НеПРОФИЛЬный актив. Игорь Лученок: по разные стороны баррикад

Почему-то этот незатейливый пароль накрепко засел в моей голове еще с третьего примерно класса, когда я запоем читал книги о войне из школьной библиотеки. И только сегодня вдруг поймал себя на том, что в оккупированных городах “Правду” вряд ли продавали в киосках, да и “Союзпечать” подменяла какая-нибудь “Дойчепечать”, где портрет товарища Сталина можно было бы найти разве что на карикатурах.
Впрочем, чего удивляться техническим нестыковкам, когда в наши дни сомнению подвергается святое. 28 панфиловцев во главе с легендарным политруком Клочковым, Саша Матросов, вроде и не собиравшийся бросаться на амбразуру, но так уж потом в газете написали. И многие другие, назначенные героями для наглядного примера мужества и героизма советских людей… Больше всего боюсь, что наш разговор безнадежно увязнет в Советском Союзе, жителем которого мой герой до сих пор себя считает.
Мы встречаемся с Игорем ЛУЧЕНКОМ в центре, возле танка. Он сам назначил именно это место, неожиданно перезвонив после того, как практически уже отказался от интервью. Я не сразу узнаю знаменитого композитора — в надвинутой на самые уши кепке, закутанного в теплый шарф. Он с удовлетворением это отмечает: “Не хочу, чтобы меня узнавали”. И зачем-то добавляет почти без паузы, нагоняя тоску: “А вы знаете, что я очень дружу и с КГБ, и с МВД?”.
Мог бы и догадаться. Мы медленно пересекаем Александровский сквер, и я уже отчетливо вижу в “Непрофильном активе” ленинский профиль. И почти уверен, что в кармане Игоря Михайловича лежит красненькая книжечка — такая, какая была у моего папы, офицера Советской армии. Он служил в серьезном месте и просто не мог не быть членом КПСС. Самое интересное в этой книжке было в конце, где ставились отметки об уплате членских взносов — справа от зарплаты партийца. Любопытно, какой она была у Лученка в те времена? Ведь его песни без преувеличения пела вся страна — думаю, даже 24 часа без перерыва…
Но спрашивать об этом неудобно. Мы совсем мало знакомы, и потому идем по проспекту почти молча, оглядывая витрины и встречных людей. Лученок меня куда-то ведет, но, похоже, немного теряется в разноцветье вывесок и реклам. “Давайте туда”, — наконец приглашаю я, предположив, что его любимое заведение осталось еще на Ленинском проспекте Минска. Игорь Михайлович утыкается взглядом в табличку и протестует: “Ресторан? Я туда не хожу!” “Сейчас у нас все ресторанами называются. Обычное кафе. Кофе попьем или чайку”.
Лученок заказывает пиво. Следует признать, минут через десять после нашего прихода. Приятная официантка, которой нет и двадцати, почему-то не спешит к нашей странной паре. А когда наконец, улыбаясь, подходит, я явственно вижу картинку со стороны: три поколения одной страны, третье явно не знает первое, а у первого даже неловко спрашивать, что он думает о кумирах третьего — например, Максе Корже.
Он знает другого Коржа — партизанского. Я знаю обоих. Но какой от этого толк, когда википедия заверяет, что составленный из сельчан отряд Василия Захаровича за годы войны положил в тылу Красной армии более 26 тысяч гитлеровцев. И эта цифра кажется мне сильно завышенной при всей героичности генерала и его верных друзей. И черт знает с чего начинать разговор с человеком, который за славную историю СССР готов порвать любого.

— Скажу честно, Игорь Михайлович, даже не знаю, какой вопрос задать первым. Все ваши интервью пестрят фамилиями знаменитых людей, что говорит о долгом и славном творческом пути.
— А вы о спорте давайте. Знаете, что я ходьбой занимался?

