Владимир Дурманов

Со школьной скамьи мы знаем про встречу на Эльбе, где замкнулось кольцо наступавших с запада и востока и где советские солдаты впервые побратались с союзниками. Сегодня речь пойдет о другой, неизвестной Эльбе, которая не могла войти в учебники истории, — футбольной. Перед нами команда дислоцировавшегося в германской Гере минометного полка советских оккупационных войск, выехавшая в американскую зону на матч с янки. Из запечатленных на снимке нам особенно интересен третий слева – чернявый командир разведотделения Владимир Дурманов, гонявший мяч еще в довоенном Бресте и вернувшийся в город после войны. Вероятно, гораздую на эффекты футбольную молодежь с ее победными “рыбками” или “гусеницами” заинтересует фотографическое ноу-хау игроков 45-го: каждый сидит на коленях у соседа, а последний умостился на не выдержавшем веса чемодане Дурманова, в котором старший сержант возил форму и бутсы.

Команда минометчиков играла по выходным с соседними частями — выезжали в Лейпциг, Цайц. Идея сразиться с американцами возникла спонтанно. Оккупационная зона янки располагалась неподалеку, Геру и Эльбу разделял всего час езды. Договорились на уровне начальства, загрузились в кузов трофейного “студебеккера” — и вперед. Отправились к американцам в военной форме при медалях и орденах, на стадионе переоделись. Чем закончился матч, рассказчик не помнит, не столь это было важно: скорее баловались, чем играли. После братались, обменивались сорванными с кителей пуговицами и пили. “Поляну” накрывали хозяева. Экзотические американские консервы пошли хорошо, питье попробовали и обратились к своему, которое предпочитала и принимающая сторона — обжигающий горло спирт. Этого добра у наших хватало, на передовой каждое утро давали по 100 граммов — для смелости, конечно, и для профилактики кишечных заболеваний. Пока ведро с супом по окопам несли — песка много насыпалось, каждому хотелось зачерпнуть погуще, хоть знали, что набьют желудок землей. Теперь с едой было стерильно, а привычка сохранилась. По окончании банкета развеселые фотографировались на Эльбе, забираясь на какой-то старинный немецкий памятник. Снимки остались в американских аппаратах, которые союзники имели через одного.

Потом матчи повторялись, по футболу и волейболу, других видов не было. Американцы встречали тепло. Еще не прозвучала фултонская речь Черчилля, до начала “холодной войны” оставался неполный год.

…Владимира Дурманова мы как-то упоминали в одной из глав. Сын гражданского железнодорожника-“восточника”, прибывшего в Западную Белоруссию с войсками освободительной, как напишут потом в учебниках, Красной Армии, он приехал с матерью к отцу в 1940-м. Брест стал городом его юности. Записали в девятый класс, учился в основном с переростками (советская школа “понизила” местных учеников на два класса) в теперешнем здании педуниверситета. Вместо парт длинные столы, по левую сторону девочки, по правую — парни, записки друг другу передавали. Дурманов сидел рядом с одногодком Виталием Косенюком (тот был вундеркиндом и шел в польской школе с двухгодичным опережением). Сдружились на футболе, играли на первенстве города — один за спартаковцев, другой за “Локомотив” (Дурманова как молодого железнодорожники ставили в ворота). А после войны, оба фронтовики, ненадолго сошлись в по-прежнему любительском “Спартаке”: Косенюк ходил правым флангом, а Дурманов, у которого лучше работала левая, — левым.

В августе 1940 года в канун парада физкультурников репетировали на запасном поле массовый марш под оркестр. Вдруг с запада гул: немецкий самолет. Зашел над стадионом на круг, поиграл на нервах. Пока советские самолеты с аэродрома поднялись, лег на крыло и обратно за границу. Газеты, недавно клеймившие фашизм, теперь писали про дружбу с Германией, на запад от Сталина Гитлеру шли через Брест бесчисленные эшелоны с продовольствием. Такими непонятно-тревожными запомнились полтора предвоенных года.

Дурманов часто проводил время в железнодорожном клубе — играл на ударных в джазе. В полсотне метров через станцию “Брест-Восточный” в одно и то же утреннее время всегда проходил германский транспорт с углем (ответные поставки согласно пакту Молотова — Риббентропа). А в субботу 21 июня 1941-го пришел почему-то часов в пять вечера. Пограничники провели привычную процедуру, потыкав уголь щупом вроде длинного штыка, не ведая, что один или несколько вагонов имели двойное дно. Под перегородкой, засыпанной сверху углем, сидели немецкие диверсанты. Эшелон, как обычно, загнали на “Брест-Восточный”, где агенты покинули вагон и разбрелись по городу, чтобы в остававшуюся до нападения ночь произвести ряд “мероприятий”. Любопытно, что в последний мирный вечер немцев запомнили на танцах в железнодорожном клубе. Те кружили вальсы, а потом провожали девушек, которых не смущала ломаная речь (газеты писали: дружба!). Галантно прощаясь у калитки (знаю из рассказа такой провожаемой), немец обещал скорую встречу. Смысл дошел уже завтра, в оккупированном городе, когда ухажер явился к ее дому в форме.

