Мельбурн-56. Путь к футбольному золоту

Досаднее всего было от неучастия венгров, у которых высококлассных футболистов хватило бы на несколько команд. Пушкаш, Грошич, Цибор, Хидегкути, остальные звезды — все считались любителями и имели право выступать в олимпийских соревнованиях, но чувство родины перевесило.
В результате отказов и недоездов соперников пять сборных — индусы, индонезийцы, американцы, болгары и югославы — без игр оказались в четвертьфинале. Сборной СССР такая удача не отвалилась, что, может, и к лучшему. Первым оппонентом была объединенная команда Германии — любители, в ряды которых затесался чемпион мира 1954 года центрфорвард Ханс Шёфер.
После того как наши обыграли вчерашних врагов в знаменитом московском матче 1955 года, а за два месяца до Олимпиады наказали чемпионов мира и при ответном визите в Ганновер (Гавриил Качалин провел там предматчевую установку в лесу: надоумил кто-то, что в гостинице могут подслушивать), немцы восприняли результат жеребьевки с обреченностью.
Германия построила игру от обороны. Шёфер ходил за девятнадцатилетним Стрельцовым до своей штрафной. Наши забили в середине тайма и большую часть матча провисели на чужой половине, но шаткий счет держался до 85-й минуты, когда Стрельцов наконец еще раз продавил защиту. До финального свистка немцы провели гол престижа и отправились паковать чемоданы.
Советские, напротив, расположились в Олимпийской деревне надолго. Не только потому, что рейсов домой до закрытия Игр не планировалось: в четвертьфинале сборную СССР ждал несуразный соперник — сборная Индонезии. Годом раньше эту страну наведал “Локомотив” и лупил в хвост и в гриву по 7:0 да 9:0, а форвард Бубукин всем баел, как в ливень чуть не убил тщедушного защитника набухшим мячом из свиной кожи, насилу откачали.
Не сказать что в Мельбурне совсем уж на индонезийцев не настроились, но тренировавший их югослав изучил недостатки советской сборной и выстроил у своей штрафной “линию Маннергейма”. Да и мяч не летел в ворота — 65 ударов, если верить любившей большие числа прессе, было нанесено впустую. Больше того, пробей форвард индонезийцев, выскочивший к воротам минут за пятнадцать до конца, на полметра ниже, и можно было заниматься покупкой сувениров — никакой бы Яшин не взял.
Спустя пару дней состоялась переигровка. Качалин рискнул поставить в ворота Разинского, ввел Ильина, Масленкина. И пошло вдруг легко — четыре мяча влетели уже в ходе первого часа. Забили Иванов, Нетто и дважды Сальников — оба раза головой после угловых.
Валентин Иванов, тогда еще не жесткий Козьмич, что много лет будет держать в тисках “Торпедо”, пребывал в состоянии романтической влюбленности: перед Мельбурном познакомился с Лидой Калининой. Гимнастки как-то сидели на соседних с футболистами скамейках, и одну из девушек осенило:
— Лид, а давай я тебя с кем-нибудь познакомлю! — И, не дожидаясь согласия, окликнула темненького: — Валя!
Так у них началось.
В Мельбурне они прятали радость при мимолетных встречах, но глаза говорили больше, чем слова. Часто видеться не получалось: гимнасты выступали в конце программы и всё готовились, ждали своего часа, а футболисты и не выходили из игрового ритма. Но война войной, а розы по расписанию.
Олимпийская деревня была разделена на две части — мужскую и женскую. К девушкам проникнуть никто не мог, вход охраняли автоматчики, а развлекательные мероприятия проходили на мужской территории, и гимнастки на них наведывались. Валентин скромничал, но на одной из вечеринок собрался с духом и пригласил на танец. Влетело тогда обоим. Гавриил Качалин, человек деликатный, заметил полузащитнику, что он о мячиках должен думать, а не о девочках, а Лиду с подругами руководство отчитало по полной: “Не имеете права, не за этим сюда приехали! И вообще, вы не знаете этих футболистов…”
Начальники их и сами всех толком не знали. На растянувшемся на месяц обратном пути люди праздновали всяк по-своему, руководство отдельно, спортсмены отдельно. А Лида с Валей завороженно гуляли по палубе, стараясь прихватить еще Эдика, с которым Иванов чувствовал себя увереннее.
