Фаина Антипова

Потом, когда ничего нельзя было отмотать, память казнила укорами: вот здесь бы задержаться, не выгадывать полчаса, сберечь мелькнувшую искру, расспросить о молодости, о боли, о стихах, что писала украдкой… Что я, при разновозрастности нашей дружбы, знал о Вас? Что делите кров с состарившейся собакой Джулькой и полдюжиной прибившихся мурок, что чем-то неуловимым притягиваете людей, что живете на износ… Вы отдали квартирку со всем содержимым под штаб Ассоциации спортивной прессы, а себя — под рабочую лошадь. У Вас не было выходных, в доме вечно толпился люд — с сигаретным дымом, идеями, проблемами, — и лишь глубокой ночью Вы оставались наедине с собой. Зачем выбрали такую жизнь, почему при всей задорности у Вас часто бывали пустыми глаза, какую боль Вы заглушали?

К Вам шли за оптимизмом, считали сильной, и в Вас была сила, но особого рода, однонаправленная — на других. Для себя вы не хотели ничего. Вы водили друзей-иностранцев по трущобам минских стариков, бились с твердолобостью чиновных котов, готовя отправку детей за границу, выворачивались наизнанку и шли через себя. Живя на трех чашках кофе, Вы находили какие-то деньги на помощь ветеранам пера, умудрялись достойно принимать европейские делегации, покидавшие Минск в восторге и не ведавшие, что респектабельное лицо нашей бесштанной прессы замешено на здоровье немолодой худенькой женщины. Вы засыпали в обнимку с факсом, терпели какие-то ненужные знакомства, вымучивая приветливость и наделяя душой циничные отношения “баш на баш”. Но наряду с деловыми партнерами у Вас в огромном количестве водились друзья, которые в любое время суток шли в дом с открытыми дверями — поговорить, поплакаться, просто услышать Ваш хрипловатый смех, увидеть задор и уйти в убежденности, что не все в жизни плохо. Для друзей Вы оставались теплой и колючей, бедовой и душевной Фаей.

В Вас жил парадокс. Сильная, рассказывают, тележурналистка, приличный сценарист и вообще человек с печатью творчества, Вы поставили крест, занялись тем, что было всему приговором, но несло реальное добро. Вы отреклись от себя, а окружающие восприняли все как должное. Вас это не смущало, кажется, Вас вообще не интересовало производимое впечатление. Но в душе Вы были слишком тонки и ранимы, чтоб счесть причиной слонокожесть, за всем этим скорее стоял надлом, какого я даже не попытался понять.

А еще Вы были поэтом, но сказать Вам об этом я тоже не успел. О стихах мало кто знал. Вы писали немного и держали секрет в старенькой красной папке. Может, это были дорогие сердцу осколки разбившейся и убежавшей ТОЙ жизни. Вы доверили их мне в день нашего очного знакомства, когда, почувствовав родство душ, вдруг поделились тем, чего не показывали почти никому (впрочем, и я сделал то же). Удивительное дело, по одному отвергнутому толстым журналом и спрятанному от всех рассказу Вы поняли меня до донышка, а я… Я пробежал Ваши стихи по диагонали, выхватив всего строчку. “Я учусь стареть…” — мелькнуло в одном из Ваших творений, и строчка слишком поразила меня в той наполненной жизнью комнате с факсом, друзьями и полными сумасшедшей энергетики багряно-черными картинами Володи Трапезникова, с которых сочилась кровь, — бедствовавшего при огромном таланте художника из Ростова Великого, которого Вы приветили и свели с европейскими богачами, — на годы вперед пронзила меня та строчка, чтобы я мог воспринять что-то сверх. Сейчас, задним умом все оценивая и осмысливая, пытаюсь найти объяснение отдельным поступкам и всей Вашей странной, с двух концов прожигаемой, пронзительной жизни. Может, в том и заключается главный стержень людского достоинства, чтобы, прожив лучший и главный отрезок, сделать правильную оценку и уйти, не цепляясь за прошлое, не дойдя до жалкости, стать нужным в новом настоящем. Впрочем, судить об этом с уверенностью не могу, не имею права. А урок, вынесенный из Вашей жизни и общения с Вами — надо спешить.

Главная Ваша суть наверняка заключалась в том, что Вы просто любили людей. Вы не говорили высоких слов, хотя могли посетовать на “бедную землю” и “бедный народ на этой земле”. Вы старались облегчить кому-то жизнь, насколько могли, сами страдая от сгущавшихся вокруг нелепости и мрака. Что держали Вы в голове, уговаривая меня уезжать из этой страны?

“Ты не чувствуешь боль”, — резанули Вы как-то в другой раз в мои отсутствующие глаза, не найдя отклика на рассказ о пробитой ассоциацией гуманитарке, от которой в ее комнате было нечем дышать, и помощи заброшенным старикам. Вы попали в точку, но это не изменило Вашего неоправданно восторженного отношения к моей персоне. Вы никогда не возвращались к этому предмету.

Год спустя, на излете осени 1994-го, Вы столкнули меня с болью своей смертью.

Я не успел на похороны: ночью на ветке столкнулись товарные поезда, и рассветная электричка довезла меня лишь до середины. Остаток пути при обострившемся бедой восприятии иллюстрировал фразу о бедной земле, от реалий которой я оторвался за щитом тиражной и благополучной по тем временам государственной газеты. Вконец разбитый “Икарус” до станции Городея с выхлопами в салон, селедкой набитые, заходившиеся в кашле люди, плакавшие от удушья, но ничего не сказавшие водителю, — ОНИ ПРИВЫКЛИ. Мавзолейная очередь за жетонами в минском метро и бешено выпученная контролерша: “Все вы тут на похороны!” Непогашенные окна осиротелой квартиры на бульваре Шевченко, в которую я не решился звонить, оставив цветы у не замыкавшейся ранее двери, и отсутствие привычного лая. (Мне потом рассказали, что Джулька в день прощания сидела посреди комнаты, и по собачьей морде катились слезы — мужчины не выдерживали и выходили. Поселенная у друзей, она облезла до проплешин и пошла пятнами. Потом смирилась и дожила свой век в глубокой собачьей благодарности.)

Отсутствие мест на обратный поезд и полупустое купе, заполнявшееся начальником “по договоренности”. Волочимый под плечи хлипкий капитан, которого тошнило на шинель, и сопровождавший жлоб без знаков различия, заехавший в лицо случайному солдатику “за неотдание чести офицеру”. Беспокойный попутчик из вокзальных менял, выходивший между дозами из купе “боднуть в нос противного мордвина”. Наконец, догнавшая дома весть о диком убийстве возвращавшегося с Ваших похорон Игоря Панфилова.

Зачем-то Вы преподали этот последний урок, которого я не могу разгадать по сей день. Неужели мир можно исправить? Неужели, по красивому и печальному Чехову, мы вправду когда-нибудь отдохнем? “Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка”…

Вы умели любить это все, отдали людям, сколько могли, и ушли — дай Бог туда, где легче и лучше, чем было здесь.

А нам в этом мире еще как-то жить.