В движении. Александр Корсак: никто не хотел умирать

И вправду: окно открыто, телевизор включен на всю мощь — он, видимо, единственный источник информации, поскольку зрение у Корсака было плохим еще с юности, а лежавшая на холодильнике газета скорее просто дань еще советской привычке подписываться на периодическую прессу.
Александр Яковлевич улыбается мне и спрашивает, как там Александра. Саша, пожалуй, самая яркая ниточка, которая держит связь между поколениями тех, кто выигрывал медали Олимпиады-2012 и устанавливал юниорский рекорд СССР еще в далеком 1939 году.
Слог, конечно, возвышен, но не писать же о том, что на этот раз в качестве скрепа времен я принес не торт и конфеты, а бутылку отменного огненного напитка, который Корсак пробует с резюме специалиста: “Хорош, но, знаешь, крепковат…”
На кухне у него галерея трехлитровых банок с коричневым содержимым, которое мы поначалу ошибочно приняли за квас. “Пробую гнать, правда, не очень получается, а вылить жаль…” — объяснил он с застенчивой улыбкой, которая к нему как-то сразу расположила, и ровно с этого момента наша беседа потекла рекой. Излишне говорить, что в своем напутствии из Словении тренирующаяся там Саша напомнила, чтобы перед интервью я не забыл предварительно заехать к тем, у кого получается…
Ну а что еще мы могли для него сделать?

— Александр Яковлевич, углубившись в справочник “Плавание”, я отметил, что на всесоюзном юниорском первенстве СССР в Тбилиси команда Минска не только установила рекорд страны в эстафете 3 по 100 метров, но и уверенно заняла второе общекомандное место, уступив только ленинградцам.
— В этом не было ничего удивительного. Минск получил свой крытый бассейн в 1935 году — при Доме офицеров. Он был шестым в Союзе после двух московских, двух лениградских и одного горьковского, в котором, впрочем, имелись лишь две дорожки.
Это было хорошее подспорье, ведь до этого в Минске плавали только в Свислочи, да и то в некоторых местах она была настолько мелкой, что можно было перейти пешком.
А вот когда поставили шлюз, то сделали Комсомольское озеро — мы туда еще ходили как на стройку коммунизма. Открытие должно было состояться аккурат 22 июня 1941 года.

— В Тбилиси шесть золотых наград завоевал Николай Крюков…
— Отличный пловец, впоследствии стал неоднократным чемпионом и рекордсменом страны среди взрослых, в 1948-м получил звание заслуженного мастера спорта. Когда началась война, его “Динамо” в Москву забрало, меня бы тоже, да некстати аппендицит приключился. После операции поехал в пионерский лагерь физруком, это вроде как отпуск был — для реабилитации.

— А правда, что однажды в ваш бассейн пришел плавать Клим Ворошилов?
— Да, в 1937 году он баллотировался в Верховный Совет от Минска, в городе даже его район был — Ворошиловский. Увидеть легендарного наркома в плавках, думаю, редко кому удавалось, но мне повезло.
Как-то после одной из тренировок нам запретили идти в душ. Мы не понимали, в чем дело, пока из раздевалки не вышел мужчина, очень уж похожий на Ворошилова.

— Богатырь?
— Ну как вам сказать… Ничего спортивного в нем, конечно, не было. Спустился по ступенькам в той части бассейна, где помельче. Стал, похлопал себя под мышками, знаете, как на море отдыхающие делают, — в исполнении наркома эта процедура выглядела странновато. Потом окунулся, фыркнул и поплыл по-собачьи. У нас тогда сколько маршалов было? Ворошилов, Буденный, Тухачевский…

