Фаина Антипова

В последней главе я плеснул на страницы сугубо свое восприятие Фаины Романовны, с которой меня разделяла разница больше чем в тридцать лет. Но личное редко бывает абсолютно. Беседуя со знавшими ее людьми, открыл, что у каждого поколения журналистов была своя Антипова. Ее сверстники, вместе работавшие на Спартакиадах народов СССР или, скажем, московской Олимпиаде, помнят Фаину другой. Вихревой, бесшабашной, придумывавшей себе день рождения в феврале, — всем пресс-центром гудели в гостиничном номере ночь напролет, лилось вино, звучали тосты, и никому в голову не приходило, что родилась Фая в разгар лета. Вспоминают навскидку разное. Как на Олимпиаде-80 работницам пресс-службы выдавали дефицитные джинсовки, и Фаине, которая по своему обыкновению отовариться не спешила, досталась юбка, в которую она завернулась четыре раза. Или как на соревнованиях в Красноярске на нее запал ныне старейшина журналистского цеха, а тогда франтоватый обозреватель “Труда”, ходивший за Антиповой с дорогущим вином. Экономя чужие усилия, Фаина громогласно предупредила: “Выпить, Юра, можем, а если чего еще — поищи молодых…” А для вышедших в сегодняшние премьеры Антипова была мамой, привечая молодых и радуясь проблескам чужого таланта. Кто-то из осторожности придерживал конкурентов — она же, напротив, двигала, толкала. Выпестовала Владимира Новицкого, Николая Петропавловского, Владимира Шпитальникова, Зинаиду Рунц, пробила на комментарий совсем молодого тогда Сергея Новикова…

Отчаянная и заводная, она если что задумала — только выстрел в спину мог остановить. При худенькой своей комплекции выполнила мастера по мотокроссу, битая-перебитая, собранная хирургами заново, вырезанная внутри, снова садилась в седло. Она не могла вполнакала ни в деле, ни в чувствах: дружить — так на полную, ненавидеть — на всю катушку. В 1981-м во время зимней спартакиады журналистам организовали экскурсию на “красноярские столбы” — посмотреть удивительные природные колонны из скальной породы, на которых со всей серьезностью тренировались альпинисты. Фаина вдруг выпалила: а я сейчас влезу. Ее бросились отговаривать, увещевать, что к этому готовятся годами… Она не слушала: плевать, просто влезу, и все. И взобралась — без всякой амуниции, в коротенькой дубленке и французских сапогах на каблуках-шпильках. Обратно ее пришлось снимать…

Такой она пришла когда-то с журфака в молодежную газету, каким дозволялась дозированная ершистость. Но она не умела в пределах, накатала статью про конфликт в Госцирке и была уволена по распоряжению сверху. Благо еще без волчьего билета — узнав про вакансию в спортивной редакции телевидения, подалась туда. И полетело. Вспоминают, это было захватывающее зрелище, как она носилась между операторами в Раубичах или Ратомке. Не репортер или публицист, не сценарист, несмотря на два художественных и несчетное число документальных фильмов, — прежде всего она была мотором. На снимке спортивной редакции БТ того времени слева направо Валерий Холод, Владимир Довженко, Ирина Короткова, Иосиф Калюта, Оксана Минькина, Леонид Малявский, Олег Лысоконь, Владимир Володин, Фаина Антипова.

Антипова подняла, дала раскрутку поколению Угрюмова и Беловой, с которым коротко дружила в жизни и, будучи искренне влюблена в своих персонажей, передавала эту влюбленность зрителю. Обожала и маленькую Корбут, которую буквально лелеяла. Но потом плеяда ее героев сошла, а новые не заинтересовали или вправду были другими — продукты изменившегося (при всей односложности его теперь для нас: брежневского — знак равенства — застойного) времени. И она застряла в неблагодарно-суетной должности ответственного секретаря, никогда не рассматриваясь на заглавные роли в силу взбалмошности характера и пресловутой пятой (девичья фамилия Трахтенберг) графы.

