Большие люди. Регимантас Адомайтис: Тихонов плохо сыграл Штирлица

Он не торопится отвечать, я а не тороплюсь спрашивать — скорее всего, потому, что все в квартире Адомайтиса настраивает на неторопливый лад. Он уже не служит в театре и практически не снимается в кино, а значит, может просыпаться во сколько хочет, сколько угодно может варить кофе и гулять по лесу, до которого от его дома всего пару шагов. А может и разглядывать фотографии, которыми увешаны стены его квартиры, или разбирать богатый архив.
Большие часы в углу гостиной неторопливо отсчитывают минуты и, кажется, начисто лишены функции боя. Да и зачем он сейчас? Разве что разбудить среди ночи и заставить снова курить, впуская в комнату дождливый декабрьский ветер?
Первый вопрос знаменитому прибалту я везу из Минска. Обнаруженную в его фильмографии картину “И прекрасный миг победы” не могу разыскать в интернете и втайне надеюсь, что у исполнителя главной роли есть диск. Или кассета. Потрясающая удача: единственный за историю СССР художественный фильм о гандболе, и мой герой, вбирающий в себя черты, следует полагать, великого Игоря Турчина — коуча легендарного киевского “Спартака”, 13-кратного обладателя Кубка европейских чемпионов. Фильм, разумеется, сделан на киностудии Довженко, но редкие отзывы на интернет-форумах все же настраивают на оптимизм. Нет, мне очень хочется начать наше интервью под кадры гандбольных баталий 80-х с комментариями прогрессивного советского тренера Самойлова, сыгранного Адомайтисом. Но Регимантас быстро опускает на землю.

— Записи этого фильма нет, и, если честно, вспоминаю его с трудом. Наверное, был уже в склеротическом возрасте. Помню, что автор сценария и режиссер — Вячеслав Винник. Слава сам был отличным спортсменом, и тема большого спорта никогда не оставляла его равнодушным. Он был еще и автором сценария художественного фильма о Валерии Лобановском, однако всю жизнь мечтал сделать кино о первых Олимпийских играх. Сейчас живет в Канаде. Но, думаю, там найти деньги на фильм тоже непросто. Вообще-то он мне уже полгода не звонил. Не случилось ли чего?

— Говорят, все литовцы отлично разбираются в баскетболе.
— Не знаю, спортом в жизни не занимался. Может, потому что еще со школы не проявлял никаких талантов. Бегал в классе хуже всех, какому тренеру нужен такой мальчишка? А сам не стремился в секцию.
Черт возьми, мне хочется вспомнить подробности того фильма о гандболе… Но, кроме Петра Вельяминова — он, кажется, тоже играл тренера, — ничего в голову не приходит. Зато я в курсе, что российских легкоатлетов могут не пустить на чемпионат мира. Они же допинг использовали?

— Следует полагать.
— Я допинг принимал два раза в жизни. Гашиш в Союзе, марихуану за рубежом. В Крыму снимался в кино, а парни из Средней Азии привозили с собой завернутые в блестящую фольгу кусочки гашиша. Любопытно было попробовать. Собрались целой компанией в гостинице, ребята скрутили сигарету, и мы пустили ее по кругу. Ощущения, конечно, у всех были разными. Мне поначалу совсем не пошло — сердце схватило, начало трясти, я как сидел на кровати, так и сполз… Потом, правда, полегчало, начались галлюцинации, какие-то магические картины на горизонте, тени… В номере у нас капала вода из крана, и от этих звуков в голове стали звучать симфонии, полилась прекрасная музыка. Но гашиш пробовал первый и последний раз — мне не очень понравилось свое состояние в первой части этого фильма.
Марихуану курил в Колумбии, приехали туда на какой-то фестиваль. Там такое можно было купить на улице. И кто-то из наших принес сигарету. Опять сели в гостинице… Но там совсем другие эмоции: в теле появилась необычайная легкость, словно ты ничего не весишь, кажется, руками взмахнешь и взлетишь. А еще очень смешно. Поводов вроде нет, но просто падаем на пол от смеха и хохочем, не в силах остановиться.