— …Блюхер и Егоров. Трое последних были репрессированы.
— Тогда такое время было. Враги кругом — каждый день кого-то разоблачали в газетах. Помню, поехал к родственникам, они под Пуховичами жили. И вот как-то утром въезжает в деревню грузовик — его “черным вороном” называли. И население мгновенно покидает дома и каждый прячется, где может — потому что “хапун”. Я тогда пионером был и смотрел на это круглыми глазами, ничего не понимал.
Ну, сами подумайте, какое понятие у детей — что им говорят в школе, по радио, что в газетах пишут, они это принимают за чистую монету. Родители тоже особо ничего не рассказывают, никто и не знал, что у моего папы родня проживает на территории Западной Белоруссии — зачем?
Тогда тяжелое время было. Карточная система, жиров 200 граммов в месяц, сахара 400, хлеба от 200 до 400 в день — в зависимости от карточки, работник ты или иждивенец. И опять же очередь надо выстоять, чтобы отовариться. Бедность кругом… Я в школу босиком ходил, только перед входом ботинки надевал, берег их как зеницу ока.
Минск в 30-е считался пограничным городом, 200 тысяч населения всего. Можно сказать, купеческий городок, промышленности особой не было. Я в галстуке иду по улице, а нэпманы задираться лезут. Или хулиганы: “О, гляди, пионер — всем ребятам пример!” И не в политике дело, просто охота кулаками помахать. Ну давай… Улица на улицу тоже ходили, не без этого. Я на Матвеевском переулке жил, это между улицами Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Почти окраина, как и парк Челюскинцев.

— Какие были развлечения в то время?
— Кинотеатр “Спартак” недалеко от нынешнего здания КГБ, “Звезда” — напротив Дома офицеров. Но главным зрелищем, конечно, был футбол. Стадион “Динамо” находился тогда в другом месте и был весьма скромным — тысяч на десять, не больше.
Когда в Минск в 1937-м приехала сборная Басконии, аншлаг на матче был необыкновенный. Вместимость трибун увеличили, но все равно все желающие не попали. Это была последняя игра басков в СССР, и они в очередной раз подтвердили класс. Наши, по сути, были любителями, а испанцы профессионалами, поэтому шансов не было никаких, несмотря на то что “Динамо” усилили несколькими москвичами. 1:6 — минчане хотя и открыли счет, но затем только отбивались, как видим, не совсем удачно.

— Вас должны были призвать в армию в декабре 1940-го, по исполнении 18 лет.
— Не прошел медицинскую комиссию по зрению, но приписное свидетельство все же получил как рядовой запаса второй категории. На срочную не брали, однако в случае войны подлежал мобилизации. А о том, что война была не за горами, можно было догадаться. Халхин-Гол, Хасан, Финляндия — что-то готовилось… Впрочем, никто не сомневался, во всяком случае молодые люди моего возраста, что боевые действия будут проходить исключительно на территории врага.
Когда началась война, нам удалось вывезти два пионерских лагеря в Пензенскую область — сдали в местные детские дома более 300 человек. Надо возвращаться, а куда? Минск захвачен. Сел в эшелон, поехал в Куйбышев, но его тогда объявили запасной столицей и поэтому никого не принимали. Все поезда шли мимо, даже не останавливались.
Короче, ехал-ехал и оказался в Алма-Ате. Пошел там в физкультурный техникум, а у меня только студенческий билет, паспорт в Минске остался. Директор давай расспрашивать, у кого я учился, и здесь такое совпадение: оказывается, он заканчивал Ленинградский институт физкультуры вместе с моим тренером Леонидом Маматом.

