НеПРОФИЛЬный актив. Александр Тиханович: Саша Прокопенко был большим ребенком...

“Хлебный город”, — замечаю я. “Однако тяжеловато туда и обратно за рулем — при нашей-то погоде”, — парирует Александр Григорьевич, занимая любимое кресло. И в ближайшие два часа он будет снимать трубку только в одном случае — если позвонит любимая Ядвига.

— Я учился в двадцать первой школе, возле оперного театра. Кстати, Ядя жила в квартале от меня и все детство ходила мимо моего дома в музыкальную школу. Я тоже занимался музыкой, играл в духовом оркестре. Мне это нравилось. Так что в суворовское прошел легко, после четвертого класса. Сдал, кажется, только русский и математику. Там были потрясающие педагоги, они научили меня очень хорошо играть.

— Но вообще-то ваш выбор с сегодняшних позиций немного странен.
— Тогда было другое время, другое отношение к профессии военного. Мой отец воевал и много рассказывал о войне. В училище все преподаватели — фронтовики, начальник — генерал-майор Саенко — Герой Советского Союза. Мы играли на духовых инструментах. Но решили сделать еще и эстрадный коллектив, потому что каждую субботу приглашали девчонок на танцы. Ночью на коротких волнах слушали западную музыку — как раз появились “Битлз”, и, разумеется, мы сразу же начали исполнять их репертуар. “Girls” — ну откуда военным людям знать, кто поет эту песню и о чем она? Удовлетворялись объяснением, что передовая чешская группа грустит о тяжелой доле девушки в бесправном западном мире. Брали мелодии из невероятно популярного тогда фильма про Фантомаса. Короче, дамы стонали от восторга. А нам, понятное дело, все это тоже нравилось.
В 1967 году в Минск приехали польские “Червоны гитары”. Попал на их концерт и обалдел — ребята поставили на уши Дворец спорта. Трудно передать, как я был тогда взволнован. Явственно ощутил, чем хочу заниматься в жизни. В том же году мы организовали группу “Факиры” и стали петь на четвертом кирпичном заводе. Естественно, я выступал там в гражданке, уходил в самоволку. Пробирался по карнизу второго этажа, чтобы не видел из своей комнаты дежурный по училищу, спрыгивал и убегал. Внизу ждало такси — это было тогда дешево. Мы направлялись в конец города, куда на выходные съезжалось пол-Минска. Наша группа пела самые модные хиты “Червоных гитар”, “Битлз”, “Роллинг Стоунз”. Все закончилось для меня в тот день, когда забыл проголосовать на каких-то очередных выборах. На завод прибыл офицер с урной, а с ним наш старшина. Как только вбросил доставленный бюллетень, мне выписали подзатыльник, оценив предварительно мой наряд и обстановку, в какой проходил концерт. Короче, из суворовского меня выперли.

— Огорчились?
— Не очень. Ведь сразу перевелся в музыкальное училище, а параллельно начал работать в филармонии, где уже знали. После пятого курса поехал на гастроли, в Харьков.

— С “Факирами”?
— Нет. Хотел стать профессионалом, а для этого годилась только филармония. Туда, в свою очередь, брали исключительно с музыкальным образованием. Без него даже в ресторан было не устроиться. В то время уже появились “Лявоны” Владимира Мулявина, ходил на их репетиции. Меня они пускали, потому что сами любили приезжать к нам на кирпичный.

— Вы тогда понимали, что будущие “Песняры” станут мегапопулярными?
— Когда они в зале филармонии спели “Темную ночь”, у меня волосы встали дыбом. Это было нечто. Они уехали на всесоюзный конкурс артистов эстрады, стали там лауреатами и, по сути, узаконили в стране жанр вокально-инструментальных ансамблей. Это, кстати, еще одна заслуга Мулявина. Я же через год оказался в группе “Минск”. Ее назвали по аналогии с популярной американской рок-командой “Чикаго”, чью музыку мы с удовольствием исполняли. В коллективе были Василий Раинчик, я, Володя Карась — мы ушли потом в “Верасы” — и Валера Дайнеко, оказавшийся в “Песнярах”. Мы всем нравились, хотя программу нашу долго не принимали. А потом кто-то “катанул” куда надо: “Минск” играет музыку, чуждую советскому человеку. Разогнали… Я, впрочем, ушел чуть раньше — в “Верасы”. Они были поначалу женским коллективом. Но уже существовали дамские “Чараўнiцы” и мужские “Песняры”. Решено было делать смешанную группу. Скажу честно, я это решение только приветствовал. Хотя звали и к Виктору Вуячичу, а тот не вылезал из зарубежных гастролей.