— Кто из ваших знакомых артистов вел самый здоровый образ жизни?
— Коля Караченцов был довольно спортивным парнем, мы с ним на съемках “Треста, который лопнул” быстро сдружились. Необычайно простой и приятный человек. Невыносимо жалко, что с ним такая трагедия случилась. Я был у Коли после этого всего. Он, как и раньше, общается, ходит, даже курит. Но что говорит, понять почти невозможно — только жена его слова разбирает. Очень жаль, что не может играть в театре. Коле, знаю, тоже жаль.

— Вы тоже ведь в театре уже не бываете.
— Этот год у меня очень депрессивным получился. Вначале пробовал что-то репетировать, потом попал в больницу, там так и не установили, что со мной. Нет, то, что у меня рак, давно знаю. Живу с ним уже десять лет.

— Ваш случай излечим?
— В том-то и дело, что мне надоело лечиться, делать все эти бесконечные анализы и проверять: есть он, нет, имеется ли какое-то улучшение. Плюнул на все это. И решил: пусть все будет так, как он скажет (показывает пальцем вверх. — “ПБ”.). Последнее время лечился гормональными лекарствами, облучался. Может, они тоже как-то повлияли на моего друга рачка.

— Как-то наплевательски вы к своей болезни относитесь.
— Я рака не боюсь. За столько лет даже подружились. Иногда разговариваю с ним. Когда сильно допекает, говорю: “Ну перестань, не делай так, мне же больно”. И он, как ни странно, слушается…

— А с тем, который сверху, вам приходилось разговаривать?
— Чтобы разговаривать с ним, надо знать, что такое бог. Верить в него. Он, безусловно, существует. Только мы не знаем, какой он. Но точно не тот старичок, которого рисуют в книжках типа “Библия для детей”.

— Какой он?
— Я тоже не знаю. Когда-то изучал физику, даже окончил университет — и вот особенно в советское время наш мозг был направлен на то, чтобы все объяснить. Но лучшие умы мира все равно возвращаются к идее бога, потому что невозможно все познать до конца. В физике есть понятие — принцип неопределенности Гейзенберга. Его упрощенная суть в том, что чем точнее измеряется одна характеристика частицы, тем менее точно можно измерить вторую. Увы, это так. С каждым годом человек узнает все больше и больше, но конечную природу вещей понять все-таки не в силах.

— Почему-то кажется, что когда вы встречались с Донатасом Банионисом в его последние годы жизни, то неминуемо затрагивали и эти вечные темы.
— А вот и нет. Говорили исключительно о театре. Видите фото на стене? Мы с Донатасом на спектакле “Встреча”. Это пьеса немецкого автора Пауля Барца про двух композиторов — Баха и Генделя, которые родились в один и тот же год в Германии, но никогда не виделись. Баха в жизни интересовала только музыка, Гендель же был человеком другого склада — ему очень важны были известность, слава и деньги. Вот они как раз на протяжении всего спектакля и говорят о вечном — о том, что интересовало человека в разное время.

— Вы, конечно, Гендель?
— Конечно. Банионису больше подходил Бах. В последние годы жизни моего друга мы пьесу уже не играли — физическое состояние Донатаса оставляло желать лучшего, но три года выходили на сцену. Банионис был старше меня больше чем на десять лет и, несомненно, всегда удивлял талантом. Когда работали вместе, я узнал о таких вещах, о которых раньше в его характере не подозревал. Он был ужасно трудолюбив. И кропотлив. Всегда таскал с собой записную книжку, открывал ее после спектакля и записывал туда все свои ошибки — где не так повернулся и не с той интонацией сказал. Перед следующим спектаклем открывал книжечку и просматривал записи. Еще со времен “Никто не хотел умирать”, где мы впервые встретились как коллеги, я заметил его внимание к мелким деталям, на которые другие могут не обратить внимания.

— Что не помешало вам при первой же встрече в кадре вломить герою Баниониса, бывшему предателю, что называется, в торец.
— Помню, это было в одной сцене, но не уверен, что в нашей первой совместной. А вы знаете, у меня этой картины нет. Я бы ее с удовольствием пересмотрел. Может, ее можно где-то купить?

