Большие люди. То героическое время. Иван Леонов: если летчика убить, какое-то время он еще будет бежать

Мы говорили не только о спорте, но и о жизни, о героях — настоящих и глянцевых, которых ошибочно принимаем за тех, кто способен на подвиг не только на телевизионном экране в увлекательном телесериале про ментов и бандитов. Шаварш искренне удивился, что я никогда не слышал о легендарном летчике Иване ЛЕОНОВЕ. “Он же у вас в Беларуси воевал, летал на партизанские базы — между прочим, управляя самолетом одной рукой, другую потерял в бою. Вот о ком надо писать!”. Эх, и люблю же я правильные советы…
Город Тулу трудно назвать местом, куда обязательно хочется вернуться. Крутясь по центру (навигатор там не работает), я безуспешно разыскиваю улицу революционных братьев, на которой проживает наш герой. Ищу — и не нахожу, и уже сам себе начинаю казаться персонажем странного кинофильма, гоняющим по замкнутому кругу. Черт, как обнаружить нужный адрес? Ни таблички ни улицы, ни дома, а дороги, по которым приходится ехать… Хотя нет, про дороги не надо… Про дворы, пожалуй, тоже.
Перед подъездом героя Леонова огромных размеров яма. Кто-то спионерил сливную решетку, и потому, чтобы не оставить подвеску на дороге, водителям приходится штурмовать бордюр. По всему видно, это вошло в привычку. Никто сему факту не поражается и даже, сдается, будет изрядно удивлен, если обратить на это внимание.
“Так вы из Белоруссии? А знаете, как я ее люблю?” — 92-летний Иван Антонович Леонов прижимает меня к себе, даром что одной руки у него нет — пустой рукав, но другая, несмотря на возраст, сильна! А может, мне просто так кажется, потому что не попасть под влияние его харизмы и обаяния нельзя. Он и сам говорит, что только видит плохо — помнит все хорошо, вплоть до лет, месяцев и чисел. Математический склад ума, наверное, от досконального знания любой техники, с которой приходилось иметь дело. Он и нас с Шаваршем переспрашивает при упоминании в своем рассказе любых технических терминов: правильно ли мы поняли, что он хотел донести?
Леонов искренне рад нашему приезду. И, видимо, желая сделать приятное новому гостю, комментирует действия накрывающей стол супруги: “Нина, неси сюда белорусское сало и колбаску! Ваши регулярно к нам в город приезжают, и мы только у них покупаем, потому как качество отличное. Да что продукты! Я вот недавно жене пальто подарил. Белорусского производства — очень качественное и недорогое”.
Я бы и ошалел от такой лестной характеристики нашей пищевой и легкой промышленности, но время, проведенное в России, убедило меня в том, что товары с маркой “Сделано в Беларуси” производят едва ли не гипнотизирующий эффект на наших восточных соседей. Неожиданно, но приятно.
А Ивана Антоновича не остановить — он вспоминает учебу в послевоенном Минске и визит нашего президента в его двухкомнатную квартиру…

— Я в минском пединституте пять лет отучился. Жил на Беломорской, в общежитии ремесленного училища. Знаешь такую улицу?

— А то, рядом Сельхозпоселок, там мои бабушка и дедушка дом построили.
— Ну, видишь — в теме человек! Прошу тебя: вернешься в Минск, поклонись Беломорской. У меня только самые хорошие воспоминания от того периода времени остались. И белорусов, само собой, тоже люблю. Открытые и щедрые люди. А ты знаешь, что ко мне домой, прямо в эту квартиру, ваш президент приезжал? Не специально, конечно, был в гостях у тогдашнего губернатора, лет десять, кажется, назад. Но все ж приятно, что не забыл, приехал, сказал хорошие слова. И медаль вручил.