…В первое утро войны Володя должен был ехать на игру во Влодаву. Поднялся на рассвете, собрал амуницию, вышел. Со стороны запада гремело — решил, надвигается гроза. Тут на путях рванул снаряд, потом еще, еще… Немцы знали куда бить. Перед войной вдоль границы за Брестом активно строили доты, навезли много техники, временно оставленной в Северном городке. Артиллерия лупила по дотам, по этим пушкам, по домам офицерского состава. Несколько снарядов легли на плацу военного городка.

Гебиткомиссариат, юденрат, гестапо, жизнь в оккупации, которой, казалось, не будет конца, освобождение 28 июля 1944-го и немедленный призыв в действующую армию. Война для Дурманова закончилась на подступах к Берлину — скосило в бою за деревню Геббельсдорф. Поднимал взвод в атаку, вдруг застыл на мгновенье обожженный в грудь и упал в мартовскую грязь. Под шинелью потекло. Приходить в санчасть без оружия было нельзя, и он брел окровавленный, волоча за ремень автомат, пока не догнали танки: что, пехота, отвоевался? Довезли до санчасти, там сразу на стол… Прооперированного перевезли в город Ландсдорф — четыре немки внесли на носилках в наскоро переоборудованное помещение бани, где Дурманову взяли в гипс руки и грудь и оставили в панцире до выздоровления. Заканчивал госпитальный срок в Берлине, аккурат 9 мая сняли повязку. Услыхав про Победу, выбежал на улицу, вскочил в кузов первого попавшегося “студера”, взгромоздил на кабину “Максим” и выстрелил в небо все ленты. Машин у госпиталя стояло сколько хочешь, и на каждой пулемет. Палили все из чего ни попадя — в тот день было ранений, как на фронте…

Дальше словно в кино: расписался на Рейхстаге (“Дурманов из Бреста”), побывал с “экскурсией” в комнате фюрера, видел висевшую боком картину, которую потом узнавал в кинохронике… Позже госпиталь перевели в Фюстернвальде с виллой Гитлера на живописном озере. Такое насыщенное было у Владимира выздоровление.

Вернулся в часть, стоявшую в Гере, где сам побыл оккупантом. Поиграл пару месяцев в футбол. Все уже успокоилось, строгого деления на зоны еще не было, ездили куда хотели. Командир давал машину и жменю оккупационных марок: поезжай, старшой, привези капусты и мяса. В деревне брали теленка, закупали остальное. Снабжение было не очень, все части жили на подсобном хозяйстве, брали за деньги у населения.

Скоро германская эпопея кончилась: в декабре 1945-го направили в Ленинградское арттехучилище зенитной артиллерии. Проучился два года, тоже активно гоняя в футбол, заодно попробовал русский хоккей (по сей день дырка в ноге от конька, щитков тогда не было). В марте 1947-го объявили первую демобилизацию — воспользовался возможностью расстаться с опостылевшей шинелью и вернулся в Брест. А потом опять потянуло — будучи призванным в “партизаны”, остался в армии на сверхсрочную. 27 лет прослужил в крепости прапорщиком, отвечал за физическую подготовку полка. Поблажек у него не было. Пока солдат не прыгал через “кобылу”, в столовую не попадал. Не умевшее плавать пополнение из среднеазиатских республик загонял на трехметровую вышку, ставил начеку спасателя — и пинком в Мухавец.

В 1976-м демобилизовался, но без спорта не мог — не внутри, так хоть рядом. Ему нужен был этот воздух. Устроился рабочим на стадион. Нынешнее поле спорткомплекса “Брестский” — его, Дурманова, детище. В одиночку косил, катал, настраивал фонари прожекторов, разбив поле на 40 квадратов. Капроновых сеток не было, навешивал на ворота по три простые. Бронебойный Леваньков их все равно пробивал, а Дурманов потом латал. Ночами работал, но справлялся — один! Брал у тренеров пару молодых, ездили на реку Лесную за дерном, которым потом выкладывали вратарские. Ежедневно поливал и вскапывал прыжковые ямы, соревнований было много, каждый день что-то крутилось. Получал за все 70 рублей и обиды не чувствовал. “Хорошо, — вспоминает, — было, сильно было. Сейчас все деньги сломали”. Прожив восемьдесят, он имеет право на свой вердикт.