— Так нормально же можно было заработать!
— Зато в “Верасах” работала Ядвига… Давно ее приметил. Начали репетировать, потом выступать. Но понимали, что собственной программы не получим, пока не станем лауреатами. “Верасы” стали ими на белорусском конкурсе артистов эстрады. Это дало нам право поехать на аналогичный конкурс всесоюзного масштаба. Так, в 1975 году в Москве мы впервые оказались в компании коллективов, известных в стране. Звездные “Ариэль” и “Самоцветы” мешками получали письма со всех концов Союза. Только они нас тогда и опередили. Заняли третье место — как и Алла Пугачева в женском вокале. Дальше нам позволялось многое: записываться на телевидении, сниматься в кино, давать интервью. Мы плотно поработали дома, потом наведались в Москву, отнесли фонограмму на Всесоюзное радио. Мы зазвучали, нас пригласили на “Голубой огонек” — самую популярную программу тех лет. Меня заставили сбрить усы. Сказали, что они разрешены только грузинам и Мулявину. Я это сделал первый и последний раз — очень хотелось показаться на экранах страны 8 марта.

— Первые зарубежные гастроли помните?
— В 1975 году, в Финляндии. Зашли там в магазин, и мне стало не то что плохо, а просто обуяла тоска. Джинсы всех размеров и расцветок, продукты на любой вкус, обуви хоть завались. А какие музыкальные инструменты… Тогда можно было брать с собой пару бутылок водки и банку икры в полкило. Мы сделали все, как наказали опытные люди: оставили водку в отеле на столике, а когда вернулись, нас ждали двадцать марок. Икру отдал переводчику, он выручил за нее еще двести. Я купил тогда сапоги, пальто, джинсы и самое главное — бас-гитару.
Мы довольно часто ездили за рубеж на фестивали. По линии Министерства обороны объехали все наши части в ГДР, Польше, Чехословакии, Венгрии. Там специально для нас открывали генеральские секции в универмагах. На мизерные суточные можно было купить дефицит: коврики, сервиз “Мадонна”, чешский хрусталь, кримплен — популярную в то время ткань, из которой можно было пошить отличный костюм.

— Спортсмены с опытом каждый раз брали за границу и товар на продажу.
— Мы не очень-то к этому стремились. К тому же при первом выезде в капстрану давали расписку, что не будем заниматься ничем предосудительным. Да и не хотелось — все-таки представляли великую державу.

— Действительно верили, что СССР — лучшая страна в мире?
— Про это никогда не задумывался, занимался только музыкой. Вообще считаю, что во всем нужны профессионалы, и политика — не исключение. Чтобы делиться мнением, необходимо знать нюансы, иначе очень легко дать неверное заключение.

— А я вот знаю одного популярного артиста из США, который мнения о политиках никогда не скрывал.
— Дин Рид? Мы пользовались каждой минутой, чтобы чему-то научиться у этого выдающегося артиста. Достаточно сказать, что в Штатах он был на одном уровне популярности с Элвисом Пресли. Дин был открытым человеком и адекватным музыкантом. Он сразу признался нам, что не знает ни одной ноты и поет на слух. Но делал это блестяще. Наш уровень его устраивал, и после нашей первой поездки по БАМу он хотел, чтобы мы сопровождали его и в туре по Советскому Союзу. Ездили к нему в Германию. Он жил в Рангсдорфе, в сорока километрах от Берлина — в доме у озера, где, кстати, его потом и нашли неживым. На втором этаже был музей — портрет Сальвадора Альенде, с которым он дружил. Виктора Хару он тоже хорошо знал и сыграл потом главную роль в фильме об этом певце. Дин исполнял много политических песен и делал это осознанно. Он искренне верил, что социализм — благо для человечества.