— Она есть в интернете.
— У меня интернета нет. Я человек не этого времени. Это прекрасно, что могу нажать на кнопку и увидеть внучку, которая живет в Лондоне. Совершенно невозможно представить нечто подобное в советское время. Однако я этим не увлекаюсь, и мой личный прогресс, к сожалению, остался на уровне минувшего века. Понимаю, что выгляжу, как дебил, но, наверное, поздно уже что-то менять в жизни.

— В фильме “Никто не хотел умирать” персонажу Баниониса предложили пост председателя колхоза после того, как от него отказались практически все сознательные колхозники… Невозможно представить такую ситуацию в картине про среднюю Россию — там выборы председателя проходили на собраниях с непременными овациями в конце.
— А сейчас этот фильм у нас ругают. Мол, неправильно показано литовское сопротивление. Но все эти критикующие умники забывают, в какое время это было сделано и при какой цензуре. Тогда даже упомянуть нельзя было о каком-то сопротивлении. И, понятное дело, Витаутасу Жалакявичюсу — автору сценария и режиссеру — приходилось идти на многочисленные компромиссы и уступки. Но картина все равно с трудом вышла на экраны и тут же стала событием в советском кинематографе. Фильм признали лучшей премьерой 1966 года и отметили Государственной премией.

— Что вы знали о том сопротивлении?
— Разумеется, мы знали всю правду, но ее нельзя было говорить вслух. В лес уходили люди, которые не хотели жить при советской оккупации. Но они были обречены, потому что против них была не только армия, а и те, кто помогал органам НКВД. У нас их называли стрибеями — от русского слова истребители.
По сценарию братья Медведи борются против лесных братьев, мстя за убийство своего отца. И вроде как их поддерживает все население деревни, но это, естественно, неправда. На самом деле крестьяне боялись и “братьев”, и истребителей. И те, и другие приходили и одинаково грабили, требовали сало и самогон, им ничего не стоило убить несчастных селян, заподозрив их в сотрудничестве с врагом. По сути, положение было безвыходным — ну как ты не пустишь в хату тех, кто пришел с оружием? А если пустил, то придется ответить перед теми, кто пришел следом.
На моей родине лесов было немного, и потому присутствия “братьев” почти не ощущалось. А вот дядя жил возле Паневежиса — там кругом леса, и его большая семья пребывала в вечном страхе.
До сих пор ругают картину… Хотя произведение искусства — вещь штучная, документировать происходящее — не его цель. У Шекспира ведь тоже исторической правды не ищите, да он и не ставил такой задачи.

— В этом фильме сыграла латышская актриса Вия Артмане. В эту женщину легко было влюбиться?
— Конечно. Хотя, скажу по секрету, для нас с Юозасом Будрайтисом это был первый фильм, мы очень волновались и меньше всего смотрели по сторонам. Все больше слушали указания режиссера и старались воплотить своих персонажей на экране с максимальным эффектом. Артмане была великолепной актрисой. Могла украсить любой фильм. Довольно произнести только название “Театр”, и сразу поймешь, как много у нее было поклонников. В вашей газете есть женщины, которые жили при Советском Союзе?

— Да.
— Они отреагируют на эту ремарку, вот увидите. Многие молодые актрисы, к сожалению, не понимают, что успех Артмане и всех других великих звезд был итогом их самопожертвования и тяжелого труда. Юные красотки считают, что самый близкий путь на экран лежит через постель режиссера или, на худой конец, главного героя. Я называю таких девушек сексуально озабоченными. Мне тоже пришлось с этим столкнуться на пробах одной картины. Остались репетировать с молодой актрисой, я с ней стараюсь выяснять отношения по Станиславскому, а она куда-то все время клонит. Ничего не могу понять, я же провинциал и не искушен в этих делах.

— Хотела переспать с вами?
— Да. А я, дурак, не понял.

