. По возвращении в Москву Власову вскроют нарывы, проросшие едва не до кости — он был в полушаге от сепсиса, глобального заражения крови. Судьба в Риме выпала ему на орла, а могла и на решку…

Эту неделю он тренировался в брюках, стараясь отрабатывать финальные разминки без свидетелей. О болезни никто не должен был знать. То выступление было подвигом. Но не только в физиологическом мужестве Власов проявился как герой римской Олимпиады. Он сразу 25 килограммов прибавил к рекордной сумме тяжело отдувавшегося при ходьбе 160-килограммового американца Андерсона. Умный батюшка строит церковь долго — пока не закончит собственный особняк. Так и умные рекордсмены прибавляют к своим суммам по полкило, оставляя запас для следующих соревнований — и становятся многократными рекордсменами, снимая за каждое достижение положенные премии. Вспоминается легендарный Григорий Новак, который во второй половине 40-х был своеобразной фабрикой мировых рекордов в жиме. Правда, тот работал с железом в особой атмосфере, когда любой мировой рекорд советского спортсмена являл событие, и Новак клепал рекорды во славу родины, набрав их в итоге больше 60, — но сколько же было последователей!

Однако упрощенная житейская мудрость не увлекала Юрия Власова, и эта цельность характера заслуживает особого уважения. “Любая жизнь на затухании движения, на доходах от славы есть иждивенчество”, — напишет он в своем дневнике. Из нескольких десятков его рекордов всего два или три были взяты с минимальным прибавлением веса — остальные Власов утяжелял на 5, 7, 12 — и вот на 25 кг!

Разом оседлывая предельный вес, он обрезал для себя все пути доения рекордов. Освободившись от искуса, он вынуждал себя собирать новую силу, примеряться к новым рубежам. С тренером Богдасаровым они нащупали, поймали тенденцию, на границе 60-х в их творческой лаборатории родился математический и графический учет нагрузок. Потом пришла рискованная идея — подвергать организм ударным нагрузкам, загоняя в критическое положение, чуть не на грань болезни. Потрясти организм, вызвать сверхэнергичные приспособительные процессы, и выгрести новую силу — таков был их замысел. Откидывались на подоконник мокрые майки, волосы слипались, глаза белели, руки надувались огромными синими венами. Только так, через титанический тренировочный труд шло прибавление результатов в годы, предшествовавшие эпохе фармакологии.

Я много думал о причинах такого романтически-безрассудного поведения Власова, ведь чем выше возводят рекорды спортсмены, тем энергичнее приближают свой конец в спорте, если это только не крохоборные начеты. Наверное, Власов торопился жить. Он осознавал свою многогранность и спешил на полную реализовать себя в одном, чтобы перейти к следующему, успеть раскрыть другую частичку себя.

Сегодня Власов писатель — мыслитель, не беллетрист, — доходящий до собственных истин и имеющий мужество стоять в оппозиции к генеральной линии, не прибиваясь при этом к стае обиженных, имея мужество стоять в одиночку. Его, олимпийского героя, не могли бить в открытую, но чем дальше, тем суше относилась к нему пропаганда, настороженно-отрицательно встречая непривычную тогда свободу выражения мысли — будь то в выступлениях на вечерах или в первых литературных опытах. Его довольно быстро отодвинули, оттеснили от СМИ, наложив журналистам табу на общение, и он на годы сел за стол, чтобы вдумчиво, неспешно выражать свои мысли без посредников. Чтобы выжить в своем глухом противостоянии системе – и прежней тоталитарной, и нынешней олигархической, — больше мускульных бугров ему понадобились несгибаемость воли и крепость ума.

…В своем последнем, итоговом, главном международном старте Власов проиграл — впервые за всю свою спортивную жизнь. Находясь в Токио в блестящей форме, налитый неведомой соперникам силой, настроенный на опережающие время рекорды (600 кг в троеборье), он уступил, поддавшись на коварную уловку партнера по сборной. Золотая медаль осталась за советской командой, но самый знаменитый штангист планеты в 29 лет уходил из спорта побежденным. Он мог остаться и вернуть первенство, но остался верен задуманному.

На помосте началось время Леонида Жаботинского.

Но прошли годы, и открылось невероятное. Наш обыватель, в массе своей потомок победившего пролетариата, во все времена был органически нетерпим к очкам и шляпе — едко высмеиваемым карикатуристами атрибутам гнилой интеллигенции. Но именно этот обыватель, всем искусственным вбросам вопреки, через десятилетия сохранил память о Юрие Власове как о главном, недостижимом для других, великом чемпионе — вот в чем загадка и оптимистический феномен.