— Такие люди нам всегда нравились.
— Поэтому к нему относились очень трепетно. Возле дома стояли “Жигули”, два мотоцикла — гоночный и наш родной “Минск”. Ему очень нравилось все советское. Особенно люди. А вы знаете, что именно повернуло его в сторону Советского Союза? Фидель Кастро пригласил его на музыкальный фестиваль. Рид отказался, потому что у американцев посещение Кубы считалось уголовным преступлением. Тогда Кастро сказал, что лично встретит певца и в его паспорте не будет ни одного штампа. Кастро обещание выполнил, в страну Рид въехал спокойно. Но выезжать Риду пришлось легальным путем, паспорт проштамповали, и он стал невыездным. Из-за этой дискриминации он и начал бороться против режима.

— О его загадочной смерти в 1986 году ходило много слухов…
— Да, намекали даже на причастность восточногерманских силовиков из “Штази”. Он был прям и резок в суждениях. И Советскому Союзу доставалось. Например, его удивляло, почему на БАМе все живут в палатках, а его селили в настоящих хоромах.

— То есть он понимал, что декларируемое Советским Союзом всеобщее равенство и братство имеет границы?
— Не знаю. Зато уверен, что он знал толк в другом. Риду очень нравились наши девчонки, и жил он под девизом “Ни дня без женщины”. Это получалось: красивый, знаменитый, отважный мужчина — как перед таким устоять? Он много снимался в приключенческих фильмах, причем все трюки исполнял сам. На одной из съемок упал с лошади, сломал несколько ребер. Но вечерний концерт не отменил. Когда восторженные зрители выходили на сцену, чтобы обнять его, он поворачивался к нам, и мы видели, как по его лицу градом катил пот. Он еле сдерживался, но не показал, как ему больно. Этот удивительный человек при всей своей любви к жизни был еще и невероятным трудоголиком: неутомимо гастролировал, записывал песни, снимался в кино, писал сценарии и книгу. А еще каждое утро бегал и занимался зарядкой — поддерживал себя в отличной физической форме.

— Кто из советских артистов производил сравнимое по силе впечатление?
— Ну, здесь могу долго перечислять: Кобзон, Лещенко, Леонтьев, Пугачева, Хазанов — это все люди, которых знает народ. Случайно в этот круг не попадали. Знал одного парня — сына известного композитора. У него было много денег. Парня крутили по телевизору с утра до вечера — и все без толку. Не было харизмы, и ничего с этим поделать нельзя. Есть люди, которые поют в тысячу раз лучше нас. Но не получается из них мастера, и все. Часто видел такое, когда сидел в жюри всяких конкурсов. Все на месте: голос, внешность, одежда. А сердце не бьется, ноль эмоций. И вдруг следом выходит подозрительный увалень, волосы в разные стороны, да и вокал отнюдь не идеален, а трогает душу. Причем не мне одному — всему залу. А публика скрывать эмоции не умеет. Она самый справедливый судья.

— Вообще-то думал, что назовете и Владимира Мулявина.
— Владимир Георгиевич был очень жестким и требовательным. Он буквально дрессировал коллектив. Слова “еще раз сначала” были самыми популярными на репетициях. Казалось, все уже нормально, а он говорил: “Это не годится”. И в конце концов добивался идеального исполнения. С каждым участником коллектива — еще со времен “Лявонаў” — пел его партии, не жалея ни времени, ни сил. Он прорабатывал все мелочи и нюансы. А на выходе получился продукт, который потряс новизной. По сути, “Песняры” стали продолжателями традиций “Битлз”. Подъем белорусской музыки длился до девяностых. А теперь все перепевают старые советские песни, которые писались сердцем, а не компьютером. Сейчас многие возмущаются: у нас “Евровидение” никто выиграть не может! А все потому, что был прокол, что преемственность нарушена, Союз развалился, и все занимались чем угодно, только не музыкой. Хотя сейчас смотрю в будущее с оптимизмом. Белорусы как пели хорошо, так и поют. А поколение, которое побеждало на детском “Евровидении”, ждет такой же успех на взрослой эстраде. Попомните мои слова.