— Кто для вас была самая красивая актриса СССР?
— Это вопрос, над которым надо подумать… Нельзя назвать кого-то одного. Пожалуй, одна из — Людмила Чурсина. Мне пришлось играть с ней в фильме “Досье человека в “Мерседесе”. Когда-то она мне очень нравилась, но во время нашего знакомства была уже совсем не та, что в молодости. Красавицам-актрисам бывает трудно: наступает определенный возраст, и ты лишаешься множества привычных для себя ролей. Для многих это довольно сильное потрясение… С Людмилой Гурченко мы играли в театре. Мне было действительно жаль ее. После многочисленных операций на лице была уже маска, под которой скрывалась женщина. Но я ее уже не видел — только маску.
Мне нравилась Софи Лорен — в любой период ее жизни. Для меня это эталон женщины и актрисы, хотя лично ее не знал — только по фильмам и мемуарам. Недавно видел ее в роли уже старой женщины — и знаете, шарм не ушел. Всегда была симпатична Маргарита Терехова — любимая актриса Андрея Тарковского. Жаль, не довелось с ней сниматься. Она серьезная актриса и имела особенное очарование. В эту женщину я бы, пожалуй, влюбился.

— Кто был вашим любимым партнером в кино?
— Очень нравился Караченцов. Благодарен режиссеру “Треста” Александру Павловскому, что дал мне комическую роль. А то из-за внешности мне все время предлагали так называемых серьезных героев. Хотя я — актер комедийный. В театре приходилось сталкиваться с этим жанром, и я понял, что это моя стихия.
Люблю Анатолия Солоницына — вечная ему память. Мы вместе снимались в “Юлии Вревской” и в “Из жизни отдыхающих”. У Толи была необычайная духовность, какая-то глубокая внутренняя сила, которая мне очень импонировала. Наше знакомство состоялось, кстати, в Минске. Мы сидели в компании и пришел человек, которого представили как актера, играющего Андрея Рублева в одноименном фильме Андрея Тарковского. Он как-то не присоединился к компании и оставил впечатление человека, который любит быть в стороне и именно этим сразу привлек внимание. Я потом видел, как он играл “Гамлета” в Ленкоме в постановке Тарковского. Но мне этот спектакль не очень понравился. Тарковский все-таки сделал его слишком кинематографическим, театр же требует увеличительного стекла, чтобы энергетика шла через рампу в зал.
Но это ничего не значит. Мое отношение к Солоницыну в любом случае было исключительно положительным. На съемках в Болгарии мы встретились и проводили много времени вместе. Не могу не вспомнить Георгия Буркова. Я не был с ним так дружен, как с Анатолием, но видел умного и глубоко мыслящего человека. Хотя в кино ему, как правило, приходилось играть абсолютно других персонажей — вот что значит быть заложником внешности.

— Смоктуновский — гениальный актер?
— Безусловно. Но вместе с тем он был еще и довольно хитрым. У меня были пробы на “Дядю Ваню” у Андрея Кончаловского — хотя, как мне кажется, он уже знал, что сниматься будет Сергей Бондарчук. Смоктуновский, понятно, в главной роли, я пробуюсь на Астрова. Когда приезжаешь в Москву и сразу с дороги в студию — это нехорошо. Весь разболтанный и трудно сосредоточиться. Дали мне текст, примостился я на какой-то диван и начал думать, как сыграть. Вошел Смоктуновский и сел рядом. Поздоровались. И он начал рассказывать, что это Чехов и что картина пойдет на весь мир: “Понимаете, как вы должны сыграть?”. Его очаровательная улыбка, все эти вроде бы правильные слова — все равно как черный ворон в мозг клюет. Слушаю эту лекцию и не осмеливаюсь его послать, все ж таки сам Смоктуновский. И он меня заклевал. Думаю, он пришел посмотреть на актера, с которым придется играть основные сцены, и заранее решил взять над ним верх. Я тогда этого не понял, только потом стало ясно. И конечно, ничего не сыграл и никуда не прошел.