Произошло крушение на личном фронте: расстались с Антиповым, который был на девять лет моложе. Подруги подтвердят, она ничего не делала для этого неравного брака, он сам к ней прибился — но это была любовь. Впрочем, и расставание можно понять, они оказались разными: по вынесенным из детства (с ее послевоенным детдомом и университетской общагой) понятиям, темпераменту, щедрости души. Это нелегкий крест — жить с вулканом. Антипов встречал ее ночью с поезда, а Фаина могла заволочь всю компанию домой и затеять веселье, засесть до утра за преферанс. Так они прожили 19 лет, и когда выяснилось, что у мужа на стороне родился ребенок, которого Фаина дать не могла, она не отпустила — вытолкала его туда. И продолжала любить всю жизнь.

У нее осталась работа, выматывающая и уже не дававшая прежнего адреналина. Тогда же появился ее зверинец. Собаку подобрала на улице — пошла в гастроном и не вынесла взгляда затершейся в ожидании неизбежного изгона на холод дворняги. Потом добавились коты. Вероятно, на кошачьем своем языке те передавали оказавшимся в критическом положении сородичам координаты “службы спасения”. Одни могли тереться и идти по пятам, другие прибивались, просачивались, скреблись в нужную дверь (за которой жила собака!). У одной одомашненной Фаиной кошки был персональный кавалер, который в квартире не жил, но приходил на правах “мужа”. Она и людей сводила, примеряя разбросанные половинки и чуть не насильно обустраивая чужое счастье — словно компенсировала недобранное. “О своем я уже не заплачу”…

…В 1985-м достигшую пенсионного возраста Фаину Антипову мягко выпроводили на отдых. Но какой из нее пенсионер — изгоняя возникшую пустоту, придумала занятие, приноровившись шить сумки из обрезков кожи. Материальной выгоды не извлекла, бизнес плохо уживался с широтой души: продукцию не продавала, а главным образом раздаривала. Тем временем грянула перестройка, все зашевелилось, забродило. На этой волне они пересеклись с Александром Борисевичем, помимо “Прессбола” закрутившего с бурлившей молодежью альтернативную старому ССЖ Ассоциацию спортивной прессы, и поняли, что одного поля, одинаково сумасшедшие, чего-то от этой жизни хотевшие, а чего — неизвестно. С Борискиным понятно: в свои 37 он думал, что его время пришло — но ей-то было шестьдесят… Она была моложе их всех и кинулась в омут, сочтя, что все прежнее было фигней, сталинскими фантомами, зато теперь пришло настоящее, и надо начинать творить, и делать деньги, и вообще жить на полную.

Расправлявшее плечи поколение воспринимало ее хорошим человеком и неплохим, наверное, когда-то журналистом. Но тут Антипову сделали генеральным секретарем, и все, что в ней копилось годами — энергия, упорство, удаль, нежность, — вдруг плеснуло со страшной силой. Это был тайфун! Борисевича, значившегося президентом АСПБ, она достала мгновенно: какие-то бизнесмены, предложения по продаже угля, сахара, нефтепродуктов, школьных тетрадок, планы снять офис в центре, купить компьютеры, диктофоны, отправлять журналистов в Европу — не двух-трех, как было раньше, обслуживавших Госкомспорт и ливших елей… Борисевич признается, что ничегошеньки в бизнесе не понимал, рассеянно слушал рыжих, черных, лысых людей, которые в чем-то его убеждали, раздувал щеки и временами поддакивал: “Молодец, Фаина Романовна, давай, доводи…” Ничего они, конечно, не заработали, были неоднократно кинуты, но одно дело поставили крепко, отправляя ребят из чернобыльской зоны и детей журналистов на оздоровление за кордон. Люди после распада Союза жили нище, протянули год-два на запасах, а потом стало невмоготу. И когда дети, пожив месяц в европейских семьях, возвращались с мешками надаренной одежды, это было большим облегчением. Счет отправляемых шел на тысячи, Фаина все везла на себе: пробивала, договаривалась, готовила документы… Ее стараниями каждое лето колонна из сорока автобусов трогалась в сторону границы. Жилище превратилось в офис ассоциации — не квартира, а перекресток, семью ветрами обдуваемый. Приходили кто угодно когда заблагорассудится. Она мгновенно сходилась с людьми. Особая тема — слабость, испытываемая Фаиной к талантам. Не случайно носилась с Корбут, Беловой: если человек был неординарен, он всегда мог рассчитывать на покровительство и дружбу, в которых Антипова всегда больше отдавала, чем брала.