— Чаще всего вас, наверное, спрашивают, трудно ли летать с одной рукой?
— Эх, Сережа… Руки-то две у меня вначале были, как у любого нормального советского человека. Я ведь как в авиацию-то попал? Сначала стал курсантом Брянского аэроклуба. Тогда по всей стране был брошен клич “Комсомолец — на самолет!”. В декабре 1940 года направили на учебу в Армавирскую истребительную школу пилотов. После ее окончания командирован на Дальневосточный фронт, оттуда в декабре 1942-го — переучиваться на новые самолеты в Арзамас. Потом перегонял с авиазавода технику на фронтовые аэродромы.
Ну а в 1943-м в составе 192-го истребительного полка отправился на Курскую дугу. Там же и первого немца сбил, там же сбили и меня, что в принципе было нормальной практикой. Главное, что жив остался. Огорчало только, что самолет мой сгорел. Но потом к нам поступили новенькие истребители “Ла-5”, и жизнь снова наладилась. К лету 43-го, надо признать, немецкие асы уже не летали так безбоязненно, как в начале войны.
Иногда приходилось летать по пять раз в сутки. После этого валились без сил прямо возле самолетов и мгновенно засыпали. Будят — и снова в бой.
Нередко доводилось сопровождать штурмовики “Ил-2” — это очень грозная машина для наземных войск, но совершенно беспомощная для истребителей. Вести их было трудно по двум причинам. Во-первых, они ходили на небольшой высоте, имея бронированную защиту, а во-вторых, их было легко потерять после штурмовки, а за это тебя по головке, понятно, не погладят. Но, отдавая должное Илюшиным, в руках опытных пилотов они становились смертельным оружием, расстреливали “тигров”, как спичечные коробки. Немцы, естественно, тоже не дремали и лупили по нам так, что небо превращалось в ад. Приходилось сражаться и с зенитками, и с “фоккерами” — иногда бой шел на трех ярусах и потери были просто огромными с одной и с другой стороны. Возвращаешься на аэродром и устаешь считать пробоины на своем “лавочкине”.
Еще в разведку часто летали. Для этого на борту устанавливался фотографический аппарат. Я уже командиром был, у меня в подчинении три самолета. Однажды легли на курс, а навстречу десять “Юнкерсов-87”, летят бомбить нашу станцию. И, как назло, ни одного нашего истребителя, хотя земля настойчиво просит помощи. Пехота снизу на нас смотрит недоуменно, мы параллельным курсом идем с немцами и не обнаруживаем никакого намерения вступать с ними в бой. Потому как приказ у нас другой совсем — и нарушать его не имеем права. Но ведь похоронят они наших, в щепки все разнесут! И я своим кричу: “Атакуем!” Первой же очередью сбиваю “юнкерса”, Подабуев и Самотохин еще двоих срезают. Немцы нервничают, строй их распадается, бомбы начинают кидать беспорядочно. Я еще одного сбиваю, он, правда, успевает на прощание огрызнуться и ранит меня. Все, надо идти на базу. Однако возвращаемся туда не в полном составе — Подабуев сталкивается с самолетом противника, и оба факелами падают вниз… Но, знаешь, такие бои нужны. Они в моральном плане воздействовали на наших бойцов больше, чем речи сотни политруков.
15 июля началось наступление, но этот же день стал для меня роковым. С самого утра пять вылетов. Сделал дело — и лег возле самолета, думая, что сегодня больше полетов не предвидится. Вздремнул. Но тут приказ: нужно отправляться на разведку железной дороги. На этот раз пошел ведомым у командира эскадрильи старшего лейтенанта Шестака. Работу выполнили, идем обратно — и вдруг справа по курсу и ниже метров на 100-200 проходят два “Фокке-Вульфа-190”. Разведчикам не стоит, конечно, вступать с ними в бой, но как удержишься? Наши мысли с Шестаком совпадают — атакуем их одновременно. Я своей пушкой подбиваю противника, и он пикирует вниз. Но после этой атаки мы с командиром разошлись в разные стороны, и потому, когда со стороны небольшого облачка появилась еще четверка “фоккеров”, я уж был обречен. Они взяли меня в клещи и начали расстреливать моего “лавочкина” в упор. Я, конечно, сопротивлялся как мог. Бросал машину из стороны в сторону, но силы были неравны. Очередью прошило левую руку, она безжизненно повисла. Подумал тогда: “Отлетался, Ваня…”
Начал выбираться из кресла, ударился о стабилизатор и потерял сознание. Очнулся только на высоте примерно в тысячу метров — от того, что “фоккеры” заходили на второй круг, пытаясь добить меня в воздухе. Отчасти им это удалось — получил ранение еще и в ногу. Потом они ушли, а я лечу вниз и не знаю, на чью территорию приземлюсь…
При падении снова потерял сознание. Очнулся, уже когда меня тащили наши артиллеристы, под огнем пробравшиеся на “нейтралку” — меня забрать. Немцы за своим сбитым летчиком тоже пришли, наши вступили в бой и оттеснили фрицев. Но я этого ничего не помню. Только телегу какую-то, на ней я и три бойца. Пытаюсь с ними заговорить, а они молчат. Только утром понял, почему: все они убиты были в том бою… А руку мне ампутировали вместе с лопаткой.

