Euro-2016. Наши играют французскую жизнь. Art de vivre

Я сдам билеты на поезд, мне не нужно никакого Бордо! Даже не сдам. Не стоят они того, чтобы ради них шевелиться. Пусть они пропадут пропадом. Я не сделаю больше ни одного суетливого движения. Попросил бы всех мне в этом не мешать!
Я буду сидеть, красивый, молчаливый, задумчивый настолько, чтоб меня любили Жорж Санд и Софи Марсо. Нечего мне делать в Бордо. Немцы и итальянцы разберутся уж как-нибудь без меня. Как? Ну вот как разбирались до этого, так же и сейчас. Не нужно брать меня за локоток и куда-то вести. Вокзал Матабьо — это единственное место в городе, которое я сегодня не обожаю.
Мадемуазель, налейте мне еще вина и принесите мне еще мидий, и я расскажу вам, почему ваша Тулуза — самый гениальный город на земле, почему Гаронна — самая великая река, почему этот Пон-Неф — красивейший из мостов и парижский Пон-Неф — жалкая его подделка. Я расскажу… Мадемуазель, куда же вы? Ах, ну да, я же сам послал вас за мидиями. Простите старика, память уже не та, что была раньше, в двадцать три с половиной года, когда я был мал и неопытен и представить не мог, что есть на свете Тулуза.
Тем более я не мог представить, что в Тулузе есть это чудное заведение, где можно есть мидии, пока не лопнешь. Дают добавки и не просят за это никаких ассигнований. И картошки тоже добавляют. На 15 евро можно съесть все мидии Тулузы. К сожалению, эта политика не распространяется на вино. Впрочем, это лишило бы процесс важного элемента аутентичности.
Ах эти мидии, пахнущие водой и водорослями. Где моя дижонская горчица? Я стану есть их, пока не наполню ракушками три ведерка, пока руки не устанут доставать, пока не упаду со стула. А когда упаду, поднимите меня, и я доем. Я не ел ничего вкуснее.
Хотя нет, а как же кассуле на бульваре Страсбур? Нет, нет, я не могу обидеть таверну имени Виктора Гюго, этого титана, этого пастуха всех отверженных!
О, любой, кто ел этот кассуле, не захотел бы уезжать из Тулузы! Фасоль и утка, и баранина, и навар, и ложка стоит в этой похлебке, и салатец приправлен, и настроение хорошее, и все пьют сидр и не думают ни о каких делах! Вот это да, вот это art de vivre. Где еще так могут жить?
Лондон? Не смешите меня! Этот суетный город, где пешеход может сбить пешехода, превышая скорость? Где бешено летят поезда? Где всем чего-то надо, и даже не через двадцать минут, а сию секунду. Нет, мы будем протестовать против всего этого бездействием. Мы станем жить, не торопясь, сидеть в “Викторе Гюго” и потягивать сидр, глядя на закат и женщин. Больше, конечно, на женщин. Но и на закат тоже.
Мадемуазель, знали бы вы, сколько времени я потратил на то, чтобы выяснить, почему такое количество сооружений в Тулузе названо в честь Виктора Гюго. Гостиница, квартал, улица, даже рынок. Кабак еще вот этот замечательный.
Может, Гюго здесь родился? Нет, в Безансоне. Это черт знает где, на швейцарской границе.
Может, Гюго здесь умер? Нет, в Париже, оказывается.
Открыл английскую википедию, нажал “ctrl+f” — на странице Гюго вообще нет слова “Тулуза”. Как и в русской. Неужели в Тулузе искусственно взрастили немотивированно трепетное чувство к классику? Хотя чего хотеть от города, где все настолько мило, что даже паркинг в центре имени Жанны д»Арк.
Ответ был во французской википедии. Оказывается, Виктор Гюго участвовал в здешнем литературном конкурсе Академии флоралий — самого древнего литературного института на планете. Причем несколько раз. Поначалу у него не получалось. Это было на заре его литературной и поэтической карьеры, за 14 лет до “Собора Парижской Богоматери”. Но с третьей попытки из Тулузы он уехал уже победителем.
Как нелепо это звучит! Может ли в принципе считаться победителем тот, кто уезжает из Тулузы? Нет, уезжай хоть в Бордо, хоть в Париж, хоть в Мальпасо, хоть в Матренин Посад, это все будут разновидности поражения. Победа может быть только здесь, на этой самой улице, на этом самом стуле, за этим самым столом!