— Если на вашем месте оказались бы Банионис или Будрайтис, они смогли бы послать мэтра?
— Не знаю. Но, думаю, оба дипломатично промолчали бы. Особенно Будрайтис. Тот бы невозмутимо кивал, со всем соглашаясь, и мотал на ус. Юозас — мой хороший друг. Нравится тем, что ничего не играет. Он такой, какой есть. У него нет актерской школы, не учился этому ремеслу, но имеет удивительное внутреннее чутье, которое помогает почувствовать своего персонажа. И результат прекрасен. А мы, кто прошел театральную школу по Станиславскому, стараемся быть естественными, но это не есть категория актерского мастерства.
Я бы больше относил себя к школе Михаила Чехова, который хоть и был учеником Станиславского и гениальным актером, но имел свою теорию — не насиловать актера, заставляя врасти в шкуру персонажа, а просто предлагать изобразить его. Вспоминаю, как мучились на этюдах в театральной школе. Преподаватель говорит: “Вы комсомольцы и идете на стройку коммунизма. Ангару там перекрывать или еще чего, по сути, нам все равно, главное — единодушное движение к одной цели!”. И я хожу по сцене, бормочу: “Я комсомолец, я иду на стройку коммунизма!”. Как сектант, уговариваю себя, что без БАМа моя судьба будет незавидной, что без товарищей и трудового задора, крепких морозов и суровых условий жизнь неполноценна, но никак уговорить себя не могу. Сдаюсь, подхожу к преподавателю: “Знаете, не верю, что я комсомолец”. Тот качает головой: “Значит, вы не можете быть актером…”
Чехов предлагает очень простую и естественную модель — не надо искать в себе эмоции, просто почувствуй себя художником и изобрази. Его метод зиждется на сочувствии к персонажу, но это не я — я просто хочу его показать. Чехов даже пример приводит интересный. Шаляпин пел “Ивана Сусанина” и плакал. Потом ему сказали: “Вы так гениально вжились в роль, что даже плачете слезами своего героя”. На что великий бас ответил: “Нет, мне просто очень жаль Сусанина…”
Мне повезло поездить по миру. Жалакявичюсу много давали работать за рубежом — как мало кому. В Латинской Америке снимали фильм с очень красивым названием “Это сладкое слово — свобода”. Там же — “Кентавры” про Сальвадора Альенде в исполнении Баниониса. Но эти картины как-то не затронули советского зрителя и большого прокатного успеха не имели, зато в Аргентине я нашел двоюродного брата своей жены. Когда-то еще в довоенное время эмиграция была очень большой — разумеется, все стремились в США. Но одно время Штаты не принимали, и тогда переселенцев отправляли в Южную Америку. Там до сих пор обитает большая литовская диаспора. Как правило, все живут в одном районе, где имеется свой культурный центр. Свои кружки, чем-то занимаются, поддерживая любовь к далекой родине. Но, конечно, дети уже говорят не по-литовски, а по-испански. Когда умрут старики, все кончится. Но пока они живут.

— Вам не предлагали остаться за рубежом?
— У меня такой мысли никогда не было. Родился в Литве, вырос здесь, семью нашел. За границей, безусловно, тоже можно сниматься, зарабатывать хорошо, ну и что? Деньги меня никогда не интересовали. Хотя самые большие гонорары получил за совсем небольшие роли в фильмах, которые снимались уже в объединенной Германии. Если в СССР всегда играл иностранцев, то на Западе мне предлагали роли русских.

— Такова участь прибалтийских актеров. А вот Вячеслав Тихонов не стеснялся признаваться, что в нашем кино он всегда был типажом примерного советского человека.
— Кстати, разведчика в “Семнадцати мгновениях весны” он сыграл плохо. Такого Штирлица немцы раскрыли бы в момент, Банионис в роли советского агента смотрелся куда интереснее.

— Военная тематика всегда была в чести и на нашем “Беларусьфильме”.
— Я снимался у вас — кстати, именно в таком кино. Играл партизана, но, если честно, ту роль занести в актив не смогу. Все-таки не мой типаж, наверное. Вообще в союзных республиках приходилось работать много. Особенно запомнилась Армения — как раз в годы, когда зимой в квартирах не было ни электроэнергии, ни тепла, ни горячей воды. Помню, приходил в гостиницу и снимал с окон занавески, потому что их тоже можно было использовать в качестве одеяла. Впрочем, это помогало мало, и более или менее согреться можно было только под утро. После таких испытаний меня уж больше ничем нельзя было удивить.
Слушайте, меня все время мучает мысль, что вам не нравится моя привычка курить в комнате…

— Делайте, как вам лучше.
— Открою-ка я балкон пошире. Ох… Видите, ноги-то уже совсем не молодые. Этот год вообще какой-то депрессивный. Только начался, а я уже понял, что не могу выходить на сцену, просто нет сил. Ну и решил не выходить. И одновременно потерял любовь к театру. Сейчас не то чтобы спектакли не посещаю и не интересуюсь репертуаром и новостями… Просто туда не захожу. Странно… Когда был молодым и учился на физика, только о нем и думал. И потом тоже. А сейчас как отрезало.