— Трудно было смириться с тем, что остались одноруким?
— Это война, Сережа… Кругом смерть, кругом раненые — многие так, что моя рана казалась не такой уж и тяжелой. Плохо, что выздоравливал тяжело. Да еще и несуществующая рука болела каждый день. Уже потом сказали люди с опытом, что она может и двадцать лет болеть и даже больше.

— Фантомная боль.
— Зато в госпитале познакомился с женой. Однажды мне понадобилось экстренное переливание крови. Хирург спрашивает у сестричек: “Кто может?” Все молчат, и только одна встает. “Нина, ты же позавчера кровь сдавала…” — “А у вас все равно выхода нет”.
Утром спасительницу приводят — глянул на нее и так приятно стало, что мою жизнь такая красивая девушка спасла. Чувствую, сам пропадаю. Пошел на поправку благодаря ей. Когда начал ходить, подарил три розы и колготки — большую редкость по тем временам. 63 года вместе прожили, пока не умерла. Мою вторую жену тоже Ниной зовут.
Но ты дальше про войну слушай. Затем в наш госпиталь приезжает начальник отдела кадров 1-й Воздушной армии полковник Жук. И говорит: “Ребята, хоть вы и отлетали, но родине нужны — найдется и на земле вам место”. Отправили меня на станцию наведения. Там пять минут поработаешь, а немцы нашу машину уже минами накрывают — настолько хорошо у них была пеленгация организована. Хорошо, что хоть не очень точно били, но один раз все же попали. Расфигачили машину к чертовой матери.
Я на этой станции год отработал, к нам часто приезжал командующий Первой воздушной армии Михаил Михайлович Громов, который стал Героем Советского Союза еще в 1934 году за мировой рекорд дальности беспосадочного полета — личность невероятно популярная в войсках. Громов меня заметил, мы познакомились, наверное, приглянулся ему. Все Ванюшей называл, а себя требовал величать не иначе как Михал Михалычем, попросту, без чинов. Я пару раз было попробовал, но старшие офицеры быстро в порядок привели: “Ты что, Леонов, с ума сошел?”.
Тем не менее захотел я все же свой крохоборский вопрос решить. Как-то подошел к нему и выпалил: “Товарищ командующий, я летать хочу!” Он оторопел: “Так у тебя же руки нет!”. Я осмелел окончательно: “Была б рука, зачем бы я к вам обращался?”. Он рассмеялся: “Резонно! Ладно, твой вопрос, Ванюша, обсудим в штабе”. Честно говоря, подумал, что забудет. Но через две недели вызывают в штаб. Капитан, его адъютант, выходит на порог: “Ну, лейтенант, готовься, получишь взбучку!”. Вот штабные всегда любили людей пугать. Почему?

