Репортаж с “Минск-Арены”. Где прячет деньги Степанов

Субботним утром наша журналистская гандбольная сборная возвратилась из Москвы, где то ли бездарно прошляпила победу, то ли героически вырвала очко у коллег-россиян. Я по тихой грусти готовился раздавить в рождественском отчем доме минуток триста, когда прилетела эсэмэска от шефа прессболовского хоккейного отдела Славы Федоренкова: “Забирай свои билеты и дуй с батей сегодня на хоккей”.
Вернувшийся из магазина с инеем на ресницах и гирляндами под носом, батя посмотрел на меня, как минтай из-подо льда: “К вечеру обещали до “минус двадцати пяти”. А у меня насморк. К выходу в открытый космос не готов”. Так в нашем семейном болельщицком тандеме сенсационно нарисовалась вынужденная статусная замена.
У меня не было полной уверенности, что главред “ПБ” Сергей Михалыч Кайко готов к выходу в открытый космос. Поэтому я зашел издалека, как Тимур, интересовавшийся у гнусноспрославленного помощника атамана шайки Михаила Квакина: “Фигура, у тебя пламень в душе есть?” И спросил в телефонную трубку: “Михалыч, у тебя звенит в ушах лихая музыка атаки?” — “Ну да, — как-то совсем просто сказал Кайко. — На хоккей идем, что ли?” И мы пошли на хоккей.
…Хотя до стартового вбрасывания оставалось больше часа, катившая меня на встречу с Михалычем желтобокая “единица” уже на вокзале густо всосала в скрипучий от мороза салон разномастную, но на удивление нешумную фанатскую шоблу. В заиндевелой тишине и холодной сосредоточенности мы проехали одну остановку.
Они напалмом ворвались в жалобно затрещавшие автобусные двери на “Плошчы Свабоды”. Не снимая рюкзаков. Кряхтя и гогоча, как прибывшие на постой в русскую деревню немецкие солдаты. С красными, в цвет “розочек” и свитеров с надписью “ЦСКА”, носами и щеками. “Площа! Нямига! Дверы зачиняются!” — с роготом дублировали они лившийся из динамиков информационный тест. “А вон там — элитный район. Мусорское жилье!” — с видом знатока, которых призывал убивать еще Остап Бендер, указал самый маленький, в высоко сидевшей на макушке, как у зажиточного молдаванина, шапке на кургузый дом Чижа за Троицким. Случайно попавшие в салоне в болельщицкий “косяк” пожилые минчане напряглись. “Маша, у тебя классно получается талоны передавать! Может, тебе в Минск переехать и в кондукторА податься?” — продолжал фестивалить конферансом “знаток”. “Я слишком долго училась, чтобы идти в кондукторА”, — отвечала Маша. Заулыбались не только пожилые пассажиры. Но быстро перестали: произнося с московским говорком “кондукторА”, Маша не шутила. “Молдаванин” не унимался: “А что, у белорусов в начале слов вообще не бывает буквы “о”? “Аутобус”, “Астарожна”, “Астановка”…” Оставшуюся до “Минск-Арены” нескучную дорогу в моей голове отчего-то все время крутился анекдот про русского во львовском трамвае. Ну, помните? “Не останiвка, а зупынок. А ты, москаль, вжэ приiхав”… Не знаю, как мои попутчики-соотечественники, а я выходил из автобуса именно на “прыпынку”. Ни капельки не толерантный. С пламенем в душе.
…В отличие от резво запрягавших динамовцев у нас с Кайко что-то пошло не так сразу. Нет, в чашу мы зашли вовремя. Энергично тряся филейными частями и радуясь сектору с хорошим обзором, пустили вежливый приставной шаг по проходу своего ряда. Но так и не увидели, как трибуны фонариками мобильников зажгли “звездное небо”. А девочка лет тринадцати-четырнадцати, занявшая собой и кепкой оба наших законных места, увидела. Потому что в демонстративном игноре отодвигала худенькой ручкой двух нестрашных дяденек в очках, тыкавших в ее лицо с трогательными подростковыми прыщиками какими-то бумажками. “Девочка, ты, наверное, ошиблась. Вот видишь: у нас билеты в этот сектор, на этот ряд, на эти места”, — мягко увещевал добрый дядя Сергей. “Ой, я в этом не разбираюсь и ничего не понимаю”, — отвечала девочка в динамовском “джерси” и с ног до головы обвешанная “зубровской” атрибутикой. “Девочка, я сейчас позову стюарда, и тебя отсюда выведут”, — дергал глазом и закусывал подрагивавшую губу в районе уха злой дядя Витя. “Что вы ко мне пристали? Сейчас придет мой дядя — с ним и решайте!” — сказала, как отрезала, девочка и нахально сверкнула брекетами.
