Анатолий Маньковский

“Харлей” куплен у возвращавшегося из Германии офицера. В послевоенных ралли через одного на трофейной технике, да что спорт, когда вся страна выходила из опостылевших кирзачей на плечах репарации: железнодорожные пути были забиты составами, перемещавшими в страну-победительницу оборудование, линии и целые заводы.

Профессиональным спортсменом Маньковский не являлся — работал в мастерской по ремонту печатных машинок вместе с такими же, как сам, парнями-умельцами, которым все равно в какой технике ковыряться: хоть утюг могли починить, хоть пароход. Все они были слегка помешаны на мотоциклах: постоянно своих “коней” перебирали и участвовали в ралли по пересеченной местности, устраивавшихся в послевоенном Бресте в полуразрушенном Третьем форту. Как бабочки порхали мотоциклисты над холмами и воронками, едва задернованными после военных бомбежек. Лучших отбирали в команду на республиканский чемпионат, и первым номером, как правило, проходил Маньковский. Тренер Александр Красовский не скрывал одобрения: “Гляди, как эта “польска морда” по дистанции идет — и легко, и красиво…” (для приехавших в 1940-м “восточников” все местные были “поляками”). Уже после отбора на ответственный старт высказывание дошло до Анатолия, тот вспыхнул: “Никуда не поеду, пусть этот кацап сам поскачет!” Красовский пожар едва потушил, угощал Толика в лучшем ресторане. Тренер сидел с женой, а Толик один. Красовский еще поинтересовался: “Почему свою малышку не взял?”

“Малышка”, девятнадцатилетняя Лида, была невестой Маньковского, однако замуж идти не могла из-за непорядка в семье. Оба ее брата — характерная особенность пред- и послевоенной страны, но западных областей особенно — находились в лагерях, и настроения, да, откровенно, и средств на свадьбу в доме не было: каждый месяц приходилось собирать две посылки. Лида боялась, что мать этих лет вообще не переживет. Каждый раз, возвращаясь из школы, а потом института, еще с улицы слышала крик: едва только оставшись одна, мать ходила по дому и голосила. Когда осудили второго брата, все окончательно пошло кувырком. Бросив учительский институт, Лида устроилась работать.

Однако при всех репрессиях, оттепелях, застоях жизнь у молодых бурлит своим чередом, и в этой неотвратимости весны заключена великая правда, в отсутствие которой все замерло бы без возврата, обратилось в вечную мерзлоту. Все это предусмотрела мудрая жизнь, и, выходя из домашних печалей на воздух, молодежь многое на время отбрасывала, окуналась в более естественные и свойственные возрасту заботы. Знавшая психологию советская власть с ходу брала в оборот новое поколение, сделав предельно доступными спортивные секции, самодеятельность, кружки… Лида определилась в динамовское общество, где тренировались знакомые девочки, а начальник с запасом выдавал спортивные костюмы: в одном заниматься, в другом дома ходить. Ради одного этого стоило записаться, с одеждой тогда было трудно. Лида была ладная, спортивная, могла на мотоцикле выполнить стойку. Многие парни о такой бы мечтали, но у нее имелся кавалер Петя Козик, с которым дружила со школы. Тот никогда не называл ее по имени — только Сильвестровна или малышка.

Петю забрали в армию, в танковые войска. Четыре года — срок нешуточный. Не то чтобы “с глаз долой — из сердца вон”, Лида своего танкиста ждала, но грустить не любила. Ходила с парнями в театр, на танцы в техникум, Дом офицеров, железнодорожный клуб (Петя на проводах как в воду глядел, подарил любимой туфельки, “чтоб ты по танцам бегала”, а она ему кольцо). Друзья Козика из мастерской, видя такое дело, решили взять над ней опекунство. И Толик Маньковский, лучший Петин друг, стал возить девушку с работы.

Незаметно друг к другу привыкли, а потом возникло что-то еще. Лида старалась отгонять посещавшие порой сомнения. Однажды, больше года прошло, катались на мотоцикле до Кобрина и обратно. Толик на ходу вдруг и спрашивает: “Слушай, Лидок, а если бы навстречу ехал Петя, что бы ты сделала?” — “Как что, сказала бы: останови, я поеду с Петей”. Видит в заднее зеркало: его раскосые глаза еще косее стали, как у кота. “Обиделся, что ли?” — улыбнулась. — “Не обиделся, я тебе все прощаю. Но это серьезно, я жениться на тебе хочу”.