— Для острастки.
— Я тоже так думаю. Чтобы личный состав не расслаблялся. Захожу, короче, в кабинет Громова, а там все начальство. Командующий с порога: “Ну вот посмотрите, товарищи офицеры, эта фигура хочет летать. Какие будут мнения?”. А сам улыбается. Начальник штаба: “Михал Михалыч, ну зачем нам этот цирк? У нас что, летчиков не хватает?”. А Громов, чувствую, на моей стороне: “Ты же знаешь летчиков — у них голову оторвешь, они еще какое-то время будут бежать”.
Короче, дает он мне добро, а я, стыдно сказать, чуть не плачу от радости. От того, что проявил ко мне командующий самое что ни на есть человеческое понимание. Слезы на глазах выступили, а он мне: “Ну, только давай без этого. Очень я хлюпиков не люблю”. На следующий день получаю командировку в 33-ю эскадрилью связи, командир Романов из Одессы. Тот, как приказ узнал, за голову схватился: “Только этого мне не хватало, безруких летчиков учить”. Но куда деваться, приказ есть приказ. Дал мне двух техников, один, кстати, до сих пор жив. Мурыжились мы, мурыжились, ничего не получается — не можем никак придумать приспособление, чтобы я мог полетом управлять. Хожу, повесив голову, а Романов, наоборот, подбадривает: “Да ты что, не сдавайся так быстро, давай еще подумай!” И тут меня осенило: не надо пробовать ногами управлять — нужна искусственная рука к захвату газа. Сделал облегченный протез из дюраля — он сейчас, кстати, в Брянском музее хранится — все отлично работает. Плечом только поведу, и “рука” сама прибавляет газ или убирает.
Не представляешь, какие чувства испытывал, когда отправился наконец в свой первый полет после ранения. За почтой в Смоленск. Летел и пел, как тот узбек, который на своей арбе обо всем поет, что вокруг видит. В Смоленске приземлился, с лейтенантом местным разговариваю. Он на меня смотрит ошарашенно: “Вы что там уже все с ума окончательно сошли? У тебя ж одна рука!” — “Ну ты хватился, раззява, я уже год к вам так летаю, а ты только увидел…” Того чуть кондратий не хватил, виски трет: “Да не может быть… Как я мог раньше не заметить? Переутомился, что может…” Попрощались с ним — обратно лечу и снова пою.
Мне потом передали разговор Громова с Жуком. “Как там дела у того однорукого летчика, который в небо рвался?”. Ему отвечают: “Все нормально, товарищ командующий, ваше приказание выполнено — летает!”. А он: “Вот, елки, а я думал, ничего у него не получится, но как же можно молодого парня шанса лишить?”.

— Человек! На боевые задания тоже летали?
— В Белоруссии немцы партизан котлами душили. Окружат со всех сторон, а потом это кольцо сжимают. Партизаны в болота уходили, только они могли фашистов остановить, те не хотели на верную гибель идти. А наши приспособились, делали мокроступы, по которым можно было по болотам ходить. Для “По-2” сделали аэродромчик, и мы туда даже днем летали.
Туда — съестные и оружейные припасы, обратно — раненых и детей. Больше всего партизаны любили прыгающие мины — так называемые “лягушки”. От радости прямо обнимались, когда им их привозил. Очень уж хороши “лягушки” в бою были — взлетают вверх на три-четыре метра и поражают врага в довольно большом радиусе. Да я и сам “лягушек” этих накидал достаточно здоровой рукой. Только с земли огонь — а немцы за сбитый “кукурузник” Железный крест давали, так туда сразу пару штук. Бах — и все, отстрелялись ребята. Хотя по нам тоже лупили будь здоров — один раз в ногу ранили, еле до линии фронта дотянул. Это ранение мне здорово летную карьеру укоротило.