— Мамат — фигура практически легендарная.
— Он был отличным спортсменом, рекордсменом Союза в плавании с гранатой. Сам родом из Ростова, характер авантюристический. Помню, после присоединения Западной Белоруссии к нам в институт поступил боксер — довольно известный, простите, забыл фамилию за давностью лет. Так вот решили организовать с ним товарищеский матч — и Мамат отважился биться. Сам он никогда боксом не занимался, владел приемами самбо, но для поединка на ринге этого, конечно, было маловато.
Так они и дрались: тот технично, классно, а Мамат как хулиган на улице. Ясное дело, тренер наш получил так, что мало не показалось. Нам, зрителям, уж точно. Но это говорило о характере Мамата. Зная, что, скорее всего, проиграет, все равно лез в драку. Он был потом командиром партизанского отряда в Логойском районе, воевал отважно, спуску врагу не давал. За ним немцы охотились персонально, и, кажется, его кто-то потом предал. В общем, не дожил он до победы.
Директор алма-атинского техникума взял к себе, и я уже на первых соревнованиях стал рекордсменом Казахстана. Когда получил документы об утере паспорта, сразу направили в военное училище — в Чарджоу, в Туркмению. Училище кавалерийское, лошадей забрали у крестьян. Понятно, что тем кормить их было нечем, поэтому все наши лошадки были дохлыми, кожа да кости. Шел 1941 год, тогда еще думали, что можно конницей воевать, как в гражданскую.
На медкомиссии меня бракуют из-за зрения — правый глаз 0,2. Отправляют обратно в Алма-Ату, оттуда мобилизуют на работу в Гурьев. Не успел я там поработать, снова забирают в армию. Попадаю в 258-ю стрелковую дивизию, 999-й стрелковый полк. Вначале отправили под Воронеж, но затем ситуация изменилась, и нас бросили на Сталинград.
Немцы разбомбили железную дорогу. В город мы шли пешком и несли все снаряжение и боеприпасы на себе. Я имел противотанковое ружье, как и вся наша рота, находящаяся в резерве полка. С этими ружьями мы должны были останавливать танки противника. За четыре месяца, которые пробыл под Сталинградом, нашу роту обновляли два раза. Из 120 человек в живых осталось четверо.

— ПТР было легко подбить вражеский танк?
— Практически невозможно. Надо или в дуло пушки попасть патроном, или в смотровую щель, но это удавалось чрезвычайно редко. У меня сначала было ПТР Дегтярева — однозарядное, потом Симонова — пятизарядное. То есть развитие какое-то шло, но все равно с куда большей вероятностью танк можно было поразить связкой гранат, когда тот проходил через наши укрепления и поворачивался тыльной стороной, где находился моторный отсек.

— Страшно было во время боя?
— А ты как считаешь?

— Думаю, очень.
— Правильно думаешь. А что делать? Убежать никуда нельзя: степь кругом, да еще сзади заградотряд тебя подпирает. Рисковали многие, но их потом ловили и расстреливали.

— Правда, что в атаку бойцы ходили с именем Сталина на устах?
— Да ерунда все это. Сам прикинь: бой идет, пули, снаряды, кому нужен этот крик? Думаешь только, как плотнее в землю вжаться, чтобы незаметнее стать, умирать же никто не хотел.
Это чистой воды пропаганда, когда в художественном фильме про войну командир встает на бруствер и кричит: “Ура! За Родину!”. В кино все гладко, а вот на практике много неразберихи. Линия-то большая: когда одни встают, другие еще поднимаются, те встали, эти уже залегли, команда “отбой” идет… Изнутри война по-другому воспринимается.
Основное — окопаться. Есть окоп — чувствуешь себя увереннее. О каких-то бытовых удобствах забываешь сразу, как попадаешь на передовую. Считай, весь 1942 год ночевал под открытым небом, мерз, голодал, под обстрелами находился, но жив остался, а это главное.

— Героизма в вашем рассказе не хватает…
— Что поделать, говорю как есть. Это потом уже в книгах и фильмах героев стало очень много: тот на амбразуру бросился, этот несколько танков подбил. Не знаю, может, они и были, но я не встречал таких массовых проявлений героизма. Война — это бойня, где людей крошат, как мясо. А человек так устроен, что умирать не хочет. Ему страшно, он бежит. Вот потому и заградотряды НКВД появились. В начале войны их ведь не было.

— Как вас ранило?
— Как-то ночью, под самый Новый год, нам дали задание взять хутор Зимовской. Поднялись во весь рост, а немцы под сгоревшим танком засели, ну и полоснули оттуда очередью из автомата. Прошило мне оба колена и правую руку, которая ПТР держала. Оказался между немцами и нашими. Ползти не мог. Так что лежал и надеялся на судьбу, чтобы кто-то из своих вытащил.