— Я вас даже видел по субботам на дорожке в комплексе “Динамо” в середине 80-х. Наш тренер делал из этого рекламу: мол, смотрите, даже Лученок занимается спортивной ходьбой, а вы, лоботрясы, жалуетесь на однообразие…
— Пишите: моим тренером по спортивной ходьбе был Давид Семенович Либерман. Замечательный друг, товарищ и брат. Отличный еврей! Он был рекордсменом и чемпионом Беларуси. Наверное, уже нет в живых, давно уехал в Израиль. Удивительный человек. Как и Саша Медведь.
Когда я был с Медведем в Мюнхене на Олимпиаде-72, ему было 35 лет. Жили в одном номере в Олимпийской деревне, и я видел все его поединки. Особенно впечатлил полуфинал с гигантским, в два Саши, Крисом Тейлором. Американец был таким большим, что, казалось, его невозможно даже обхватить руками. Но Медведь победил, повалив соперника подножкой. А что ему было делать, если еще в Минске получил наказ от Машерова, что эту Олимпиаду надо обязательно выиграть? “Ты, Саша, должен победить, я в тебя верю!” — сказал Петр Миронович перед отъездом.

— Мюнхенская Олимпиада запомнилась миру в первую очередь кровавым терактом в отношении израильских спортсменов…
— К сожалению, охрана Олимпийской деревни была очень слабой, и при желании туда можно было проникнуть без особых проблем. Террористы этим и воспользовались, перелезли через забор под видом спортсменов, а другие им еще и помогли. Откуда им было знать, что в сумках у тех ребят автоматы?
Жаль евреев, конечно, было… Как можно людей убивать в мирное время? Я вообще к представителям этой национальности хорошо отношусь. Иосиф Кобзон мой очень хороший друг. Например, как-то записал диск моих песен и подарил мне его. Разве это не творческая помощь?

— Приятно.
— Ну, давайте о спорте продолжим. Я ведь не только ходьбой занимался, но и бегал. На 800 метров, на 100. Стометровка сумасшедшая дистанция. Страшная. Когда вижу, как этот, как его…

— Болт.
— Да. Как он бежит ее за 9,59, просто не верю свои глазам. Как такое возможно?! Юля Нестеренко, конечно, большой молодец. Вписала свое имя в историю мирового спорта. Я, кстати, многих спортсменов еще с 50-х годов знаю, вместе с ними тренировался на “Динамо”. Толя Юлин, Маша Иткина… Толи нет уже, а Машу часто встречаю, мы же в центре живем.
Но самым популярным спортсменом в Минске в то время был Олег Караваев, олимпийский чемпион по борьбе 1960 года. Трудно сказать, что больше способствовало его известности — звание чемпиона или открытый характер, но его действительно все любили. А знаете, меня совсем недавно звали в Белую Церковь — место, где родился Саша Медведь. Там проходил какой-то праздник в его честь. Я, правда, не поехал, но было приятно, что приглашают. Ведь сколько лет уже прошло, а? Минск с тех времен преобразился почти полностью. Не знаю только, в лучшую или худшую стороны.

— В худшую, судя по Дворцу республики, который вызывает у минчан одну ассоциацию.
— Там раньше памятник Сталину стоял, десять метров высотой, целая бригада его делала под руководством Заира Азгура. Убрали в 1961-м. Но он хранится, поверьте мне, в надежном месте.