— Почему?
— Не стоит даже рассуждать и пытаться понять. Просто не осталось любви. А без любви заниматься театром нельзя.

— А что тогда осталось в жизни?
— Ничего. Есть только желание продлить свое существование.

— Материально вам не больно?
— Получаю пенсию. Нормальную. Да еще и персональная надбавка полагается. Ехать куда-то на курорты абсолютно не хочу. У меня есть домик в деревне, с удовольствием там бываю. Лес, ручеек, озеро — больше ничего не надо.
Мне ее очень не хватает (кивает на висящий на стене портрет жены. — “ПБ”.). Эугения умерла четыре года назад, и это именно тот человек, без которого моя жизнь уже не кажется такой насыщенной, как раньше. Ее мне никто не заменит. Можно, наверное, найти какую-то женщину, но это все не то.

— Что сказала бы жена, узнав, что вы в депрессии?
— Отнеслась бы к этому сугубо отрицательно. Она считала, что человек должен бороться в любой ситуации.

— Все женщины одинаковы.
— Она особенная и очень поддерживала меня, тем более и сама раньше была неплохой актрисой. Наша жизнь не была идиллией, но пока супруга жила, у нас была семья. Человек создан так, что в одиночку не составляет одно целое. Должно быть двое, чтобы быть большим. И вот когда одна сторона исчезает, полноты жизни не чувствуешь. Ты неполноценный человек. Вы женаты?

— Нет.
— Женитесь. Вы еще молодой человек. Я не люблю давать советы, но, мне кажется, ваши родители разделяют эту точку зрения. Семья — то, ради чего стоит жить. У нас родилось трое детей, и, мне кажется, мы с супругой не напрасно прожили столько лет вместе. Ну а старость… Что с ней поделать? Она приходит, и никуда от нее деться нельзя. Можно разве что с иронией и юмором относиться к себе постаревшему. Не такому прыткому, как в юные годы.

— Многие мечтают о пенсии, чтобы не ходить каждый день на работу.
— Да, если разобраться, в ней есть свои плюсы. Могу спать, сколько влезет, хоть до вечера. Иногда так и делаю, просто валяюсь, потому что лень. В этой лени купаюсь весь день — завтрак какой-то себе сделаю, потом начинаю готовить сыну младшему, который живет со мной. Он работяга. Приходит домой после работы часов в 11-12 вечера, десять для него это рано. Чинит машины, работает очень много — и когда приходит, у него, как правило, очень хороший аппетит.

— Вкусно готовите?
— Раньше ни черта не умел, кроме чая и яичницы. А сейчас накупил книг кулинарных. Все по рецептам. Иногда получается.

Что мне остается делать, когда до поезда еще два часа? Только соблазниться приглашением шеф-повара этой квартиры на кухню — и лично убедиться, что Регимантас Адомайтис очень похож на всех пап. В том числе и моего, научившегося готовить для своих давно уже выросших детей. Я спокоен за младшего сына Регимантаса, который где-то сейчас чинит автомобили — надеюсь, в теплом гараже.
На улице идет дождь, но Адомайтис, вышедший показать мне дорогу в домашних тапочках, совсем не обращает внимания на капли, стекающие за воротник его свитера. Кажется, слякоть тоже принадлежит к тому роду событий, которые давно не волнуют знаменитого актера. Он живет по только им двоим (ему и тому, который вверху) известному расписанию, и, прощаясь, я хочу увидеть на его лице улыбку, знакомую мне по любимым фильмам моего советского детства.
Странное желание для журналиста, уже знающего судьбу героев эпических лент. Но мудрая Эугения была права: пока человек жив, он должен сражаться. И постаревший Энди Таккер, словно разгадав эти мысли, улыбается мне…