Хуан Усаторре. Не родись красивым

Хуан, или Ваня, как его называли в команде, появился в Белоруссии в шестьдесят первом, когда удивительный тренер-шатун (пятнадцать клубов за 36 лет тренерской карьеры), в прошлом игрок ЦДКА и “Торпедо” Александр Загрецкий принял могилевский “Химик” и сразу вывел на четвертое место. Как водится, не обошлось без “банды” на усиление, из которой себя особенно проявили дублер ЦСКА Владимир Гремякин, ставший у химиков бомбардиром, и центральный защитник Усаторре. “Беларусь”, как в тот год называлась команда-флагман, ездила по республике себя пропагандировать и нежданно получила 0:3 в Могилеве, Гремякин оформил хет-трик. Тренеры с удивлением обнаружили на периферии готовых игроков для класса “А”.
По окончании сезона Гремякина и Усаторре перевели в главную команду республики, куда, по собственному признанию, ехали с опаской: в Могилеве они были боги, а как сложится в Минске, никто не знал.
Форварду оказалось сложнее: в “Беларуси” солировали Мустыгин и Хасин, через год вошли в сок Малофеев, Адамов — а вот защитнику место нашлось. Вытеснив из состава Бориса Манько, Хуан поиграл год в паре с Радунским, а в звездном шестьдесят третьем ему подобрали партнера-“автогена”, отлично дополнявшего интеллигента. В центре обороны минчан заблистала непроходимая связка Зарембо — Усаторре, где первый “барбосил”, а второй — “чистил”.
“Высокий красивый парень с осанкой, державший голову, — рассказывал Эдуард Малофеев, — такого нельзя было не заметить. В отношениях с партнерами ровный, покладистый. Интеллектуал”.
Он был немножко тягучим, но отлично предвидел, выбирал позицию и к тому же неплохо бежал таким длинным шагом, уйти от него было трудно. Мог отдать первый пас — был защитником, какие на дороге не валялись. “Немножко лентяй, не ходил на зарядку, но выйдет на поле — красавец!” — вспоминал тренер резерва Геннадий Абрамович.
Актерская внешность имеет другую сторону — мешает сосредоточиться. Приставленный к команде Александр Горбылев, офицер внутренних войск с опытом работы на зоне, помимо прочего, нес задачу оберегать душевный покой. Вся почта команды, включая “голубиную”, шла через него, и Горбылев сам определял, что зачитать перед матчем, что отдать в руки, а что вообще не показывать. По пятнадцать-двадцать писем приходило перед каждой игрой на имя Хуана. Самые проницательные догадывались о люстрации и начинали “я, пионерка Наташа”, “я, пенсионерка…” — а дальше назначали свидание у кинотеатра “Центральный”, рассказывал Александр Иванович, но его не проведешь. До адресата такие письма не доходили, однако хватало других возможностей, как дать о себе знать.
В радости молодого общения Хуан себе не отказывал, что до поры сходило с рук. А играл он и правда здорово.
Хуан Усаторре родился в 1941 году в Москве перед самой войной. Отец, испанец, в свою гражданскую командовал дивизией республиканцев, мать — сподвижница Долорес Ибаррури, но встретились и познакомились в СССР, куда бежали от преследований франкистов.
Хуану в детстве пришлось хлебнуть наряду с испанскими детьми, вывезенными в Союз в тридцатые. Их воспитывали в Ивановском интердоме — единственном в своем роде приюте для детей коммунистов, уникальном месте, где жили сироты просоветских деятелей со всего мира. Сюда помещали и юных беженцев, вывезенных из горячих точек, а коммунисты разных стран могли отдать детей, пока занимались политической борьбой.
Как там очутился Хуан при живших в столице родителях, не очень понятно, но вытащить мальчишку обратно было непросто.
“Председателю Исполкома СОКК и КП (Союз обществ Красного Креста и Красного Полумесяца. — В.С.) СССР.
Уважаемый тов. Шаронов!
Мы хотим отблагодарить общество Красного Креста и Советское правительство за оказанную нам помощь в воспитании нашего сына в интердоме, где он находился полтора года. Благодарим дирекцию и обслуживающий персонал за хорошее чуткое отношение к нашему ребенку.
С глубоким уважением, Усаторре и Кановас. Москва, 27.07.1950 г.”.
И на следующий день:
“Председателю Исполкома СОКК и КП СССР от испанского политэмигранта Усаторре Р.М.
Прошу разрешения, чтобы окончательно моего сына ученика 3-го класса интердетдома Усаторре Кановас Хуана перевести в Москву, и для получения нужных документов, чтобы зачислить его в московскую школу”.
30 июля вопрос решился, и мальчик вернулся в семью.
В Москве Хуан записался в секцию футбола. Его кумирами были Гомес, Посуэло, и он мечтал тоже надеть торпедовскую форму. Но после окончания футбольной школы его в команду не взяли, и Усаторре в сердцах принял предложение Александра Загрецкого поехать к черту на кулички — в Могилев.
Он был немножко балован мамой, редактором испанского издания журнала “Советская женщина”, вниманием девчонок и собственным талантом, но на минском этапе меру знал. Больших режимных проблем Красавец начальству не приносил.
