Другая жизнь

В большом футболе великий вратарь продержался дольше, чем кто бы то ни было, по достижении сорока в 1970-м еще выиграл с московским “Динамо” Кубок СССР. А через год ему организовали прощальный матч с приглашением под флаг ФИФА лучших футболистов планеты. В Москву прибыли все звезды первой величины, за исключением перенесшего операцию на колене Франца Беккенбауэра и Пеле, связанного жестким контрактом с совершавшим коммерческое турне по Боливии “Сантосом”, — оба прислали извинительные телеграммы.

Сегодня, когда благотворительные поединки звезд являются делом почти обыденным, происходящее на поле часто подчинено прочитываемому с трибуны сценарию. Но 27 мая 1971 года в Лужниках было иначе, многие мечтали забить великому Яшину в его последней игре — это стало бы элементом престижа, вехой в карьере и биографии. Особенно усердствовал Герхард Мюллер — человек-гол, к которому Бесков персонально прикрепил Муртаза Хурцилаву при поддержке Вадима Соснихина. (После матча немец признался, что стены его квартиры увешаны фотографиями именитых вратарей, и на обороте каждой он постоянно меняет цифру забитых им, Герхардом, голов, — так вот у Яшина стоял “ноль”.) Однако перемотанный бинтами Лев Иванович отыграл свои 49 минут “насухо”: несколько мячей потянул, а однажды сопровожденный взглядом мощный удар Мюллера пришелся в перекладину у самой крестовины. Наконец, уступил место в воротах молодому Владимиру Пильгую — обнял сменщика и пошел с газона, целиком погруженный в себя. Уже у ленточки спохватился, поднял руку, приветствуя трибуны, но продолжал думать о своем. Хорошо помню кадры кинохроники: в яшинских глазах стояли слезы.

Матч стал эпохальным для миллионов телезрителей, а многие из заполнивших лужниковский стотысячник любителей футбола на долгие годы сохранили разошедшийся гигантским тиражом значок с росписью виновника торжества и датой, а еще — чувство грусти, при взгляде на эту реликвию всплывающей.

…Для Яшина началась растянувшаяся на два десятилетия другая жизнь. Возможно, кому иному течение дней во всеобщем почитании принесло бы ощущение счастья, а сегодня такую общенародную и к тому же санкционированную любовь не составило бы труда перековать в звонкую монету — далеко ли ходить за примерами. Но Лев Иванович из другого, что ли, теста, с 16 лет слесарем на заводе, откуда остались друзья, с кем не порывал до старости, — “мертвая” жизнь на нажитой славе была не для него. Яшина ставили в пример школьникам, спортсменам, болельщикам страны, а он словно не желал быть примером: говорил скованно, заметно стеснялся. Трибуна (не окантовывающая поле — другая, “высокая”) так и не стала для него своей.

После ухода из спорта несколько лет представительствовал в качестве начальника родной команды. Потом его перевели с повышением, отдалили в ЦС “Динамо” на нелепую должность старшего тренера по воспитательной работе. В эти годы (1975-76), чтобы чем-то заниматься, Яшин курировал от ЦС опустившееся в первую лигу минское “Динамо”. Ездил с командой Горянского на гостевые встречи сопровождающим. Влиятельный человек — зайдет перед игрой в судейскую: “Смотрите, ребята, чтоб без предвзятости…” Первое время срабатывало, а то в Кемерово, Свердловске, Душанбе, еще ряде городов очки нельзя было взять априори: пользуясь отсутствием телетрансляций матчей первой лиги, хозяева плотно работали с Фемидой.

В быту с именитым куратором в те годы теснее других соприкасался начальник минской команды Александр Горбылев. С Яшиным, вспоминал, в любом городе куда ни зайдешь — зеленая улица и внимание. Сели в ресторане за столик, только раскрыли меню, официантка уже дергает за рукав: “Это кто с вами, Яшин? Денег не надо, мы так накормим!” И через минуту несет пачку открыток — суп стынет, а голодный кумир пишет, пишет… В самолете академик красную книжку протягивает: “Лев Иванович, мне бы автограф!” — “Удостоверение же испорчу”. — “Ничего, другое выдадут”.

Писатель Александр Нилин подметил, что Львом Ивановичем вратарь стал для страны, наверное, лет с тридцати пяти — при том, что всех знаменитостей в кругу “болел” принято называть уменьшительными именами. В этой подчеркнутой, отчасти спущенной сверху и прессой проведенной уважительности не чувствовалось диссонанса, но возвращенный в шестидесятые годы Стрельцов не мог не отодвинуть избранника власти в болельщицком признании. Официоз Яшину только мешал, а “недодача” властей продолжению славы Эдуарда лишь способствовала. И по завершении карьеры в начале семидесятых больше любили обделенного.

А Лев Иванович продолжал быть символом и желанным везде свадебным генералом. Отправляются на турнир в Испанию — по прилете подходит спонсор, который турне организовывал: “Яшин с вами? Получите 100 процентов премии. А без него имели бы 50…” Московское “Динамо” играет календарный матч в Армении: начальнику команды несут подарочную коллекцию коньяка, чего-то еще, а молодые самого Яшина потом несли до трапа самолета. Но в отблесках былой славы он чувствовал отсутствие настоящего дела, текущей востребованности острее, чем кто другой, став в этом новом существовании — выговорить-то страшно — никем. Такая вот непонятная, чуждая его нутру жизнь, найти себя в которой величайшему вратарю столетия было не суждено.