— У кого в войну самолеты были лучше: у наших или у немцев?
— Вначале у них, потом мы подравнялись. У Покрышкина, например, вся дивизия на американских “кобрах” летала. Кожедуб — главный советский снайпер — вначале на “Ла-5” был, как и я, а потом на “Ла-7” пересел. Это уже как небо и земля. По сравнению с предшественником машина стала легче на 300 кэгэ, а мощность увеличилась на 500 лошадиных сил! Седьмой “лавочкин” делал “колокол”, совсем как реактивный самолет. Тогда никто и не знал, что это такое, а он делал!
Я на нем не летал, только перегонял. Дали нам как-то задание доставить эти самолеты в одну эскадрилью под Москвой, где служили сыновья партийных шишек типа Микояна-младшего. Лечу, а мне передают: “Справа от тебя “Юнкерс-88”. Атаковать!” Головой кручу в недоумении: “Цель не вижу!” — “Обратите внимание на эмульсионный слой”. А когда на большой высоте идешь, дым заметен. И точно — четыре полосы от его моторов. Но как его сбить? Это ж летающая крепость — две пушки спаренные на носу, два спаренных пулемета внизу, наверху и на хвосте. Невозможно подойти, а тут тебе — “сбить!”. Но я храбрый заяц — думаю, попробую снизу. Подстроился под него, даю форсаж, мотор аж зашелся — “Ла-5” бы такой маневр не сделал, а “Ла-7” запросто. Ловлю в прицел “Ю-88”, только носовую часть прошел, даю все четыре точки — два пулемета и две пушки. Отвалил и даже зацепил его своим крылом, дома увидел краску от креста. А он как шел, так и идет. Подумал: “П..ц… Неужели промазал?” Смотрю, а из “юнкерса” вначале один парашютист выбирается, а потом и другой. Дым из стабилизатора пошел, сразу слабый, а потом все сильнее. Короче, врезается “Ю-88” прямо в берег Москвы-реки.
Я сажусь — а ко мне народ бежит. Бросают шапки в воздух, кричат “Ура!”. Редчайший случай, чтобы наши сбивали днем немецкого разведчика. Не доставали мы их раньше, только “Ла-7” смог разобраться. Командир корпуса подошел. Залез рукой в карман своей американской кожаной куртки, пошарил там, достал орден Красного Знамени, который сам за Испанию получил, и раз мне прямо на гимнастерку.

— Всего за войну у вас было три ордена Боевого Красного Знамени.
— Знаешь, я их не считал. Когда молодой, хочется, чтобы страна от тебя максимальную пользу имела. Поэтому очень огорчился, когда Громова от нас перевели на должность начальника ПВО страны. На его место пришел какой-то Хрюкин, и ему сразу доложили, что, мол, есть у нас однорукий летчик. Тот был очень удивлен и затребовал меня к себе. Ну все, думаю, дело мое тухлое, моментом спишут в запас…
Хрюкин занимал кабинет Геринга в Кенигсберге. Огроменное помещение, сплошь увешанное картинами, будто музей. Сам выходит мне навстречу — думаю, это совсем плохо. А он руки мне на плечи положил и обнял, как отец. “Ну как можно русских победить с такими-то богатырями. Ты ж легенда!”
Хм, я — легенда? Сам про себя улыбнулся, но понимаю, что поражения мне тут не будет. Однако вижу, у командующего уже есть какая-то идея. Он и говорит: “Слушай, а вот если, не дай бог, попадешь ты в плен, так немцы же такое разведут в прессе, что у нас летчиков нет и потому заставляют летать безруких. Да и война к концу уж идет, придется где-то потом работать. Ко мне пойдешь?” “Заместителем?” — шучу. Он смеется: “Ну почти. Адъютантом”. Так и закончилась моя летная карьера. Ну а что, у адъютанта работа непыльная. Хотя бумажная — для этого надо особый склад характера иметь. Как-то смерчик у нас по улице пошел, окно распахнулось, и все разложенные у меня на столе для доклада бумаги разлетелись в разные стороны. Нашлись все, кроме одной — самой важной. Я чуть не поседел. Перерыл все — нет. А в военное время пропажа документа особой секретности — сам понимаешь… А потом офицер один к нам заходит: “Вы за шкафом смотрели?”. “Везде смотрели!” — “А отодвигали?” Подвинули — а бумага намертво к задней стенке прилипла, будто специально. Я ей радовался не меньше, чем первому полету. Но через два дня подал в отставку. Такая нервная работа не по мне. Потом отправили меня в штаб 900-го Оршанского истребительного авиационного полка, там в 1946 году я и демобилизовался. А куда ехать? Вопрос. Решил в Херсон.

