Юрий Пудышев. В маске

Сменилось поколение, и те, кто не видел блистательного, моцартианского дара капитана минского “Динамо”, могут обидно предположить, что клоунада — его удел. И с каждым разом меньше забавляют интервью о молодецких забавах тех, у кого головы стали белы, и даже не так впечатляет затея выйти на поле на седьмом десятке в календарном матче национального чемпионата.
Возможно, он не заметил, как втянулся. Или, что больше похоже на правду, по неведомой нам причине осознанно выбрал форму общения с миром. Таким, начиная со здорово поданного Сергеем Щурко в девяносто седьмом году кича, он по сей день востребован у интервьюеров.
Все это было в том веке, а он не меняется, вызывая сомнения в отсутствии грима. Для того и маска, чтобы чужие не знали, как оно все на самом деле. Что творится в душе.
Он ведь умный и тонкий, при всей нарочитой бесшабашности, но зачем-то все это прячется глубоко, чтоб не распознали, не развеяли представление, не подвигли хвалить и, что хуже, сочувствовать. Эта другая, интеллектуальная сторона проявляется в мгновенной реакции в разговоре, и мелькнувшей начитанности, и при всей шумности, не наносной душевности. Не просто так его продолжают ценить люди в самых разных командах и географических точках и не на ровном месте любят работающие под его присмотром юноши. И Капский не зря сам позвал оставшегося на распутье обратно в БАТЭ — при полном комплекте тренеров, второй раз в прежнюю реку.
А Пудышев по седьмому кругу все бает истории, старые и новые, в прежней своей стилистике — единственной, которой от него ждут. И, что удивительно, не из пальца высасывает: он тот Мюнхгаузен, который не врет. Психологу, существуй такой в реальности, действительно впору было смеяться сквозь слезы или плакать через смех.
В стилистике дело, вот в чем фокус: факты одни, а комедия или трагедия — определяет подача.
В подмосковном Калининграде, где он родился, размещалось особо важное СКБ ракетно-космических систем. Звучало красиво: бюро академика Королева, но самих академиков было негусто, а больше — крутившего гайки люда.
И папанька крутил, из семьи сбежавший вскоре после рождения первенца. Мать работала мотористкой — качала раствор. Тяжелая работа, весь день сына не видела — классическая уличная безотцовщина с самых ранних лет.
Папанька явился раз с конфетами в промасленном чемоданчике с гаечными ключами. Малому года три тогда было, закапризничал: чужой дядька, конфеты вонючие — мать гостя и прогнала, не для того сына к гигиене приучивала. Больше не приходил, потом совсем из города уехал — вот и все.
Жили в бараке громадных, казалось, размеров — от числа семей. Одни гуляют, другие отдыхают — пикник на обочине счастливой советской жизни.
Мать постоянно на работе, Юрок под окнами, но равенство бережет от убогости: все барачные одинаково жили. Оттепель, заморозь, хрущевские все чудачества где-то фоном шли, мимо сознания рабочего люда. Пацанва собиралась с утра во дворе, играла в “расшибалку”, ножики, гоняла мяч.
Как-то в компании прошелестело, что футболистам — старшим ребятам, игравшим в юношеской команде — дают шоколад. Для знавшего карамельки по праздникам Юры это был показатель, и он пошел записываться.
В классе “Б” город представляла команда “Вымпел”, а мальчишек тренировал энтузиаст. Юрок, ему тогда лет десять было, сразу выделился скоростью, дриблингом. Носился за всех, куда звали, так попал на глаза олимпийскому чемпиону Николаю Тищенко, который с ключицей, перешел к нему в детский “Спартак”. Играли на Ширяевке, но Юра и на клубную базу дорогу проторил: электричкой до Мытищ и три остановки до Тарасовки или, когда денег нет, пёхом. Садился и глазел, как тренируются мастера — Папаев, Осянин, Хусаинов, Логофет, Маслаченко, вдыхал спартаковский воздух. Влюбился в играющую команду, а сам всю дорогу выступал за другие. Это как с женщинами, говорит: одна для жизни, много для праздника, а есть еще — для мечты.
Но из детского “Спартака” его в двенадцать-тринадцать лет высортировали, зато зачислили круче — в областные “Трудовые резервы” с талонами на питание. Тренировались в Лужниках, по весне выезжали в Туапсе на южные сборы. Для мамы это было событие: сын футболист, делом занят, чем во дворе беспризорничать, да и ей полегче. Валентина Ивановна замуж не выходила, всю любовь и здоровье на сына отдала.
В “Трудовых резервах” выбрали капитаном, неплохо выступали в союзном ведомственном турнире. Раз в Орджоникидзе за первое место мальчишкам выдали по двадцать рублей — взял пару бутылок шампанского во двор и на оставшуюся десятку — мамаше фруктов.
Похоже, тогда (самому кажется, что куда раньше) его и наставили взрослые, холодное лето пятьдесят третьего, парни, уличные авторитеты. Дали ряд заповедей — может, больше, но столько запомнил: уважать друзей, дури не жрать (по полям много мака росло), не обижать женщин и не связываться — тогда чудно было слушать — с замужними.
Ближе к выпуску его взяли на заметку “Динамо” и ЦСКА. Некстати подхватил ангину, решил залечить народным средством: зажег в газплите конфорку, наклонился — и греть. А горло вдруг стало разбухать, абцесс пошел, или как это правильно называется. Матери нет, сам один, начал задыхаться. И тут стук в дверь, чисто ангел с небес — отвечавший за селекцию в ЦСКА Владимир Федотов. Как нашел только, в городишке их в нужный момент оказался. Оставил для матери записку, Пудышева в “Волгу” — и в Москву в госпиталь Бурденко. Там мальчишку сразу на стол, над гландами орудовать. Чуть отошел от наркоза, Федотов с подвисшим своим вопросом: “Ну так куда пойдешь, к нам или в “Динамо”? Юра просипел: “Я динамовцам обещал”, — спаситель не стал настаивать.
В “Динамо” за дублеров отвечал Адамас Голодец, поторопился показать приобретение старшему. А у Бескова к новичкам один вопрос: за кого болеешь? Юра растерялся и назвал “Спартак”, думал, по правде надо. “Ну и пошел отсюда!”
Адамас Соломонович простить не мог: кому нужна твоя правда!
Но утряслось, с Бесковым хорошо работали. Константин Иванович молодой был, ценил играющих, но после сезона-72 его сняли. В состав Пудышева ввел уже Качалин. Набежало с заменами в первый год 13 матчей, во второй — 20, а в семьдесят пятом, когда на мостик пришел Севидов, спалился Юрок на первой заповеди. Позвал друзей детства, прежнюю рвань, в “Метрополь” отметить первую полновесную зарплату, а там топтунов пруд пруди. Сан Саныч торопиться не стал, в состав поставил, а после поражения сказал: “Рановато тебе, Юра, по “Метрополям”, посиди пока на банке”.
Конкуренция в команде была будь здоров, как весь год за дубль и ковырялся.
А ноги чешутся, хочется играть. И тут пришло предложение по динамовской линии:
— Поедешь в Минск?
— Поеду.
Севидов не возражал.
(Продолжение следует.)