Сидел на лавочке рядом с тренерами родной команды, открывал футбольные ежегодники заметками, наверняка лишь написанными за его подписью, такие там были слова, выступал с краткими комментариями в телепередачах, кого-то награждал… Какая-то скрытая боль угадывалась в этом своем всей стране человеке, улыбавшемся людям тепло и грустно, словно нес груз, который не мог сбросить.

“Его из “Динамо” выгнали! — прорвалось однажды у Альберта Денисенко, с которым общались за жизнь в его московской квартире. — Яшина каждый день куда-то приглашали выступать, пачками письма получал — он их не читал, не успевал. Кого-то такая слава задевала. В ЦС “Динамо” он начал мешать, ненужный стал человек. Место, что ли, под кого требовалось, или за звание полковника не хотели платить. Ему бы создать условия, чтобы просто сидел в клубе и отвечал на звонки, но начальство решило по-иному: на пенсии — ну и иди на пенсию… Может, потому Яшин и пил — от тоски, невостребованности. А может, физически мучился, внутри все жгло — а выпьешь, и забывается".

Пудышев вспоминает, как Яшин просил его поднести на выезде чемодан: Юрий с ним бережно, думал, деньги, не украли бы — а оказалось, пачки соды. Лев Иванович ее то и дело горсточкой в рот и запивал водой — мучила сильнейшая изжога. Но сигарету изо рта не вынимал, курил и курил.

На этом постоянном курении сделал акцент и врач сборной Олег Белаковский. Еще в бытность футболистом Яшин очень переживал перед каждым выходом на поле и настраивал себя “беломориной”, а потом ею же снимал послематчевый стресс. Московский городской совет “Динамо”, где дела вел зампред Михаил Семичастный, на полном серьезе принимал постановление о запрете Яшину курить. О здоровье пеклись или о нехорошем примере, но решение было в своей сути нелепостью. Лев его не оспаривал, он просто отходил в сторону и все равно дымил. Курение с его заболеванием категорически не вязалось: ближе к финишу карьеры появились большие проблемы с суставами стоп. Врач считал, что по той же причине хронический гастрит со временем перешел в язву двенадцатиперстной.

Последние годы жизни Льва Ивановича стали сплошным кошмаром. Неповоротливая наша медицина не могла угнаться за яшинскими болячками… Когда в Союз приехал шведский игрок, с которым они по сборным когда-то ездили, и увидел состояние состарившейся звезды — увез его в Швецию, где поменяли все зубы. Ему и протез за границей изготовили по их заграничной инициативе — когда Льву Ивановичу отняли ногу. Как у всех футболистов, у него начиналось с артритов, артрозов — становилось с каждым годом хуже, открылась гангрена… Отняли до колена, потом пошло дальше — каждые полгода хирурги поднимались выше, вымучили его страшно. В результате последней ампутации уже не на что было крепить протез.

В 1990-м, когда Яшину решили присвоить звание Героя Соцтруда, было ясно, что великий вратарь доживает последние дни. Вручать Звезду приезжали домой (председатель Президиума Верховного Совета СССР Рафик Нишанов со свитой) — транспортировать награждаемого не решились. Приходившие поздравить шептались потом в коридоре, что надо было так человека вымучить и наградить перед смертью, когда ему уже все равно.

Яшина кинулись спасать, договорившись с медицински продвинутым Израилем, когда было уже поздно. О чем он думал тогда у одра, понимая безнадежность своего положения? О не взятых мячах, как в кубковом финале 1960-го с московским “Торпедо”, который проходил в страшный ливень: Лев пошел из ворот навстречу Гешке Гусарову, а тот перебросил через него мяч прямо из лужи? Или о более ранней, драматичной сече за хрустальный трофей, ознаменовавшейся единственным в карьере удалением с поля, когда замены не разрешались и место в воротах был вынужден занять полузащитник Женя Байков? (На следующий день на динамовской базе вывесили стенгазету: “Кубок должен был быть нашим, да подвел товарищ Яшин”.) Или о начале 50-х, когда он заиграл после нескольких лет пребывания в дублирующем составе так, что заговорила вся Москва, а старенькая мама Старостиных спрашивала у сыновей: “Неужели он лучше, чем Соколов?” — имея в виду Николая Евграфовича, звезду тридцатых? А может быть, вспомнил о том, как своим долголетием перекрыл карьеру способнейшему дублеру по клубу и сборной, классному вратарю Володе Беляеву, с непонятным упорством (на протяжении двенадцати лет!) сохранявшему верность динамовскому коллективу и сошедшему в 1964-м, отчаявшись побороть неувядающего первого номера?

…Поздние Лев Иванович Яшин и Николай Николаевич Озеров — грустная, страшная фотография зимы 90-го, когда бал правили другие кумиры, другая жизнь.