Дядя пришел и стал третьим когда на площадке уже вовсю трещали клюшки, а зрители за нашими спинами подло приняли сторону наглой девочки и все громче бухтели что-то вроде “мы не для того платили деньги, чтобы вместо хоккея и Телегина с Маминым пялиться на ж…пы каких-то очкариков!” Я хотел было возразить, что одна из этих ж…п не какая-то, а кого надо ж…па — целого главного редактора самого популярного спортивного издания страны! Но времени и возможностей для маневра не было: предстояли переговоры с девочкиным дядей.
Девочкин дядя стоял с видом типа: “В чем дело, драгоценные мои? Вы почто дитятко тираните?” От него пахло католическим Рождеством, новогодним столом, православными Колядами. И даже уже немножко старым Новым годом. “У нас билеты на эти места. А здесь ваша девочка”, — сказали мы с Серегой. “Да-а?!” — неподдельно удивился дядя наличию то ли билетов, то ли девочки. “А м-можете п-пкзать?” Мы показали. И девочку на всякий случай тоже. “Странно…” — сказал дядя. А потом сграбастал племянницу, и они пошли куда-то вниз, воздев над головами “бело-синие” шарфы и скандируя: “Ди-на-мо!” Им было все равно куда идти. Они были в хоккее. “Меня мучает совесть. Прямо чипс кушать не могу. Хоть в коробке и попалась карточка с фотографией моего любимого игрока Жени Лисовца. Как-то неловко вышло. Жалко девочку”, — изливал я душу Михалычу. “А мне не жалко. Она невоспитанная”, — сказал Михалыч и средним пальцем интеллигентно поправил на переносице очки.
А еще Кайко было не жалко Джеффа Платта. Нам обоим было его не жалко. Да что там — нам всем, сопереживавшим на трибунах “Динамо”, было нисколечко не жалко его освистывать и в унисон улюлюкать его неудачным ттд, которых, как на заказ, хватало. А что он хотел? Потому что Платт — тот еще провокатор. То Скривенса подленько цепанет, то с защитниками задерется. Даром что шкет.
…Теперь я точно знаю, что цельность просмотра хоккейных матчей напрямую зависит от ближайших трибунных соседей. Сереге в этом смысле повезло — слева его никто не вовлекал в сюрреалистические беседы, а справа сидел я. Поэтому Михалыч ощущал полноту картины и замечал все и всех: искры, из которых возгоралось пламя стычек, ухоженных барышень в “розочках” поверх дорогих шуб, колоритного рыжего бородача в цээсковском “джерси” с фамилией Третьяк на широченной спине, любимца теле- и фотокамер и собирателей броских селфи. Выведенного камерой на куб некогда прессболовского внештатника по Жодино Лешу Веремея — в норковой шапке, как полагается важнейшим работникам общепита БелАЗа. Или разведенкам на концерте Стаса Михайлова. А еще — Вадима Скрипченко с сынишкой на том же кубе. Вот уж где завсегдатаи любых игровых мероприятий…
Мне повезло меньше. Мой сосед по правую руку, парень какой-то лет тридцати, навис над моим ухом уже примерно минуте на пятой: “Заметил, какая у Степанова высокая посадка шлема? А знаешь почему? Нет? Он там деньги прячет! На всякий пожарный, как Семен Семеныч Горбунков, гы-гы-гы!” К концу первого периода я уже осознал масштабы катастрофы. И начинал вздрагивать при каждой смене Степанова: “А знаешь, почему Степанов не полез в борьбу? Чтоб деньги из-под шлема не выпали, гы-гы! А знаешь, почему Степанов не бросил? Боялся деньги растрясти, гы-гы! А знаешь, почему Степанов не стал драться? Чтобы…” Ну, вы поняли…
Во втором перерыве я попросил Михалыча поменяться местами. Весь третий период Кайко о чем-то доверительно трепался и пересмеивался с моим бывшим соседом. Едва прозвучала финальная сирена, Серега вдруг нарочито громко спросил меня: “А знаешь, почему Степанов за три с половиной минуты до конца отхватил десять минут штрафа? Я с ужасом уставился на Михалыча и на автомате сказал: “Чтобы раньше уйти в раздевалку и, пока никто не видит, перепрятать деньги из-под шлема”. Кайко с моим бывшим соседом по правую руку уважительно заржали.