— Так холодно же.
— Очень, примерз к земле. Думал об одном: не уснуть бы, потому что это уже все — смерть. Большинство наших ведь так и погибали, не дождавшись помощи. А как полезешь, если днем все видно? Хорошо что зимой ночи длинные, светает только к 9 утра. Меня двое и вытащили — за штаны…
Тогда одного хотелось — согреться. Из окопа перетащили в какой-то дом без крыши. Только стены и печка — просил, чтобы меня к ней прислонили, ледяной весь уже был…
Повезло, что шинель была задубевшая от постоянной влажности. Она такой коркой покрылась, что пули разорвались не в коленях — в таком случае их просто оторвало бы, — а на поверхности шинели, и в тело вошли только осколки — их было так много, что до сих пор выходят.

— Говорят, перед атакой нельзя было наедаться — на случай ранения в живот.
— Да что вы… С питанием вообще плохо было — сухарь пожевал, вот и хорошо. Кухня полевая всегда где-то сзади находилась. Если ты в степи, она в овраге, надо бесшумно лезть. Но не всегда же получается, поэтому о еде думали практически все время.
Ночью лазили на поле боя. Лежит человек уже неживой, а в вещмешке, может, что-то и осталось из припасов. Хотя, как правило, он такой же бедный был, как и мы — портянки разве найдешь…

— Орден вам дали?
— Получил медаль “За оборону Сталинграда”, когда уже в глубоком тылу был. Смотрю иногда фильмы про войну, когда командир награды прямо в окопах раздает. Или, что еще удивительнее, с себя орден снимает и вешает на грудь отличившемуся. Чудо какое-то, никогда ничего подобного не видел.
Да и какая это награда? Кусок хлеба — вот это было что-то материальное, а медали — ордена… Все потом пришло, когда надо было создавать патриотическую картинку и рассказывать, как под красным знаменем все проводили собрания и решали, как самый первый под пулеметы бросится.
Ну давайте честно: война же совсем не так складывалась, как мы думали. Ведь к Сталинграду мы сами прибежали. Загнали нас туда, забрали Белоруссию, Украину, часть России, Кавказ уже рядом…
Отступать всегда хуже, чем наступать. Во-первых, знаешь уже, что если ранят, то на поле боя так и останешься, потом только немецкий плен. А хуже этого развитие событий и представить нельзя, ну если только ты остался жить на оккупированной территории. Во-вторых, чисто психологически отступление давит на мозги: все как один понурые, тебя просто гонят по родной земле, а ты ничего сделать не можешь. Вот когда наступаешь, настроение совсем другое — понимаешь, что и ты что-то можешь. Даже на смерть легче идти…

— Куда вас потом отправили лечиться?
— В Челябинск. Там поставили на ноги, ну как на ноги — на костыли и отправили в маршевые роты. Под Свердловском в лагерях выдали форму, все, на фронт.
Но какой-то генерал прилетел, провел смотр и забраковал шестерых человек (меня в том числе), которые явно не были готовы воевать — мы самостоятельно передвигаться-то не могли.
Потом пригнали заключенных, переодели их в нашу форму, а нам дали их одежду. Скажу вам, не самое большое удовольствие было ее носить. Послали на трудовой фронт, на кирпичный завод. Там от нас, инвалидов, тоже отказались: какие работники из увечных?
Тогда всех отправили в отпуск, меня на полгода, до следующей комиссии. Опять вокзал, куда ехать? Минск еще под немцами. Остался в Свердловске, пошел работать физруком в пожарную команду. Хотя какой из меня физрук, в больнице больше времени проводил, чем в той части.
Дальше была гарнизонная комиссия, где окончательно списали в запас, дали третью группу инвалидности. Постепенно с костылей на палочку перешел, а затем уже и без нее приноровился ходить — все-таки спортивный работник.
Позже Крюков узнал, что я живой, меня в Москву вызвали, там уже начинали собирать команду для участия в чемпионате СССР. Но, понятно, когда увидели, в каком нахожусь состоянии, от этой идеи решили отказаться.