— К Сталину сейчас разное отношение.
— И правильно. Тихон Хренников, тот самый, который написал “Артиллеристы, Сталин дал приказ!”, был руководителем Союза композиторов СССР и неоднократно приезжал в Минск. Мы дружили и часто прогуливались по улицам нашего города. Он рассказывал, что Сталин был очень непростым человеком. Двуличным, если хотите.
Помните, когда в стране начиналась борьба с врачами-убийцами, естественно, евреями? Хренников задавал вождю такой вопрос, но Сталин лишь недоуменно пожал плечами: дескать, я о таком даже и не слышал никогда. Лицедей! Он, между прочим, по словам того же Хренникова, отлично разбирался в музыке.
А вы знаете, что Гитлер в годы юности отменно рисовал и даже поступал в Венскую художественную академию? Провалился на вступительных экзаменах, и мировая история пошла по совсем иной спирали.
Но вернемся к Сталину. Как раньше говорили: “Был культ, но была и личность”. Он и преступник, и гений одновременно. В моей семье, например, от сталинского террора никто не пострадал, но я знаю многих людей, которым повезло не так, как моим родственникам. Лучшая книга о Сталине — это “Триумф и трагедия” Дмитрия Волкогонова. Почитайте.
Всегда надо читать тех, кто имел возможность не только работать в архивах, но и сам был знакомым с участниками событий. Волкогонов, кстати, тоже являлся народным депутатом СССР, как и я. А знаете, кто подписал мне эту красную депутатскую книжечку? Андрей Андреевич Громыко! Он был против войны в Афганистане. А вот Брежнев голосовал “за”.
А вы в курсе, что Леонид Ильич приехал в Минск вручать орден Ленина и медаль “Золотая Звезда” лишь через четыре года после его присвоения? Церемония проходила в Оперном театре, я там тоже присутствовал. Брежнев уже болел, наверное, потому и был довольно мрачен. У нас же, наоборот, все ликовали. И больше всех Машеров, он понимал, какой это подарок для нашей республики.
Петр Миронович был замечательным руководителем, лучшим. Его главное качество — человечность. Именно этим он отличался от других чиновников. Кирилл Мазуров, его предшественник, признавался, что был куда более жестким. Надо понять, что, по сути, Машеров рос сиротой. Отца репрессировали еще до войны, мать расстреляна в 1942-м гитлеровцами. Можно представить, сколько он пережил в свои двадцать с небольшим, когда пришлось стать командиром партизанского отряда и нести ответственность за жизни людей.
Наверное, именно поэтому он относился к окружающим очень бережно. Не помню, чтобы на кого-то повысил голос. Петр Миронович был человеком, который искренне интересовался многими вещами, а культурой, искусством особенно. Мы много говорили с ним о музыке, он в ней хорошо разбирался.

— Какую музыку любил?
— Хорошую. Особенно ему нравились военные песни, например “Хатынь” в исполнении “Песняров”. Мы с Володей Мулявиным часто бывали у Машерова. Его интересовало все, чем живут белорусские музыканты. Понятно, решал и бытовые вопросы. Я, например, живу в квартире, которую дал Машеров. В этом же доме живет его дочь Наташа. В свое время она пыталась баллотироваться в президенты, но надо же понимать, что для того, чтобы занимать такой пост, мало носить фамилию любимого всей страной человека. Надо обладать и всеми его лучшими качествами.
Правда, в свое время про Машерова ходили сплетни, что в начале войны он попал в плен и все такое…

— Геннадий Буравкин рассказывал мне об этом, причем со слов самого Петра Мироновича. Немцы разбомбили эшелон, и ему пришлось вернуться домой. Пусть и через лагерь, но в начале войны немцы позволяли выкупать пленных родственникам.
— Буравкин поддался влиянию националистов. Не надо было этого делать. К тому же он работал представителем Беларуси в ООН, там его вообще полностью окружили. Пытались и ко мне подобраться, но я сразу сказал, что я большевик и коммунист. И Ленин для меня по-прежнему остался самым хорошим человеком.

— Интересно, какой сейчас была бы Беларусь, если бы не революция 1917 года?
— Трудно сказать. Может, и лучше, а может, и нет. Я читаю много литературы на эту тему, в частности о Троцком — недооцененном товарище, втором человеке в партии после Ленина. По идее он должен был возглавить советское правительство после смерти вождя, но хитрый стратег Сталин его переиграл.

— С Троцким крови, наверное, было бы еще больше…
— Это уж не сомневайтесь. Он был сторонником самых жестких мер. Но надо признать: идеи социализма непобедимы.

— А без массовых убийств никак нельзя было обойтись?
— Никак… Такой был период в истории страны. Кстати, моя мама была из дворянской семьи.

— За такое товарищи и шлепнуть могли.
— Мне, кстати, угрожали, но я плевал на эти угрозы.

— Творческая среда, думаю, очень благодатная для всякого рода распрей и разборок. Тем более молодой белорусский композитор быстро стал популярным, и вряд ли в Москве это всем коллегам понравилось.
— Я не белорусский композитор, а советский. У меня ни с кем проблем не было. До сих пор дружу с Владимиром Дашкевичем, помните его музыку к кинофильму “Шерлок Холмс и доктор Ватсон”? Пам-пам-пам-пам…

— В 1966-м вместе с Виктором Вуячичем вы победили на Всесоюзном песенном конкурсе, оставив на втором месте Иосифа Кобзона. Эти два исполнителя действительно были равны по дарованию?
— Конечно, Кобзон ярче. Но Витя старался и стал очень популярным в СССР. Конечно, иногда его концерты проходили в пустых и полупустых залах. Но я помню, как принимали его, скажем, на Дальнем Востоке — в кассах не было лишних билетов.

