Разговор не по делу. Владимир Бережков: до и после милиции

Ему по-прежнему нельзя говорить о подробностях уголовного дела, из-за которого пришлось провести за решеткой почти восемь месяцев. Но тем и так в достатке: ощущение свободы и размышления о прошлом, тюремный быт и базар по фене, философия от Карла Маркса и Макиавелли и анекдоты про глистов…

— Что вы за эти пять дней успели?
— Во-первых, должен сразу сказать, я не планировал никаких интервью. Они мне сегодня не нужны, и нынешнее мне наверняка принесет… Не то чтобы неприятности, но многие люди скажут: вот он вышел и уже начинает там выступать. Основного сказать не может, а вокруг да около будет болтать, имидж себе делать. Но я понимаю, что интервью “Прессболу” быть должно, потому что это родина.
Что касается ощущений после пяти дней… Главное — ни одного из этих дней я не прожил в одиночестве. Свой номер телефона до сих пор не восстановил, но мобильник жены все время разрывается. Кто-то приезжает, кто-то уезжает. Я к кому-то приезжаю. Встречи каждый день. Люди хотят увидеться, поговорить. Получаю массу информации. Моя жизнь разделена на “до” и “после”. Все восемь месяцев, которые находился в тюрьме, практически питался официальной информацией — из газет, телевизионных новостей. А то, что происходило “не для печати” — здесь полный пробел. И мне сейчас надо узнавать элементарное — как и с кем себя вести, как к кому относиться. Не в плане того, что надо мстить, таить злобу, вымещать обиды и так далее. Нет. Просто необходимо понимать, что происходит на самом деле. Как человек смотрит тебе в глаза. Действительно ли говорит искренне, либо там есть двойное дно.
Ну и еще до сих пор не могу надышаться воздухом свободы. Просто хожу по улице, осматриваюсь по сторонам. Разговариваю с деревьями вокруг озера на даче. Замечаю всякие мелочи, ощущения, вкусы, запахи. И никак не могу этим всем наесться.

— Были совсем неожиданные звонки, непредвиденные разговоры?
— Пока не могу даже встретиться с теми, кто за меня поручился. Это уважаемые, высокопоставленные люди, которые подписались за то, что я никуда не сбегу. Можно сказать, они поставили на кон свою репутацию. А я еще не успел с ними увидеться, так все насыщенно. Каждый день планирую пять-шесть встреч, а в итоге… В “Прессбол” в среду приехал — думал на час, получилось на четыре. Потом надо дочку из школы забирать. Время проходит, график ломается, все отменяется… Так и сегодня. Запланировал три встречи. Уже вижу: хорошо, если успею на две.
По поводу вопроса… Встречался с Рачковским. Был такой неспешный, глубокий разговор. Мы пообщались по душам, достаточно откровенно. Я спросил его обо всем, о чем хотел спросить. Не стесняясь, задал все вопросы, которые меня волновали, из-за которых терзался сомнениями. И он расспросил меня обо всем, о чем хотел. Встречался с Ананьевым. Провели вечер, долго беседовали о самом разном. Сейчас поеду к Шепелю, его еще не видел. Планирую встретиться с Рыженковым. Пока общались только по телефону. Много людей, много встреч, много противоречивой информации…

— В субботу у вашей дочки был день рождения. Удачно вас освободили.
— Да, дочке уже одиннадцать. Большая. Она мне написала письмо. Еще в тюрьме его прочел. Рассказала о планах на день рождения. Кого приглашает, куда пойдут, каких подарков ждет. Пишет: если вдруг случится чудо и тебя выпустят — для меня это будет лучший подарок. Ну, вот так все и случилось. Только-только письмо прочитал, как меня вызывают и говорят, что такой вариант возможен.
День рождения хорошо прошел. Собралось много детей. Вначале в кино сходили, потом в детское кафе. Процессом управляла супруга. А мы посидели с другом Ковалевым. Естественно, не мог с Андреем никак наговориться. Мне было все интересно. Слушать, узнавать, что происходило на самом деле. Сегодня нужно сводить файл, складывать пазл во всей истории, которая произошла.

— Дочка уже привыкла к вашей новой внешности?
— Привыкла, да. Хотя многие люди, которые меня видят, особенно на фотографиях в интернете… Почему-то все начали думать, что со мной что-то произошло. Не с внешним видом, здесь все понятно — похудел на двадцать килограммов, постригся налысо. С мозгами. Будто у меня нарушено и интеллектуальное здоровье. Не знаю, могу ли я в этом плане судить о себе. Но, мне кажется, ничего не случилось. Чувствую себя прекрасно.