— Для меня самая крутая песня “Верасов” —- “Любви прощальный бал”.
— Спасибо, это одна из наших лучших лирических песен. Музыка Васи Раинчика, стихи Володи Некляева. С ней связана история, которая хорошо показывает степень и нравы советской цензуры. 31 декабря выходит газета “Правда” с фотографией Софии Ротару и ансамбля “Верасы”. Черным по белому: “Дорогие друзья! Сегодня вечером вы встретитесь на “Голубом огоньке” с этими замечательными артистами…” Программу мы записали накануне. Ночью смотрим “Огонек” — нас нет. Утром звоню редактору, и она сообщает, что председатель Гостелерадио Лапин, зная, что это любимая программа Брежнева, решил перестраховаться и предварительно просмотреть ее сам. А потом устроил разнос: почему никто до него не заметил, что на заднем плане у “Верасоў” отчетливо видна шестиконечная звезда?
Чушь и бред, конечно. Может, в какой-то момент софиты дали блик. Но усмотреть в этом целенаправленную акцию могли только люди с богатым воображением. Но это была суть советской цензуры — а вдруг и как бы чего не вышло.

— Но вообще-то ваш коллектив любили…
— Белорусов любили всегда и все. Помню, нас пригласили участвовать в культурной программе Олимпиады-80. И мы тогда Москву не узнали. Город был пуст.

— Зато прилавки магазинов, говорят, были завалены неведомыми доселе продуктами.
— По магазинам вообще не ходил, нас кормили в гостинице, и этого хватало. Главные впечатления от тех Игр — это атмосфера и улетающий Мишка на церемонии закрытия. Только человек без сердца мог равнодушно наблюдать, как талисман помахал всем лапой и взмыл в небо под прекрасную песню в исполнении Льва Лещенко. Москва тогда оставляла устойчивое впечатление фантастически счастливого города. Рекламы в нынешнем нашем представлении еще не было, но в небе висели дирижабли с олимпийской символикой, всюду были флаги стран-участниц, машины были расцвечены во все цвета радуги, и все это производило грандиозное впечатление. Во всяком случае, на нас, кто ничего подобного в своей стране еще не видел.

— Чье выступление вам запомнилось более всего?
— Лени Тараненко. Он победил тогда в категории до 110 килограммов — очень красиво, с двумя мировыми рекордами. Штангисты вообще интересные люди. Чувство юмора у них — что надо. Леня живет недалеко от моей студии, с ним вижусь чаще, чем с кем бы то ни было из спортсменов. И вот как-то на одном из банкетов, зная, что я не пью уже много лет, он изловчился налить мне вместо воды водки. Был какой-то длинный тост, мы слушали с вниманием, хотя Леонид, как мне показалось, хотел, чтобы тостующий закончил быстрее. Он участливо смотрел на меня. А когда я, не глядя, опрокинул содержимое стакана в рот и мои глаза полезли на затылок, Леня наконец дал волю эмоциям. Кстати, его абсолютный рекорд мира по-прежнему стоит?

— Как бетонный столб среди березовой рощи.
— Старая гвардия, советская школа… Мы на чемпионов смотрели, как на людей с другой планеты. Мне очень Лена Белова нравилась — высокая, стройная, красивая. Первый раз ее увидел, когда в армии служил. Мы тогда много официальных мероприятий обслуживали. И просто обалдел. И потом, когда встречались на разных чествованиях, всегда сердце замирало.

— Не решились подойти?
— Вообще не представлял, как с такими людьми можно познакомиться. Когда меня представили Оле Корбут и она протянула ладошку, просто не знал, как быть — поцеловал руку с благоговением. С мужиками проще. Скажем, Саша Прокопенко сам со мной познакомился. В Минске в восьмидесятых было три культовых ресторана: “Беларусь” — напротив касс стадиона “Динамо”, “Каменный цветок” и “Журавинка”. В последнем заведении мы и познакомились. У меня там играли друзья, приходил их послушать, выпить бокал вина или, случалось, по приглашению тех же друзей что-то спеть. “Верасы” тогда были в расцвете, но я не видел в этом ничего зазорного. И вот как-то за мой столик садится Прокопенко и запросто так говорит: “П-привет, С-санька!” — с характерным заиканием. Мы не были знакомы, но про Сашу мне много рассказывал спортивный врач Юра Шпилевский, знавший его еще с бобруйских времен: “Прокоп, он, знаешь, какой?” Конечно, я понимал, игрока какого калибра заимело наше “Динамо”. Талант от бога — как у Мулявина. Хороший бывает игрок, надежный. Но его забывают, как только сойдет. А иных поколениями помнят и передают истории о них из уст в уста. У нас с Прокопенко при встречах были табу на две темы: музыка и футбол.