— Был в СССР один артист, выступлениям которого (если их разрешали) неизменно сопутствовали аншлаги — Владимир Высоцкий.
— Личность интересная, конечно же… Талантливый человек, который в последние годы жизни уже основательно сидел на наркотиках. Но это так, штрих, наверное, не совсем важный в оценке его творчества. Вокруг него складывалась парадоксальная ситуация. Высоцкого везде запрещали. Но те, кто это делал по долгу службы, работники МВД и КГБ, с удовольствием слушали записи его песен и даже не особо это скрывали.
Впервые увидел Володю в Болгарии, на Шипке. Я был по своим комсомольским делам, не скажу, что близко познакомились, все- таки мы находились по разные стороны баррикад. Но свое впечатление я о нем составил. А вы знаете, что Высоцкий дал одну свою песню Володе Мулявину?

— Нет.
— Мулявин должен был исполнять ее на одном из своих концертов. Там были такие слова: “Но не правда ли, зло называется злом, даже там — в добром будущем вашем?” “В вашем” — понимаете смысл?

— Мулявин это спел?
— Не успел. Хотя и собирался. Эх, Володе нашему Мулявину жить бы да жить, но его жены допекли, все понемногу. А ведь талант был грандиозный, от бога, я был свидетелем, как он творил. Он и сейчас для меня живой.
Помню нашу первую встречу, в филармонии. Володя тогда еще играл в “Лявонах”. Он мне как-то сразу и бесконечно поверил. Чистый, очень чистый человек, такие всегда уходят из жизни в самое неподходящее время. Честно говоря, думаю, что и гибель его в аварии была неслучайной. Не только я склоняюсь к тому, что ему помогли уйти из жизни. Кому-то он точно мешал. Поверьте чутью человека, который имеет много друзей в органах.

— Вы заметно гордитесь этим фактом.
— Ну а что, в каждом государстве должен быть свй КГБ, и в нашем был. У меня дома стоит бюст Дзержинского. Я написал о нем песню, исполнял Кобзон.

— Тоже личность неординарная.
— Да уж, непростой человек. Но очень разумный. Один из тех немногих творческих людей, которые с равным успехом могут заниматься и бизнесом, и своим ремеслом. Знаете, как Кобзон говорит: “Я помогаю людям только в двух случаях — когда это надо детям и когда меня просит Лученок”. Но я его никогда ни о чем не попрошу.

— Почему?
— А мне не надо. Я обеспечен.

— Вам можно только позавидовать.
— Не надо. Вот, смотрите, у меня удостоверение…

— “Почетный гражданин города Минска”. Солидно.
— Я почетный гражданин еще нескольких городов — не только белорусских. Так что моя родина — Советский Союз. И комсомол я по-прежнему люблю. Вот сейчас в октябре будет юбилей белорусского комсомола, а потом уже и ВЛКСМ. А 6 ноября провожу мероприятие с участием молодежных организаций, посвященное годовщине Октябрьской революции. А в декабре день рождения Сталина будет. Что вы на меня так смотрите?

— Тоже отмечать будете?
— Да, как положено. Как и день рождения Машерова.

— Мне как-то нынешние комсомольцы не нравятся, куда им до Павки Корчагина.
— Это их личное дело. А вы хоть раз были в Сочи в Музее Николая Островского?

— Нет.
— А я много раз. И даже песню о нем написал, которую отлично спел Кобзон. Сталин, кстати, очень заботился о писателе, которого в самом Сочи часто называли “вонючкой”. Болезнь, по сути, разлагала его заживо.

— Вам везло на знакомства с настоящими героями. Вы ведь и Че Гевару знавали?
— О нем у меня тоже песня есть.

— Исполнял Кобзон?
— “Песняры”. Слова, кстати, Гены Буравкина.
Не надо оркестров, Пусть пальцы разбудят гитару. Споем про Эрнесто, Споем про тебя, Че Гевара. Про грешного бога, Что с пулей навек обручили, Кого и солдаты, И женщины Кубы любили.
Че Гевара — это не просто человек, это целое движение, революционное, духовное. Не зря же ему империалисты отрубили руки уже после смерти.
Фидель Кастро был таким же. Думаю, что и время его не изменило. До сих пор горжусь, что при личной встрече он сказал мне: “Ты такой же мятежный, как и я”.