— Почему?
— Да, понимаешь, зашел как-то в Орше к сапожнику, а он и говорит: “Если хочешь жить настоящей жизнью, то рекомендую тебе Херсон. Там коммунистическое общество было построено еще до войны. Сам посуди: привез колхозник арбузы, половину продал, столько же осталось. Так он их домой не везет, а раздает людям — такой обычай. То же самое с рыбой”. Короче, сагитировал меня. Но до коммунизма в послевоенном Херсоне было еще, конечно, далеко, поэтому по стране пришлось поколесить. Потом осел в Москве, работал воспитателем в ремесленном училище. Квартиру получить не удалось, ютились в сарае. Вечером натопишь — жара. К утру вода в ведре замерзает. Друг предлагал идти на хлебную должность — начальником отдела кадров хлебокомбината. Но когда увидел как женщины воруют эту муку, на себе ее через проходную выносят, подумал, что так скоро и в тюрьме можно оказаться. Знающие люди надоумили — сходи к Алексею Маресьеву. Знаешь такого?

— Кто ж не знает. Борис Полевой, “Повесть о настоящем человеке”.
— Он очень популярным стал благодаря этой книге и тогда был, кажется, депутатом. Во всяком случае, люди, особенно летчики, шли к нему со своими проблемами — и он всем помогал. У Алексея Петровича кабинет тогда был прямо на Пушкинской площади. Встретил он меня очень хорошо и рассказал актуальный на то время анекдот. Один боевой майор искал для себя работу и никак не мог найти. Пришел в цирк, а там ему обрадовались — нам нужны люди, будешь тигром выступать. Как так? Да все просто, ты же командирский голос имеешь, рычать сможешь, наверх мы тебе тигриную шкуру набросим, никто от настоящего не отличит. И началась его карьера — успешно. Он рычит, прыгает — зрители довольны. Зарплата хорошая, что еще надо? Но в один прекрасный день заводят к нему в клетку еще одного тигра — уже настоящего. Он так заревел на нашего бедного майора, что тот сразу описался. А тигр к нему подходит и говорит: “Да не бойся, я такой же, как и ты, только полковник…”
Маресьев спросил: “Хочешь на родину поехать? Ты же из Орловской области — в обкоме дадут хорошую должность”. “Так я специфики не знаю…” — “Научишься!”
Дома предложили: “Давай будешь первым секретарем райкома комсомола, вторым тебе дадим гармониста, будете по колхозам разъезжать и агитировать за советскую власть”. Дали нам новые велосипеды — и в путь… Годик поездили, давай меня на первого секретаря Мценского горкома. Но заболел отец, и я к нему в Брянск поехал. Оттуда меня в Минск направили, образования-то не хватало. А потом уже в Брянске директором детдома стал. 400 человек, все сироты, родители погибли на фронтах. Дети эти по всей стране в угольных ящиках путешествовали. Грязные, в чирьях, пузо рахитное, покушать не часто удавалось, да и какая это жизнь? Мы их отмывали, кормили, одевали и только потом начинали обучать. До тех пор, пока семь классов не закончат и не получат рабочую специальность. Многие потом, кстати, стали директорами заводов, генералами и полковниками.
Но характеры, конечно, у ребят были… Тяжелые — не то слово. Дрались с городскими чуть ли не каждый день, снимали ремни, наматывали на кулак пряжками и в бой. Те тоже были вооружены нормально. Я у своих каждую неделю конфисковывал оружие — наши и немецкие пистолеты, гранаты, финки, да все что хочешь. Кровать свою прямо в казарме поставил и жил там целыми днями, зато всегда видел, что происходит. Ребята уважали…
То поколение большой любознательностью отличалось от нынешнего. Сейчас дети верхушек нахватают и думают, что все знают. А тогда на газетах писали, да и то их не хватало. На уроках тишина, воспитанники каждое слово ловят, все как губка впитывают. Меня потом в разные детдома бросали на исправление положения. “Стекла бьют — направьте Леонова”. Сажусь на мотоцикл с коляской и самому хулиганистому даю ружье — поехали на охоту. И он после этого как к отцу ко мне относится. Потом даже брошюру учебную выпустили — “Методы Макаренко в Брянском детдоме номер три”.