Опешила, велела остановиться. Сели на бетонных пирамидах у въезда в город: “Ну, давай разбираться. Я Петю жду, ты же на проводах был!” — “Был, но разве сердцу прикажешь? Ребята попросили: отбей девчонку от этой компании, чтоб не пропала невеста Петина, а теперь вот сам пропал…”

Приехали в город молча и какое-то время друг друга избегали. В эти несколько дней Лида вслушивалась в себя и с ужасом обнаружила, что влюбилась. Она и раньше, видя его взгляд, заглушала в себе голос рассудка. Его покорная преданность льстила, Лиде нравилось дергать за ниточки, дразня и еще больше влюбляя его. Теперь она чувствовала вину и еще больше, что сама попалась на свой крючок…

На последние соревнования Анатолий звал Лиду поехать с командой в Минск, но родители не разрешили бы, да и сама не представляла такой возможности в условиях пуританского городка. Тогда он сказал: “Я возьму первое место, и не одно, а три. Будут деньги, сделаем вечер. А вернутся ребята — тогда большую свадьбу!”

Всю неделю Лида следила за газетами. Знакомой фамилии не находила. Уже потом ей рассказали, что Маньковскому не везло, во время соревнований что-то в мотоцикле не то загорелось, не то перегорело. По окончании чемпионата тренер Красовский, не дожидаясь банкета, сдал мотоциклы для отправки в Брест и уехал с женой домой. А Толю черт дернул отправиться проведать приятеля по работе, проходившего “партизанскую” переподготовку в Уручье. За бутылку вина выпросил в пакгаузе свой мотоцикл и полетел по трассе с мастером по ремонту техники брестской команды Смирновым. Было 19 августа 1949 года. Уже опустился вечер, фонари за городом не горели. Гоночный мотоцикл максимально облегчен: снят глушитель, прочая необязательная на пересеченной местности дребедень, но, главное, у него нет фары (на снимке ее замещает фатальный тринадцатый номер). На подъезде к Уручью у одной из закусочных, коих тогда было множество (их называли “голубые Дунаи”), стояла грузовая машина с выключенными габаритами. В нее Анатолий и врезался, головой в борт — смерть на месте. Сидевший сзади механик перелетел через гонщика и только сломал палец. В Брест на адрес мастерской отбили телеграмму со страшной вестью и вопросом-припиской: “Узнайте, где хоронить?”

…На следующий день Лида шла на работу. Навстречу Красовский на своем “Москвиче”: останавливается, здоровается. Прежде такого не было, Лида ответила, а самой так больно стало: Толя обещал, что, если даже ночью вернется, сразу получит свой мотоцикл и проедет по ее улице. Не выполнил, значит, обещания. В конторе ее отозвал секретарь парторганизации: Лида, тебе надо в мастерскую зайти. Она еще фыркнула: мужчин, что ли, нету железо носить, да и нормальная у нас машинка, только “о” западает. “Да нет, там погиб кто-то…” Лида побежала.

При виде девушки в мастерской словно остолбенели. А у нее не было сил произнести страшное слово: “Кто?”. Наконец старший из всех, Юра Липников, заговорил: хорошо, что ты пришла. Вот телеграмма, надо бы к матери…

Мать Анатолия впервые видела Лиду, о которой сын столько рассказывал. Отголосив, обняла. “Что ж ты раньше к нам не пришла?” — “Толя не приглашал”, — не нашла лучшего девушка. Перед отправлением у Анатолия с матерью получилась размолвка, он просил с собой чистую пару белья, но она, замотавшись, не постирала, а запаса большого не было. Сын сам кое-как простирнул, утюгом высушил и уехал сердитым. Мать потом до последнего дня плакала, простить себе не могла, а прожила недолго, еще года два. Просила, чтобы Лида выходила замуж за второго сына, Толиного брата.

Собираясь на соревнования, Анатолий сказал матери, что по возвращении с Лидой распишется, и ей станет легче. “Но учти, доить не будет, она уже в коровьих рогах посидела (как-то возле железнодорожного техникума ее маленькую подхватила корова). А уборку хорошо сделает и наварит”. Показал, в какой комнате будут жить, из мебели, решил, ничего не надо, только овальный стол (дубовый с изящными гнутыми ножками). На этом самом столе в выбранной Анатолием комнате и установили гроб, в котором тело на третьи сутки (стояла нелетная погода) доставили самолетом из Минска. Друзья встречали груз на старом аэродроме, было много цветов.

Той же осенью приехал на побывку Петя Козик. С кладбища пришел к Лиде и сказал: “Лучше бы я встретил тебя его женой, чем увидел могилу”.

Как знать, может, Анатолий Маньковский достиг бы в мотоциклетном спорте союзных высот — ему не было и двадцати четырех. После похорон Лиде принесли газету, в которой сообщалось, что Толя выиграл гонку, последнюю в своем последнем чемпионате.