— Что сейчас самое трудное?
— Да ничего, абсолютно! Сплошной позитив. Оnly positive. Наслаждаюсь жизнью, огромным пространством вокруг, свежим воздухом, общением с людьми. Я же с нерукопожатными не встречаюсь. А если и разговариваю с теми, кто вызывает сомнения, то все беседы абсолютно откровенные. Нет лицемерия. И таких вопросов, которых бы я стеснялся. Мне легко. Потому что говорю правду и то, что думаю.

— Сколько непрочитанных писем в вашем электронном ящике?
— Не знаю. Я и пароли всех своих аккаунтов забыл. И до сих пор живу без интернета. Просто нет времени туда зайти. Наверное, придется заводить новый электронный адрес. Планирую заняться этим на неделе. А пока у меня другое информационное поле.

— О чем пришлось пожалеть в эти восемь месяцев?
— Неправильно относился ко многим людям, особенно близким. Часто огорчал их, доставлял неприятности. Мало общался с детьми. До того был поглощен работой. С детьми нужно разговаривать, воспитывать. Потом мне писали, что кто-то вышел из-под контроля, на кого-то трудно воздействовать. А ты ничего не можешь — только письмо написать. Что такое лишение свободы? Это такое наказание, от которого больше всего мучается не тот, кого посадили, а его близкие. Тебе все равно. Страдает твое тело. Это ерунда. Это можно пережить.

— Много книг осилили в камере?
— За восемь месяцев прочитал больше, чем за восемь лет. Перечитал всех писателей-сидельцев, но не только. Иногда получалось в день по книжке. Перебрал всю местную библиотеку, литературу начали передавать с воли. Философии много, “Капитал” Карла Маркса, Макиавелли… Книги тяжелые, а передачи же лимитированы по весу — не больше 30 кило в месяц. На меня уже сокамерники начали коситься. Тратишь свои килограммы на какую-то ерунду.
Потом нашли другие способы, как передавать литературу. Не буду рассказывать какие, чтобы не подвести людей, которые работают в тюрьме. Там разные люди работают — есть оперчасть, воспитатели, “режимники”, “баландеры”. С первого дня, как попал в СИЗО, меня везде узнавали, и отношение было со всех сторон уважительное. Естественно, никаких поблажек, никаких особых режимов. Но взаперти любое слово ценно. Кто-то засунет “макало” в “кормушку” — спросит с интересом, как дела, уже приятно.

— “Макало” — это из тех неологизмов, которыми вы пополнили лексикон?
— Я много слов узнал. Конечно, овладел и феней. Хотя желания общаться на тюремном жаргоне у меня и близко нет.
Сидел с разными людьми — разных контингентов, разной ментальности. Сейчас хочется вспоминать только хорошее. В последнее время рядом со мной находились очень достойные люди. Я все время задавался вопросом: как можно было их посадить, за что? Непонятно. Маркс писал: государство калечит само себя, когда видит в каждом человеке преступника — в человеке в первую очередь надо видеть отца семейства. Вот со мной сидели отцы семейств, просто хорошие люди. Не крысы, не подлецы, не сволочи.
В тюрьме любая личность проявляется во всех отношениях. Ты посидишь с ним неделю — и он как на ладони. Постоянно же на виду — волей-неволей присматриваешься к нему, его поведению. И составляешь совершенно точное представление о человеке. Если вор — это видно сразу. Он ворует по мелочам даже. Хороших людей тоже видно. На мой взгляд, многие там сидят напрасно. Очень многие.
Допустим, некоторое время мы спали на соседних нарах с Виктором Прокопеней (известный IT-предприниматель, выпущен под подписку о невыезде в декабре. — “ПБ”.). Человек феноменальных способностей. За один день прочитывал толстые книги на иностранных языках. С моей техникой чтения мне бы на это потребовалась неделя. Он “глотал” за сутки. В камеру “заехал” с такими огромными “кешерами” — сумками, набитыми литературой. Мы с ним очень много беседовали за жизнь. Я наслаждался этим общением. Во многом наши философские позиции, взгляды на жизнь оказались близки. И это опять-таки к воспоминаниям о хорошем. Если бы не тюрьма, вряд ли бы я близко познакомился с таким человеком.
Говорю сейчас о Прокопене только потому, что его освободили. А есть и другие люди. Они за решеткой остаются, их называть не имею права. Тоже сильные, некоторые пятый год сидят. Не деградировали, не превратились в растения, не пали духом. Устойчивость личности не определяется сроком в камере. Она определяется геном, семенем, которое положено в характер.

