Павел Мимрик. Во сне он горько плакал

Легендарный капитан послевоенных минских “Динамо” и “Спартака” Павел Мимрик был, рассказывают, крепкий защитник, держал центральную зону. Костяк составляли сходившие москвичи, а этот — одесский, другой по характеру: покладистый, компанейский, но на принцип пойдет — упрется, танком не сдвинешь. И справедливый. Капитанов в ту пору не назначали, и повязку Мимрику отдали партнеры — уважали, такой был нужен на поле и в жизни.
В отличие от мастеров, пыливших всю войну на полях Подмосковья, Мимрик вернулся фронтовиком. На это в команде внимания не обращали, полстраны было в гимнастерках, и причины бессменного капитанства надо искать скорее в натуре, которую война, бесспорно, подзакалила.
22 июня 1941-го одесситу было без пары дней двадцать. Сразу призвали — повезло, что не бросили прямиком на фронт, а послали в учебку. Боев на его век хватило, воевал в артиллерии командиром отделения. Кидало по разным фронтам, освобождал Минск, дошел до Кенигсберга.
После войны дослуживал футболистом: почти два года играл за команду ОДО. А в 1947-м получил приглашение в минское “Динамо”. Мужчин в стране был огромный недобор, в паспорта особенно не смотрели — игрокам тоже. И Мимрик, попав в основу в двадцать шесть, отыграл в мастерах еще десять лет! На пару с Николаем Шевелянчиком первыми в команде получили звание мастеров спорта.
Наградных планок и ордена Красной Звезды на футболисте никто не видел. Защитника приняли по другим заслугам — лидерским, игровым — не только трибуны, но и начальство. Привозные на год-два динамовцы спали в неотапливаемом бараке под тремя одеялами, а Павла не держали временщиком, выделили квартиру.
Такое внимание оправдывалось игрой. В пятьдесят четвертом впервые в своей истории минский “Спартак” взял бронзу во многом благодаря обороне — 33-летнему Мимрику и 34-летнему Хомичу, которые между собой, к слову, не очень ладили.
Ветераны вообще не отличались монолитностью. Достаточно вспомнить, как бывший на сходе Шевелянчик поступил в институт физкультуры и на время сессии просил освободить от тренировок, а капитан не принимал раздвоения: “Пусть или играет, или учится!” Или взять случай в товарищеской встрече с поляками, когда Хомич крикнул “беру!”, а сам не пошел на оставленный Мимриком мяч, и форвард поляков Цезлик воспользовался подарком. В раздевалке слово за слово, Мимрик сорвал с ноги бутсу и со всей дури швырнул в Хомича — не имей тот кошачьей реакции, голову бы разнесло железными шипами. Да что Хома — Цанаве раз надерзил. Всесильный министр госбезопасности, курировавший минское “Динамо”, как-то вечером после игры послал домой проверяющего. На другой день вызвал Мимрика на разнос: как можешь играть, если ешь пустую картошку?! Павел вскипел: мне не везут, как вам из Грузии, мандарины и виноград — прислали бы фруктов с тем полковником…
Так сочетал несочетаемое: тактичный, уравновешенный, и вдруг взрыв. Когда в тренировки ввели жонглирование, Мимрика “вши заедали”: подобьет мяч несколько раз, заведется и как влупит куда вверх… Техники у него особой не было, но игру чувствовал тонко. При системе “дубль-вэ” (три защитника на пять нападающих) центральному беку часто приходилось играть против быстрых, техничных форвардов вроде Гулевского, Симоняна — от него редко уходили. Крепкий, резкий в отборе — что еще требовалось от защитника! Вмажет так вмажет, вынося и соперника, и мяч, что считалось не грубостью, а жесткостью, столпы обороны только так и играли.
Когда Мимрик закончил, дома вздохнули с облегчением. Жена уговаривала пойти по специальности: окончил в юности зубопротезную школу. Но какой из него зуботехник, жил футболом и другого не представлял. Провел год начальником команды в минском “Урожае” и три сезона — вторым тренером. В 1960-м команда заняла второе место в группе “Б” и спорила с флагманом за прописку в высшем дивизионе. Такого нарушения табели о рангах руководство не потерпело. “Урожай” расформировали, и Мимрик отправился в Брест помогать Виталию Косенюку в становлении новой команды.
К Косенюку игроки относились чуть иронично, он был чересчур интеллигентен со своей флейтой и польскими манерами, а Мимрик — ближе и проще. Авторитетный в прошлом игрок без лишней учености, к нему относились с любовью.
Их тренерский тандем спустя пару лет распался: Косенюка вернули в минское “Динамо”, а Мимрик получил должность тренера в новообразованном минском СКА. Но армейская команда просуществовала всего два года, и Мимрик второй раз вступил в брестскую реку. Однако здесь было уже некомфортно, старшим назначили тренера с апломбом. “Я Лесгафта кончил!” — а сам из ДСШ с полным отсутствием практических знаний.
Сор из избы старались не выносить, но согласия не было, и до игроков не раз доносилось выяснение отношений за дверями гостиничного номера. “Ты не смыслишь в футболе, — твердил Мимрик, — носишься со своими корочками как с торбой!” Работа у них, понятно, не клеилась.