— О чем же вы тогда разговаривали?
— Обо всем остальном. Оба молодые, пик славы…

— Женщины?
— Конечно. И эта тема его всегда интересовала. Но он оставался ребенком — у него в глазах была эта детскость, которая выделяет по-настоящему искреннего человека из толпы. Помню, мы были на гастролях, и “Динамо” тоже приехало. Саша зашел ко мне в номер после игры, а у меня было. Я предложил, а он отказался. И я остался этому рад.

— Алкоголь был его главной бедой.
— Не знаю, болезнь это была или нет. Может, люди, которые его окружали, просто не смогли найти возбудитель этого вируса. Может, что-то личное, невысказанное. Просил его: “Саша, не пей, тебе же носиться потом по полю, на сердце нагрузка какая”. Он отвечал в своем стиле: “Т-ты не бзди, Саня, все б-будет класс”. Если уговорить его не удавалось, напирал на то, что кругом люди, неудобно, да и Малофеев завтра уже в курсе будет. “А м-мы с тобой в буф-фет, там меня все знают”. Жаль его, конечно. Вот глаза закрываю и вижу Сашу…
Вообще мы часто ездили к спортсменам на творческие встречи. В одной из поездок познакомился с великим биатлонистом Александром Тихоновым — дружим до сих пор. У них на базе под Красноярском тренировалась сборная СССР. Там меня больше всего поразило меню. Икра красная, икра черная, рыба разнообразная, строганина — что ни попросишь, все есть. Тихонов так и говорил: “На нашей базе построен коммунизм”. Баня вообще фантастическая, медицинское обеспечение тоже впечатляло — каждая тренировка была под контролем. Но как люди пахали! С тех пор очень уважительно отношусь к представителям циклических видов. Понятно, что победы Даши Домрачевой мимо меня не прошли. Она удивительная, а обаяние фантастическое.
Впрочем, любимым моим видом оставался хоккей. В Минске тогда была не самая сильная команда. Но, когда приезжал ЦСКА, во Дворец спорта было не попасть. Посмотреть игру Харламова, Михайлова, Петрова — да за это можно было все что хочешь отдать. Помню, в московском ресторане мне показывали одного из игроков легендарной тройки. “Хочешь Петрова увидеть? Пошли”. И мы осторожненько садились где-то с краю и завороженно смотрели, как тот кушал. Ну и выпивал, конечно. Вот сейчас обсуждают “Легенду номер 17”. Мне фильм понравился. Пахнуло оттуда воздухом побед, присущих советскому спорту. Теми временами, когда улицы вымирали, а люди смотрели хоккей против чехов. Или фигурное катание. Помнишь слезы Родниной на пьедестале Олимпиады в Лейк-Плэсиде?

— Такое не забудешь.
— И представляешь, что этот чудик Жириновский устроил? Пригласили нас с Ядей на канал НТВ. Там были Саша Зайцев, который с Родниной в паре катался, космонавт Галина Савицкая, дважды Герой Советского Союза, актриса Римма Маркова ну и депутат этот. Разговор зашел о брежневских временах. И Жириновский почему-то вызверился на Савицкую. Мол, у нее папа генерал, а мы хлеб ели и кефиром запивали. Слушай, какая разница, у кого кем был отец? Героев Союза никому просто так не давали… Жириновский на этом не успокоился, перешел на артистов и спортсменов. Мол, этих дармоедов советскому народу тоже кормить приходилось. Я, насколько уже спокойный и толерантный, начал заводиться. Но Римма Маркова живо его построила буквально парой фраз.

— А если бы не построила?
— Засадил бы ему по яйцам, вот и все. Ладно, мы уже привыкли, что на артистов бочки катят. Но на спортсменов, на Иру Роднину? Я не стерпел бы. Вы у Яди спросите, каким я в молодости был ревнивым. Чуть кто не так на нее смотрел, сразу в драку. Дал по роже, сам получил под глаз, зато эмоции выплеснул. Знаете, сейчас то же самое чувство испытываю — словно в прошлую жизнь вернули. Не люблю жить воспоминаниями, считаю, все еще впереди. Но спасибо…