— В СИЗО трудно оставаться болельщиком?
— Очень. Могу сказать, что в этом году я не видел хоккея. Вообще. Но искренне болел за “Динамо”. Особенно с того момента, как команду возглавил Ковалев. Очень переживал за ребят и раньше, но когда пришел Андрей, ко всему добавилось и то, что он мой друг.
Тяжело было не видеть игры, а счет узнавать только утром. Там такая процедура. Утром тебе дают кашу, “баландер” выносит мусор. Он знает счет, потому что ему разрешено смотреть телевизор. Вот за эти секунды, хоть ему и запрещено общаться с сидельцами, я получал информацию. Как сыграли, кто забил, кто пропустил…
Подробности узнавал уже вечером, из газет. “Прессбол” прочитывал от корки до корки. Иногда в камере был телевизор. Правда, показывал всего шесть каналов, среди которых ни одного спортивного. Лишь в последнее время у меня появилась “пятая кнопка”. В марте — “Динамо” к тому времени сезон уже закончило. Да и доступ к “Беларусь 5” еще нужно было получить. Следовало заранее сказать сокамерникам: “Ребята, пожертвую всем, дайте Лигу чемпионов посмотреть”.

— Ребята не любили Лигу чемпионов?
— Они предпочитали художественные фильмы или сериалы. Кстати, о матчах “Динамо” мне в воскресенье рассказал Андрей Ковалев. О каждом — и во всех подробностях. Сейчас у меня такое чувство, что я видел эти матчи своими глазами.

— Мимо “Минск-Арены” в эти дни проезжали?
— Нет.

— Не тянет?
— У меня ощущение, может, обманчивое, что меня там не ждут. Те, кто увидит и обрадуется моему появлению, возможно, угодят в опалу. Поэтому я не хочу доставлять огорчение людям. Позовут — зайду. Сам туда не пойду.

— Вы наверняка анализировали свою работу в “Динамо”. Выводы?
— Моя работа в “Динамо” разделена на “до и после милиции”. “До” — это вначале, когда в мою деятельность никто не вмешивался. Я был суверенен. Все мои решения были окончательными. Поэтому и удалось совершить то, что мы совершили. Заняли девятое место, заработали сто очков. Это получилось потому, что удалось сформировать команду единомышленников, профессионалов. И пригласить именно тех игроков и тренеров, которых я сам хотел и мог пригласить. Все мои решения, еще раз подчеркиваю, были окончательными.
А после сезона… Я вдруг почувствовал, что ситуация меняется. Уже весной понял, что не просто теряю суверенитет — фактически суверенитета уже нет. Мне бы тогда правильно оценить ситуацию — и либо уходить самому, либо вернуть независимость. Я не сделал ни того, ни другого, и в этом моя ошибка. Почему не сделал? Подумал, что стерпится. Что надо работать и в этих условиях, бороться за результат. Все равно оставалась ответственность за команду, которую я сформировал, за людей. В общем, решил не делать резких движений. Попытался как-то трансформироваться, деформироваться в новых обстоятельствах. Что в конечном счете и привело к такому финалу. Мой внутренний конфликт вылез в такую вот штуку. В том, что случилось, никого не виню. Виноват только я сам.

— Хоккеисты написали письмо в поддержку Бережкова.
— Да… Знаешь, мы не с того начали интервью. Нужно было начать с благодарности. Я невероятно признателен очень многим людям за то, что поддерживали меня. Читатели “Прессбола”, болельщики “Динамо” — получил от них огромное количество писем. И могу только представить, сколько не получил — они просто не дошли. Понятно, что мне писали друзья, родственники, жена. Но незнакомые люди — это было удивительно… Особенно письма посыпались, когда в “Прессболе” был опубликован мой адрес на Володарке. Такая поддержка дорогого стоит. Всем-всем огромное спасибо!
Разумеется, я благодарен и ребятам-хоккеистам. Это была моя команда. Получается, я за них переживал, они — за меня. Кстати, вот буквально только что позвонил Дима Мильчаков. Тепло пообщались, он передал большой привет от игроков. Сказал, что большинство ребят близко к сердцу приняли мою ситуацию. Еще раз спасибо.