В шестьдесят втором в минском инязе появилось отделение испанского языка — самое место для Усаторре. На другой год он стал студентом. Но парень был довольно своеобразный. Горбылев вспоминал: “Завтра вылетаем на сборы в Адлер. Звонит Аксенов, в то время министр внутренних дел БССР: “Надо, чтоб Хуан хоть что-то сдал, ты его отвези в институт, проследи и доложи”. Нам не привыкать! Договорился со знакомым деканом, подвел Усаторре к аудитории. Хуан вошел, я закрыл дверь и спокойно отправился продолжать разговор с деканом. Сижу у него десять минут, пятнадцать, уже декан стал волноваться. Пошел посмотреть, что там происходит. Спрашивает у преподавателя: “Ты принял зачет?” — “Нет, он поздоровался и ушел…” Просто обогнул экзаменатора, а за спиной тоже двери, другой выход в коридор, — и исчез. Вечером я нашел Хуана в общежитии, а он говорит: “Там такой насупившийся сидел. Не понравился он мне…”
Четыре года под началом Севидова Усаторре не прекращал прогрессировать. Но роднее для него оставалась Москва, и он подумывал о столичном клубе. Первый кризис разразился в конце 1964-го, когда Хуана не взяли в турне по Марокко. Горбылев объяснял все тем, что, по поступившим оперативным данным, испанцы его там хотели выкрасть. Для чего им такое было нужно, на здравый рассудок не объяснить, но Испания каудильо Франко вызывала у советской власти несварение и ожидание всяких козней, а Марокко с Испанией — что вилка с ложкой. Подумали и решили Хуана от греха подальше поощрить путевкой в Кисловодск.
Не меньше Хуана возмутилась мать, подняла сущую бурю. Машерову даже звонила Долорес Ибаррури. Последовал разнос футбольному начальству: что наделали, поссорили Белоруссию с испанцами!
В Марокко уже были в курсе, и по прилете корреспонденты наперебой спрашивали про Усаторре. Отвечали: болен.
Тем временем дома Хуан отказался от санатория и написал заявление об уходе. Тот демарш как-то погасили, и следующий сезон Усаторре по-прежнему сыграл за “Динамо”. Но он был слишком заметен, даже рост выглядел исполинским на фоне минского “гороха”. На Усаторре обратили внимание тренеры сборной и включили в состав, отправлявшийся в феврале 1966-го в долгий вояж по Южной Америке. Было ясно, что там Хуана окончательно укатают.
Горбылева срочно командировали в Москву уговорить защитника остаться. Александр Иванович в 6.15 утра был по адресу матери, а та в волнении: собран чемодан, сыну вот-вот в аэропорт, а его все нет, от друзей не возвращался. Наконец около семи пришел, но подготовленные Горбылевым бумаги подписывать не стал: не раньше возвращения.
Сыграл он прилично (а еще все турне был “переводчиком”) и вместе с ростовчанином Виктором Понедельником получил приглашение в “Спартак”, но ни того, ни другого “красно-белые” так и не заявили. В Минск Усаторре не вернулся, а перешел в “Торпедо” — в год мирового чемпионата хотел быть на виду у тренеров. К сожалению, от сборной Хуана “отцепили”, и сыграть в Англии ему не довелось.
Ему только исполнилось двадцать пять, но бороться за мечту еще четыре года он был не в состоянии. Наверное, тогда и случился надлом, он потерял место в “Торпедо”, перебрался в боровшийся за выживание “Локомотив” и пошел по рукам. Пару месяцев провел в кировоградской “Звезде”, где, с трудом вытащенный из-под дисквалификации, так и не прекратил непотребного образа жизни, а закончил карьеру в 1970 году в команде завода “Фрезер” — той самой, в которой начинал Стрельцов, но это был ход обратный.
Минское “Динамо” осталось его звездным домом, нигде после он в прежнюю силу не заиграл. Не найдя себя в послефутбольной жизни, Хуан уехал в Испанию.
Перед этим они столкнулись на Белорусском вокзале с Малофеевым — как раз накануне отъезда. Хуан говорил, что хорошо бы встретиться, чтобы Эдик ему дал советы, что-то разжевал: может, попробую себя там на тренерской. Но жизнь закрутила, и больше они не виделись.
На Пиренеях обострились нелады со здоровьем.
“В СОКК и КП от дочери испанского политэмигранта Усаторре — Кановас Кармен заявление.
Прошу Вашего содействия в выезде в Испанию меня и моего мужа на срок 90 дней и 60 дней соответственно для встречи с моим братом Усаторре Кановас Хуаном и другими родственниками. Мой брат тяжело болен и нуждается в уходе и помощи (…)
13.12.1988 (подпись)”.
Сестричка Хуана Кармен, всегда радушная к ребятам из Минска, запомнилась его товарищам в молодые годы. Хуан очень ею гордился, выпускницей института имени Менделеева. Сам он высшего образования не получил: футбол так и не совместился с инязом.
После отъезда ни Ваню-красавца, ни Кармен никто из минчан больше не увидит.
Эдуард Малофеев, в конце восьмидесятых принявший московское “Динамо”, повез команду в Испанию. На игре с “Барселоной” испанцы сказали, что здесь Хуан. Эдуард Васильевич ждал. Он не появился.
А через какое-то время пришло известие, что Усаторре не стало.