— Что он имел в виду?
— Да потому что я объехал всю Латинскую Америку… И я ни в чем не изменился, и Пиночет для меня остался Пиночетом. Я вот вижу, вы не верите, что социализм еще восторжествует.

— Не верю. Даже ваш кубинский друг Фидель подружился со Штатами.
— Никогда они не станут друзьями! Они столько раз пытались убить Фиделя, что примирение просто невозможно.

— В вас до сих пор полно революционного задора. Откуда это?
— Оттуда. А будет еще больше. Нам надо пережить этот год, а потом еще следующий, когда будет юбилей Красной армии. И вот тогда мой прогноз сбудется. Вот увидите.

— Что мешало построить социализм с человеческим лицом в прошлом веке?
— Многие оказались предателями. Но что о них говорить, большинство уже в могиле. Кстати, сегодняшней Беларуси я не завидую. Здесь столько завистливых людей живет… Да и вообще надо признать, что без Москвы мы — ноль.

— Обидно слышать.
— Нормально. Так и надо. Мы слишком уж “памяркоўныя” люди.

— Давайте снова о спорте. Следите за трансляциями по телевизору?
— Нет, потому что спорт — насилие над людьми, полное выжимание сил из них, выкручивание жил. И все чего ради? Здоровья человеку это занятие точно не приносит. То ли дело физкультура. Я до сих пор ею занимаюсь. Встал утром, сделал зарядочку — и отлично себя чувствуешь.
В этом плане всем советовал бы брать пример с Виктора Ливенцева — председателя Спорткомитета при Машерове. Тоже Герой Советского Союза, жил по соседству со мной, мы вместе на курсах шоферов водить учились. Он был истинным популяризатором здорового образа жизни, как и полагается спортивному руководителю. И прожил 91 год. Думаю, во многом благодаря активным занятиям физкультурой.
Германа Бокуна, заместителя Ливенцева, курировавшего спорт высоких достижений, я тоже неплохо знал. Очень хороший человек и большой профессионал. Когда мы с Володей Провалинским бываем на Северном кладбище, он всегда говорит: “А теперь пошли к Бокуну”. И мы идем. Знаете, мне кажется, что мертвым это мало помогает, а живым, наверное, все еще нужно. О Бокуне многие помнят.

— Кто для вас самый дорогой спортсмен?
— Мой друг Александр Тихонов. Выдающийся биатлонист, который нашел себя в жизни и после спорта. Занимался бизнесом — удачно. Баллотировался на пост губернатора Московской области, но его туда не пустили. В тюрьму сажали — и через это прошел и не сломался, остался прямым и честным человеком. Он никогда не менял своих взглядов, и за это я его люблю.

— Кто для вас главный герой нашего времени?
— Да я сам себе герой, зачем мне еще кто-то?

— Похоже, ваши дни наполнены отнюдь не сидением у телевизора.
— Да вы что? По нему же брешут все время, стану я это слушать… Дел хватает, у меня после вас сегодня еще встреча. Запомните одно: нас ждут перемены. В лучшую сторону.

— Прямо как у Виктора Цоя.
— Знаю я вашего Цоя. Он плохо кончил.

— Интересный вы человек.
— А почему нет?

Игорь Михайлович смотрит по сторонам и никак не может обнаружить куда-то затерявшуюся официантку для расчета. Укоризненно качает головой: “Как же так, почему даже в какой-нибудь Португалии все как-то культурнее, чем у нас? Почему так долго надо ждать?”
Он провожает меня до машины. Я подвожу его к дому — тому самому, для лучших людей республики, что смотрит окнами на парк и Свислочь. Там по-прежнему неплохая планировка квартир, но совсем ужасный заезд во двор. Видимо, в советские времена никто и не предполагал, что почти у каждого дееспособного гражданина когда-нибудь будет собственный автомобиль иностранного производства.
На прощание Лученок просит сообщить о дате публикации интервью и даже не собирается его предварительно вычитывать. “Я вам верю!” — говорит он, и медленно, как в рапиде, уходит в глубину двора.