— Получается, аппендицит в 41-м определил всю вашу последующую жизнь, зачеркнув, по сути, многообещающую карьеру.
— Чего уж жалеть… Наверное, стал бы хорошим спортсменом. Я ведь, если честно, не хуже Крюкова был. Но с такими ранениями невозможно было тренироваться профессионально. Хотя потом и старался как мог.
В Минск вернулся в декабре 1944 года и уже никуда отсюда не уезжал. Закончил Институт физкультуры и там же остался работать — до самой пенсии. Начал помаленьку плавать и в 1950-м даже выиграл чемпионат СССР на дистанции 25 километров, ну и в республике тоже побеждал, уже в классических дисциплинах. Выступал затем в ветеранских соревнованиях, и довольно успешно. Хотите, покажу дипломы?
Лезем в антресоли. Много пухлых папок. Вырезки, брошюры, блокноты, целая пачка грамот еще с силуэтом Сталина и Ленина — есть даже приз за первое место в чемпионате Минска по мотоциклетному спорту. Красивый альбом из Германии, где на ветеранском чемпионате мира в 2000-м Александр Яковлевич занял третье место в заплыве на 5 километров.
— Помню только, что жутко холодно было, почти как под Сталинградом. Замерз так, что разговаривать не мог, хотелось быстрее закончить и выскочить из воды…

— Однако вы пример для под- растающего поколения. Как говорится, жизнь в движении.
— Меня только в родной бассейн Института физкультуры пускают, в другие места и проситься не хочется. Смотрят круглыми глазами и думают, как бы отказать. Покажи медицинскую справку, что тебе можно плавать. А кто ее даст, кто возьмет на себя ответственность за человека в моем возрасте? Это только говорят, что вот, мол, молодец, но на самом деле…
Да и все молодые теперь у власти, стариков же не осталось. Вон Цейтину только 95 лет да Абрамову за 90. Друзей у меня тоже не осталось, все умерли уже…

— Какие сейчас у вас интересы в жизни?
— Ну какие интересы могут быть у человека, которому 92 года? Самый главный интерес — как хорошо сходить в туалет. Да и чтобы не приперло там, где нельзя в него сходить. Я ж прекрасно понимаю, что для всех обуза, никому уже не нужен.

— Однако не могу не отметить, что все мои знакомые и друзья были поражены, когда узнали, что человек в вашем возрасте ведет активный образ жизни и способен проплыть в бассейне не один километр.
— Да мне плавать легче, чем ходить. В соревнованиях не участвую только потому, что моей возрастной группы уже не существует, а если бы и была, то опять же кому охота брать ответственность за старика? Люди ведь как рассуждают: чего ты лезешь куда-то? Скажи спасибо, что живой.

Конечно, я заверю его, что когда Саша вернется со сборов, мы обязательно зайдем. Хотя бы для того, чтобы возвратить взятые фотографии и принести какую-нибудь тамошнюю сливовицу или как ее там — словенцы непременно должны иметь какой-то традиционный напиток. Он согласно кивнет головой, проводит меня до дверей и, пожав руку необычно крепко для старика, спросит вдруг: “А какие мероприятия у нас еще будут интересные?”. Под словом “еще” он, конечно, подразумевает очередную годовщину Дня Победы, для которой каждый живой ветеран войны теперь на вес золота. Следует полагать, до этого дня Корсак вряд ли кого-то еще сильно заинтересует.
Я задумчиво подниму глаза к потолку, и, каюсь, там тут же нарисуется цифра 3. Та, которая в июле. Я улыбнусь и предложу сделать то же самое моему собеседнику. Для фотографии, с помощью которой он сможет завести новых друзей. Или, может быть, просто тех, кто добавит в его неубиваемую пока что жизнь новых красок и впечатлений.
Что я еще мог для него сделать?