Открытостью бессовестно пользовались: когда Фаина раскрутила ассоциацию, здесь не переводились желающие выпить и закусить. Ее не мог не утомлять этот постоянно крутившийся калейдоскоп, но, кажется, еще больше она страшилась пустоты. Народ рассасываться не спешил, и только глубокой ночью хозяйка квартиры оставалась наедине с собой, своими сомнениями и мятущимися мыслями. Этих часов она боялась больше всего. Спала, рассказывают, очень мало. Утром нащупывала сигарету, после чего открывала один глаз, выпивала кофе — открывался второй… Это был ужасно неприспособленный человек, да и времени на быт просто не было, суп, который догадывались сварить подруги, зачастую был ей единственной едой.

Курила по две пачки в день, могла приговорить бутылку на двоих на равных со здоровым мужиком — если требовалось для дела или просто человек хороший. Была великолепным рассказчиком, интеллектом и доброй энергией влюбляла в себя людей, а могла и слушать полночи, не перебивая, если чувствовала, что это необходимо. Порой в ней что-то взрывалось, могла трехэтажно обматюкать — по делу или так, поддавшись нахлынувшим мыслям, заявить в компании: “Пошли вы все… Ненавижу…” — а утром осторожно обзванивала: “Ребятки, я вчера никого не обидела?” Такой вот нежный, без берегов человек.

Постоянная круговерть, командировки, налаживание связей, встречи, на которых требовалось выглядеть, не могли не изнашивать. А она по доброте душевной все впрягалась во что-то новое. Находила деньги на текущее содержание ассоциации, на отправку детей (рассказывают, в какой-то пиковой ситуации, чтобы поездка не сорвалась, продала и пустила на дело свое фамильное золото), ветераны журналистики были у нее одеты, накормлены и получали к праздникам посылки. Взяла под опеку художников, живших тогда впроголодь, — помогала продать картины и поделки проходившим через нее иностранцам. Титаническим трудом организовала в Минске прием первых лиц АИПС (Международной ассоциации спортивной прессы), встречала с шампанским и сияющими лимузинами, свезла журналистов со всего Союза, три дня кормила-поила в Раубичах, подарки вручила… Тогда большинство белорусских журналистов стали членами АИПС — при достаточно серьезных взносах нашим сделали скидку и почти задаром выдали удостоверения с записью о бесплатном проходе на любые соревнования по всей Европе (правда, на “Торпедо” по ним не впускали, удивленно крутили в руках: “Что еще за бумажка?”). А Фаина мчалась и мчалась вперед, не оглядываясь. Удивительный человек, не изменявший себе: какой была, такой оставалась всегда. Немного, наверное, комплексовала, что ветеранка, но стоило расслабиться, и она опять была молодой, красивой, раскрепощенной…

Жизнь с бессчетным количеством мелькавших людей начинала ее угнетать — но никому уже нельзя было сказать: стоп, дайте передохнуть… Она приучила не воспринимать ее тем, кем была — немолодым и не очень здоровым человеком, загнала себя в угол, выйти из которого не смогла. К ней не умели относиться бережно, а она к себе и подавно. Близкая подруга потом рассказала, как однажды у нее вырвалось: “А может, я хочу умереть…”

Незадолго до смерти поехали в Углич на какую-то конфессиональную конференцию, ожидавшую представителей со всего света — Антипова помчалась налаживать связи, прихватив, как всегда, изделия художников. Это была тяжелейшая командировка: в промозглую погоду впятером на стареньком “Москвиче”, полтора суток пути в одну сторону. Фаина при маленьких габаритах постеснялась занять командирское место, а втиснулась сзади. Эта поездка сильно ее подорвала. Через несколько дней после возвращения случился криз, а первой помощи оказать было некому. Фаины Романовны не стало.

…На телевидении признаются, что когда она уходила на пенсию, все как-то даже вздохнули с облегчением: не человек был, а бочка с порохом. С такими непросто жить, находиться рядом. И только после ухода начинаешь понимать, как их не хватает. Говорят, время лечит — а тут ретроспективно…