Самым драматичным, с триллерным сюжетом, выдался полуфинал. Болгары начали бурно, комбинировали, угрожали воротам. Подопечные Качалина со скрипом продержались до перерыва. Когда соперники начали уставать, инициатива перешла к советской сборной, и тут случилось неладное. Защитник Николай Тищенко, столкнувшись с болгарином Яневым, не сразу смог встать с перекошенным от боли лицом.
“Поднявшись, Коля побрел в мою сторону, — вспоминал врач сборной Олег Белаковский. — Попросил вправить руку. Смотрю, у него все плечо в крови. Разрезаю майку, там ключица торчит наружу. Коля торопит, скорее вернуться, замены не разрешались. Я вправил кость, наложил фиксирующую повязку, и Тищенко побежал на поле”.
Таким чудищем с рукой, до онемения плотно примотанной к туловищу, Николай вернулся в игру, обозначая численное равенство. Его отправили подальше, на край атаки, в полузащиту оттянули Сальникова, на позицию правого защитника сместили Парамонова.
А вскоре захромал Валентин Иванов, и их осталось девять с половиной…
Так дотянули до дополнительного времени. Два тайма по пятнадцать минут в усеченном составе — нерадужная перспектива. И на 95-й минуте техничный левый инсайд Колев — болгарский Пушкаш, как его называли — открыл счет. Мистика, “дежа вю”: четыре года назад в Хельсинки в матче с нами тот самый Иван Колев провел первый мяч… тоже на 95-й! Тогда, в пятьдесят втором, с травмированным Ильиным наши все же отыгрались и вырвали победу, но теперь покалеченных было двое…
Из участников того матча на поле вышли Башашкин с Нетто (еще один, Анатолий Порхунов, слег в Мельбурне с аппендицитом) и шестеро соперников. Болгары, помня урок финского, отошли после гола на свою половину и занялись работой на удержание. До поры это им удавалось, и при счете 1:0 команды последний раз поменялись воротами. Играть оставалось пятнадцать минут.
На Тищенко не обращают внимания, до госпиталя ближе, чем до ворот. А он, хлорэтилом подзамороженный, не просто закрывает позицию, готов подыграть. На 112-й минуте получает, отдает Татушину, тот Стрельцову… Эдик, резко затормозив, избавляется от Манолова и заходит на мощный удар, но зарывается бутсой, цепляет носком песок. Вратарь реагирует, как если бы удар удался, а киксанувший мяч предательски ползет в другой угол…
Болгары долго отходят от шока. Тем временем бесхозный Тищенко получает мяч в середине и никем не атакуемый потихоньку ведет вперед. Болгары расступаются, следя за активными игроками, и лишь у угла штрафной выскакивает навстречу защитник. Поздно. Николай избавляется от мяча, отдает в зону Рыжкину. Экс-минчанин (в период армейской службы выступал за минский ОДО — Окружной дом офицеров, откуда в 1951-м был переведен в ЦДСА, а потом закрепился в московском “Динамо”) должен стрелять в ближний угол, куда и бросается по замаху вратарь, опять не сделав поправку на технику. Бедный Найденов! У Рыжкина тоже срезка, мяч идет вдоль ворот, а там набегает Татушин — 2:1!
Любопытно, что вместо Владимира Рыжкина олимпийским чемпионом мог стать Иван Мозер, перешедший накануне из минского “Спартака” в московский. Сыграл за сборную против израильтян в отборочном матче и против немцев в Ганновере, но на Олимпиаду отобран не был: перед Мельбурном Качалину глянулся динамовец…
Позже Качалин признается, что болгары были самыми сильными на олимпийском турнире и имели в матче большое преимущество. А главный редактор “Огонька” в репортаже резко раскритикует сборную СССР, которая “90 минут играла плохо. Игроки малоподвижны, часто опаздывали к мячу. Когда появлялась редкая возможность, били мимо… Болгары играли лучше, страстно, энергично”.
Цыплят по осени считают. Проявив волевые качества, советская сборная вытащила безнадежный матч и вышла в финал, где ее ждали югославы, легко разобравшиеся со сборной Индии.
Герой матча Николай Тищенко за золото играть, понятно, не сможет и медали не получит, зато по возвращении в Союз будет награжден орденом “Знак Почета”. На обратном пути он, по признанию Алексея Парамонова, безвылазно проведет девятнадцать дней в каюте. Когда во Владивостоке уборщицы приступят к наведению порядка в кубриках, они извлекут из каюты Николая богатый урожай стеклотары. Праздновал ли он, горевал, боролся с качкой — все понимали: имеет право.