Пусть уходят все поезда — мы останемся здесь. Вино пить дорого, так станем пить бензин, станем бросаться с мостов, демонстрируя ловкость и вкус. Пусть они вылавливают нас из Гаронны.
Ах, Гаронна! Я даже не представляю себе, какова она там, в конце, у Бискайского залива! Если здесь она шире, чем улыбка Гуинплена. Если здесь, чтобы пересечь ее по мосту, нужно идти минут восемь! Да что там говорить, если в городе стадион, бассейн и какой-то там ТулузЭкспо на острове посреди нее. Гаронна — всем рекам река!
А эти прекрасные древние улицы, по которым ходил сам Ферма, думая над своей теоремой. Эти красные крыши и красные дома! Величественный Сен-Сернен, строго глядящий, чтобы люди не борзели от всего этого великолепия.
Мне даже интересно: почему эти древние тулузцы были настолько красиво созданы. Почему им не в лом было строить такие дома, творить лепнину, ваять скульптуры, ставить фонтаны? Ведь никто их насильно не заставлял, это просто был такой стиль жизни. Ни одного уродливого кирпича. Ни одной скучной стенки. Ни одного унылого угла!
Ничего не надо, дайте, дайте мне гитару. Ля Шене! Ля Шене! Куда он запропастился? Мадемуазель, я научу вас чудесной песне. Французской народной, можно сказать. Где тут ре-мажор у вас в городе? “Рука твоя тверда?” — “Тверда!” — “Вот верная черта”. — “О да!” — “Гасконского прославленного стиля! И я таким же дерзким был, когда Париж узнал гасконца де Тревиля!” Сложно? Ну, давайте для начала хотя бы “О да!”
Вы не поверите, но там, далеко- далеко, все в курсе, что Бургундия, Нормандия, Шампань или Прованс — ну так себе “мясцiны”. Умнице Фортуне, ей-богу, не до них.
Вы должны выучить эту песню! Обязаны просто местом рождения. Тулуза — это ведь почти Гасконь. Ну буквально самая малость до нее осталась. До самого Беарна чуть дальше, но все равно. Почему именно Беарн? Ну как же, мадемуазель?! “Сударь, это вы д»Артаньян из Беарна?” — “Да, Ваша Светлость!”
Почему здесь никто не фанатеет от “Трех мушкетеров” так, как от них фанатеют у нас? Видимо, потому, что у вас есть настоящая Франция, а не отснятая во Львове. Нет, Львов тоже прекрасный город. Но не Тулуза, конечно. Ну что вы, и сравнить невозможно!
Откуда взялось это проникновение культур? Как знать… Может, дело в том, что “Три мушкетера” у нас когда-то читали одновременно с вами сразу после издания, потому что французский был не государственным, но главным языком. Трудно сказать, с чего это началось. Мы все и всегда хотели быть французами и жить в Тулузе. Не у всех получилось — и жаль, и не жаль, и трудно выразить наше отношение к Франции. Для нас — как альтер эго.
“Наши играют французскую жизнь”, — вот оно все в одной фразе Алисы Витальевны из “Покровских ворот”. Кто это такая? Ну как вам объяснить… Это родная тетушка Константина Ромина, которая довершила его растление, начатое его же матерью. В общем, можно сказать, что это тетка московского д»Артаньяна 50-х.
Играть французскую жизнь — это то, что всегда так хочется и всегда так не получается. Мы очень стараемся делать вид, что разбираемся в винах. Самое дешевое — самое вкусное. Мы почти взаправду любим весь ваш сыр с любым запахом. Не вкуса ради, а чтобы сменять на вашу утонченность собственную утолщенность.
Я смотрел игру Англия — Исландия в одной brasserie на… не помню уже какой rue. Неподалеку от меня сидел забавный старик с прямым носом и седой головой. Он почти вскричал, когда я попытался было заказать бургер. Он был дик и свиреп в своем непонимании нелепого этого поступка. Он вскочил, как вскакивал в последний раз, когда Трезеге промазал пенальти итальянцам в финале чемпионата мира-2006, он отобрал у меня меню. Его орлиный взор заставил меня вздрогнуть.
“Мой мальчик, никогда не делайте этого, если хотите быть приличным человеком!” — сказал он больше с досадой, чем с укоризной. Он посмотрел на меню, он кликнул гарсоншу и быстро потыкал ей пальцем в самые достой- ные пункты меню.