— Не рассказываете вы о том, что взяли на воспитание четверых приемных детей.
— Ну а что делать? Время было тяжелое, послевоенное. Смотришь на этих пацанов и девчонок несчастных и думаешь: ну за что вам такие испытания? А потом с женой советуешься: “Возьмем?”. “Ну, конечно, Ваня!”
У Нелли самая страшная история была. Ее маму-партизанку немцы с поличным взяли и прямо на глазах девочки сожгли заживо на костре. Смотрел фильм “Вызываем огонь на себя”? Так вот это как раз о том отряде. Увиденное на здоровье девочки так отразилось, что приобрела она болезнь, которую потом всю жизнь лечили. Окончила наша Нелли институт и вышла замуж за капитана-фронтовика. Умерла от инсульта.
Миша в Брянске — старший судья района, долгое время работал с Гдляном по разоблачению жуликов в Средней Азии. Двое детей. Второй Миша — в Волгодонске, тоже двое детей, давно уже на пенсии. Ваня в Шахтах живет. Но у него трагедия страшная. Женился на чеченке, ребенок родился. А потом ночью к ним домой нагрянули ее два брата. Ваню не тронули, а жену вместе с ребенком убили. За то, что без разрешения замуж вышла. Вот такая история моей жизни, Сережа.

— Интересная. Главное — печаль в вашем рассказе я только в самом конце обнаружил. Хотя пережить вам пришлось побольше, чем иному.
— Это ты верно заметил. Странный у нас народ все же. Вроде и добрый, но ты представить не можешь, сколько завидующих мне людей по жизни встречалось. И не только за спиной. Ведь и бумаги в инстанции писали: мол, он себе дом построил, а на какие средства? А машина? И никто не думает, чего мне, безрукому, это стоило. И дом для семьи построить, и машину водить. Это же все вызовы были, как на войне: мужик ты или нет, сможешь или сломаешься? А я смог. Потому что никогда ни на что не жаловался. Человек может все, главное — верить в себя и в свои удивительные возможности. Дал тебе Господь Бог жизнь, уцелел ты в этой страшной мясорубке — так радуйся, живи, хуже войны ничего не бывает.
Приятно, что помнят. Три дня тому в Брянске дали удостоверение почетного жителя города. Дом свой сыновьям оставил, живу сейчас у второй супруги. Тесновато, этаж высокий, но наше руководство сказало, что дадут нам таунхаус в новом районе. Правда, мы туда уже давно должны были въехать, но как-то с ремонтом у них не очень получается.

“Но вы не думайте — мы не жалуемся!” — впервые вступает в разговор супруга Ивана Антоновича, Нина Николаевна. — Наоборот, город сейчас расцвел, вы и сами, наверное, видели, асфальт новый кладут. А то раньше идешь на каблуках по городу и ноги можно поломать”.
На нашей Беломорской, слава богу, с асфальтом и ямами тоже все нормально. Конечно, я выгляжу странно, тем более не совсем понятно, как надо кланяться улице, видевшей молодость Героя России, да и Беларуси, пожалуй, тоже. Но я обещал, и случайные прохожие на мгновение задерживают на мне удивленный взгляд, чтобы сразу же поспешить по своим делам.