Отсутствие представлявшегося по молодости ненужным образования постепенно становилось бедой: команд Павлу Савельевичу не доверяли, он везде оставался на вторых ролях. Игроки старались держаться Мимрика, который вел занятия и мог показать любой прием. Во время игры молчал, соблюдая субординацию, а потом за кадром подсказывал, как надо было сыграть.
Из Бреста уехал в “Неман”, и на пару с Радзишевским они вывели гродненскую команду в класс “А”. Оба получили звания заслуженных тренеров БССР.
Разменяв “полтинник”, Павел Савельевич закончил с разъездами и вернулся к семье и размеренной жизни, стал тренером в динамовской группе подготовки в Минске.
“Ему нравилось работать с молодежью, но я стала замечать грустный взгляд, — вспоминала потом вдова. — Он замкнулся в себе. Я спросила, что происходит, Павел сказал, будто ходят слухи, что его могут отстранить от тренерской работы как не имеющего высшего образования. Думаю, дело не столько в самой работе, сколько в том, как человек к ней относится. И если оказывается, что уже нечего добиваться, жизнь теряет смысл, и тогда происходит непредвиденное”.
Июльским вечером семьдесят четвертого года на базе в Стайках во время застолья по поводу дня рождения заслуженного коллеги виновник торжества хохмы ради крепко прошелся по Павлу Мимрику, не так давно начавшему заниматься с детьми. Чего не бывает по пьяной лавочке, но, видно, в тот вечер все сошлось в один ком. Назавтра ближе к полудню Павел Савельевич уехал домой в Минск и там…
Рассказ Юрия Казакова — про огонек надежды, что выводит нас из накатывающей порой страшной тоски.
А рядом стоит другой рассказ, сочиненный четырьмя годами позже, — о том, как немолодой писатель, умный и тонкий человек, нежданно застрелился на даче поздней осенью.
Не вправе строить предположения о том, что произошло в трагические часы с хорошим тренером и человеком Павлом Савельевичем Мимриком, много сделавшим для нашего футбола, переложу эту ношу на любимого автора, писавшего совсем о другом — но в то же время об этом.
“Я пошел его провожать. Он вдруг заплакал, отворачиваясь.
Когда я был такой, как твой Алеша, говорил он, несколько успокоясь, мне небо казалось таким высоким, таким синим! Потом оно для меня поблекло, но ведь это от возраста? Ведь оно прежнее? Знаешь, я боюсь Абрамцева! Боюсь, боюсь… Чем дольше я здесь живу, тем больше меня сюда тянет. Но ведь это грешно — так предаваться одному месту? Ты Алешу носил на плечах? А я ведь своих сначала носил, а потом мы все на велосипедах уезжали куда-нибудь в лес, и я все говорил с ними, говорил об Абрамцеве, о здешней радонежской земле — мне так хотелось, чтобы они полюбили ее…”
И дальше:
“…Когда же все-таки это случилось? Вечером? Ночью?..
Я знаю, что на дачу он добрался поздно вечером. Что делал он в эти последние свои часы? Прежде всего переоделся, по привычке аккуратно повесил в шкаф свой городской костюм. Потом принес дров, чтобы протопить печь. Ел яблоки. Не думаю, что роковое решение одолело его сразу — какой же самоубийца ест яблоки и готовится топить печь!
Потом он вдруг раздумал топить и лег. Вот тут-то, скорее всего, к нему и пришло э т о! О чем вспоминал он и вспоминал ли в свои последние минуты? Или только готовился? Плакал ли?..
Потом он вымылся и надел чистое исподнее.
…По всему дому горел свет. Зажег свет он и на веранде. Сел на стул, снял с правой ноги башмак. Со звонким в гробовой тишине щелчком взвел курок. Вложил в рот и сжал зубами, ощущая вкус маслянистого холодного металла, стволы…
Да! Но сразу ли сел и снял башмак? Или всю ночь простоял, прижавшись лбом к стеклу, и стекло запотевало от слез? Или ходил по участку, прощаясь с деревьями, с Яснушкой, с небом, со столь любимой своей баней? И сразу ли попал пальцем ноги на нужный спусковой крючок или, по всегдашней неумелости своей, по наивности нажал не на тот крючок и долго потом передыхал, утирая холодный пот и собираясь с новыми силами? И — зажмурился ли перед выстрелом, или до последней аспидной вспышки в мозгу глядел широко раскрытыми глазами на что-нибудь?
Нет, не слабость — великая жизненная сила и твердость нужны для того, чтобы оборвать свою жизнь так, как он оборвал!
Но почему, почему? — ищу и не нахожу ответа. Или в этой, такой бодрой, такой деятельной жизни были тайные страдания? Но мало ли страдальцев видим мы вокруг себя! Нет, не это, не это приводит к дулу ружья. Значит, еще с рождения был он отмечен неким роковым знаком? И неужели на каждом из нас стоит неведомая нам печать, предопределяя весь ход нашей жизни?
Душа моя бродит в потемках…”
Рассказ назывался “Во сне ты горько плакал”.