— На письма болельщиков и читателей отвечали?
— Сначала старался отвечать на каждое. Затем — на наиболее глубокие. Надо понимать, что для меня это было ужасно не- удобно. Привык к клавиатуре, ручку в руках много лет не держал — максимум где-то подпись поставить. Фактически заново учился писать.
Письма занимали у меня четыре-пять часов в день. А условия… Свет плохой. “Общак” занят (“общак” — это стол) — пишешь на коленках, на шахматной доске. Я себе буквально мозоли натер на пальцах. Через несколько месяцев, где-то в декабре, обессилел. Сказал жене: “Свет, больше писать не могу”. И не буду — вообще никому, чтобы перед всеми быть честным. Чувствовал, что физически уже выжат как лимон. И еще. Это же работа для цензоров. Не хочу сказать, что они плохие. Это их работа, должны читать. А тебе неприятно. Ты понимаешь, что твое письмо — это публичное выступление. И личное становится публичным. Ксерокопируется, относится в какие-то кабинеты. Жена меня поняла: хорошо, не пиши. Будет связь односторонняя. С того времени уже только читал. С большим удовольствием.

— Какие еще интересные навыки приобрели в СИЗО?
— Грубо говоря, научился варить кашу из топора. Резать продукты ниткой — колбасу, сыр. Причем нарезаешь аккуратно, красиво. Учишься ходить без шнурков. Делать шнурки из ниток — тоже одно из искусств. Просто постираться в камере и высушиться — тоже нужно особое умение. Запрещены же разные веревочки, приспособления. Приходилось проявлять находчивость, выкручиваться. Или просто привыкать — как к постоянному табачному дыму.

— Сильно дымили соседи по камере?
— В том и отличие СИЗО от “зоны” — негде курить. Людям некурящим очень тяжело. Почему-то многим кажется, что сигареты успокаивают нервы. А изолятор я сравнивал с маршруткой. Ты едешь, и на каждой остановке кто-то выходит, кто-то входит. Естественно, новенький подвержен стрессу. Он в шоке. И курит одну за другой, не вынимая. И невозможно выработать в этой ситуации общие правила. Пытаешься заставить дымить по очереди, но люди нервничают и все равно тянутся к пачке. И висит постоянно этот “кумар”, глаза слезятся, голова дурная.
Но в последнее время я находился в камере, где эта проблема была решена. Люди сидели подолгу и уже выработали уважительное отношение друг к другу. Курили в одном месте — напротив вентиляции. В конце мне хорошо сиделось.

— Известно, что квартиру вы продали. Где сейчас живете?
— На даче. А квартиру если бы не продал, то не было бы денег на возмещение ущерба. Интересно совпало. Собирались с женой поменять жилье. Одну квартиру продали, другую построить не успели. Буквально через два дня меня “закрывают”. И счет, на котором эти деньги, арестовывают. Если бы состоялась та продажа, мы бы сейчас не разговаривали. Хотя не знаю. Друзья — Саша Борисевич, Володя Богданов — уже начали сбор средств на мое освобождение. Но, слава богу, все и так разрешилось.

— Работу еще не начали искать?
— Я об этом еще не думал, если честно. Просто нет времени. Сейчас наслаждаюсь каждым днем. Чем буду заниматься? В моем случае это преждевременный вопрос. Знаю лишь, что в журналистику точно не вернусь.

— Считается, что в трудных ситуациях человека спасает юмор. В тюрьме много смешного?
— Я сидел с разными людьми. С подонками, убийцами, компьютерными гениями, крупными бизнесменами, высокопоставленными чиновниками. У всех разное чувство юмора. Блатные шутки я не понимал и не понимаю. Бандиты, которые разговаривают по фене и другого языка не знают, забавляются слишком специфически. Например, видел людей, которые разговаривают с телевизором. Как Светлаков в “Нашей Раше”, человек из Таганрога. Идет ток-шоу с Малаховым…
Кстати, вот от чего надо детей подальше держать, так это от Малахова. И вообще телевизор — страшная штука. Я раньше не смотрел особо — только спорт или новости. И, естественно, эти шоу проходили мимо. Но в тюрьме есть контингент, который такой жанр обожает. И вот сидит этот, “из Таганрога”. Видит девушку в кадре: а-а, ну и сисяндры, вот я бы ей… ну и так далее. И он так с каждым каналом разговаривает. Это такой круглосуточный маразм.
А есть люди, которые шутят нормально. С ними я общался с удовольствием. И юмор, конечно, помогал.

— Тюремный анекдот, который запомнился?
— Старый анекдот про орла и глиста. Летит орел. Вдруг из задницы глист вылезает: “Шеф, какая высота?” — “Триста метров”. Залазит обратно. Через какое-то время опять: “Какая высота?” — “Тысяча метров”. Так повторяется несколько раз. Наконец: “Высота?!” — “Пять тысяч метров над землей”. — “Шеф, ты только не обоср…сь, а то команда волнуется!”