И вскоре она принесла — сыры, мясо, свежеиспеченный хлеб, зелень. Он взял то же самое себе и показывал мне, как надо намазывать мягкий сыр на хлеб и есть, и запивать вином, и смотреть футбол, и болеть за Исландию против Англии.
Он резал копчености маленькими кусочками, клал их в свой старый рот, смаковал, и челюсти его замирали на опасных моментах, и он брал еще и еще, и никуда не торопился. “Бокальчик беленького давай с сырцом, мой мальчик. Вот так, молодец! Вы начинаете понимать, что к чему. Делайте все, как я, и доживете до моего возраста! А мне уже…”
А сколько ему, я не буду говорить. Все уже поняли после позавчерашнего, что у меня плоховато с цифрами в виде лет. А на французском эта проблема утраивается. В нем ведь нет даже слова семьдесят. Есть “шестьдесят и десять”. То есть семьдесят два будет суасант дуз — то есть шестьдесят и двенадцать. Восемьдесят будет вообще “четыре двадцатки”. А девяносто пять — “четыре двадцатки и пятнадцать”. Как они с этим живут, постоянно умножая и складывая в уме, я не знаю. Да и не важно, сколько ему было лет. Важно, что все эти годы он прожил французом и продолжает им быть.
И только когда он, довольно крякнув, жестами изобразил величие исландского подвига, рассчитался и ушел прочь, я понял, насколько я бы испортил ему весь футбол своим нелепым бургером.
Но так будет всегда и во всем, пока мы играем их жизнь, а они живут ею без партитур и шпаргалок.
Мы пойдем куда-нибудь завтра обязательно. Мы будем есть теплый салат и пить вино! Мы засядем в лучшем ресторане, мы съедим там все до последнего крутона, до мельчайшей крошки, мы выпьем там все, что горит! Мы наконец-то отстоим очередь в L»entrecote, если нам по-тулузски хватит терпения. А если не хватит (все-таки очередь — на пол-улицы), мы пойдем куда-нибудь еще. Вообще не важно куда мы пойдем и что мы съедим. Сейчас мне кажется, что в Тулузе можно не есть годами, что можно брать все, что нужно для жизни из ее душистого воздуха.
С завтрашнего дня мы откажемся от всех нелепых, дерганых занятий. Сколько можно сучить ручками? Сколько можно писать все это? Что может быть нелепее, чем четыре колонки в номер на пятницу, когда ты в Тулузе? Только целый разворот на вторник, когда ты в Бордо.
Нет! Хватит! С этим покончено! Это уже за той невидимой границей, где смысл сдает свои полномочия и дальше начинается сплошное его отсутствие. Приличные люди читают, а не пишут — это известно уже столько лет, что даже страшно. Все уже сказано, сказано тысячу раз, и нет смысла повторять это вновь.
Я останусь здесь, я буду читать и понимать, и говорить по-французски, как Ален Делон. Навсегда завяжу с одеколоном.
Да, есть на планете места, где его успешно потребляют внутрь. Это йога наших широт, это фуа- гра наших этажей, это двойной бурбон нашего черничного лета. Как ни странно, мы слагаем об этом песни и поем их с широкой палитрой чувств в душе, среди которых и нескрываемое удовольствие.
Мы хотели быть французами, но у нас не получилось. И не должно было получиться. Это чушь, это сны о чем-то большем, одолевающие тех, у кого судьба с лицом кассирши. Давайте выпьем еще!
Что вы сказали? Давайте? Нет, вы должны были ответить что-нибудь французское. Типа “я не пьяница, как мадемуазель Постик!”. Это из одного блестящего фильма. “Ищите женщину” называется. Детектив из вашей, французской, жизни. История, леденящая кровь: труп на Лебяжьем острове, мэтр Роше исчез, главную героиню играет грузинка, и вы не представляете, сколько лет не было для меня ничего более французского, чем эта грузинка. А убийца — Абдулов, но вы можете смело смотреть, вы же не знаете, кто из них Абдулов.
Кстати, который час? О нет! Неужели я все еще успеваю? Здесь недалеко? Как жаль! Как жаль, что все это блажь, что нельзя остаться в Тулузе, как нельзя играть французскую жизнь, будучи кем-то другим.
Прощайте. Только не говорите, что любите меня и что стреляли в лошадь. Я помню все это наизусть лет с пяти.