Однажды в солнечном лесу. Памяти брестского спартаковца Юрия Бочкарева и забытых кумиров юности посвящается

В траву шмякается увесистая шишка, и белка пригибается, испуганно озираясь, а через мгновенье уже летит по веткам. Наташа оборачивается восторженно: видел?
У Наташки чуть вздернутый нос и фигурка гимнастки-“художницы”. Она идет впереди, и мох нежно охватывает ее синие туфельки.
Пахнет близким летом.
Дивный день, и Наташка сегодня дивная, такой я ее не видел. Она нравится мне давно, и мы оба об этом знаем. Мы учимся в соседних группах, вместе пишем курсовики, ходим в кино, чтоб посидеть в темноте, иногда целуемся, но как-то украдкой от себя — дурашливо и понарошку. О главном мы молчим.
Наверное, об этом и надо молчать: красивых слов можно приготовить и сказать красиво, но это будет не то. Оно само даст знать, когда пора, когда так подступит к горлу, что трудно дышать, что жить нельзя.
И я ощутил, и малодушно с собой боролся — сколько мог. И вот подошел на переменке: давай гулять завтра по лесу. Почему завтра и по лесу — мы никогда не гуляли по лесу, и спроси она меня, я вряд ли нашел бы что сказать. Но она ответила просто и радостно: “Давай!”
И вот она в легком платье, и бесятся сквозь листву золотистые зайчики, и устлана мхом едва заметная тропка. Которая выведет нас, мы откуда-то знаем, к тихому озеру, и будет в нем отражаться небо, будет серебреть луг, такой как у Андрея Белого, где жадно целует простушку ромашку шмель, а травы вслушиваются в аромат незабудок. И мы будем смотреть друг другу в глаза и говорить о главном. И исчезнут для нас это озеро с небом, и не станет вокруг ничего, заполнит весь мир это главное.
Какая сегодня Наташка! Какое небо! А я — пустой.
Хочу настроить себя на лад, изумляться, летать — и не могу.
Зачем я позвонил домой, зачем?
— Ах да, Юрий Васильевич умер! — вспомнили на последней монете. — Да так нехорошо, захлебнулся. Через час будут выносить.
“Кто он тебе? — спрашиваю себя опять. — Все когда-то уходят, надо переступить и жить”.
А впереди поглядывает через плечо лукавая солнечная Наташка.
— Чего вареный такой? — в меня летит великолепная шишка. Подбиваю ее шведой и мягко ловлю на носок. Наташка аплодирует.

Мне было лет тринадцать, когда он, бывший футболист, поселился в нашем доме. Он играл еще в брестском “Спартаке”, и я не мог видеть его на поле. Но он был из волшебного мира футбола, и этого достаточно, чтобы каждое слово ловилось с благоговением. Кажется, ему это льстило. Иногда он выносил во двор мяч и, отставив покалеченную в аварии ногу, обстоятельно объяснял мне технику “сухого листа”. Говорил он длинно и поучительно, особенно когда бывал пьян.
Иногда он звал меня к себе. Жил один, мебели почти не было: кровать, несколько стульев, старый телевизор и большие картонные коробки. Визит обычно увенчивал подарок, извлекаемый почти наугад. Это могла быть программка, желтая газетная вырезка, игровой снимок.
Держа в руке уже мой трофей, Юрий Васильевич не торопился его вручать, и я знал, что пойдут воспоминания. Рассказывал он путано, непонятно, но эти несвязные обрывки вели меня в красочный и таинственный мир, который я рисовал себе сам. Порой он надолго умолкал, глядя на старую фотографию, и мне хотелось быстрее получить положенное и уйти.
Однажды он отпустил меня ни с чем — я хорошо помню тот снимок, желтоватый, с волнистыми от фигурного резака краями. Молодой чубатый Юрий Васильевич в обнимку с товарищем после выигранного матча в коротких, по тогдашней моде, трусах, футболки через плечо, улыбаются. Он долго сидел в отрешении, опустив снимок между колен и глядя куда-то в низ стены, а потом, резко поднявшись, поковылял к коробке и бросил карточку обратно. Он молча взял меня за плечо и повел к выходу.
— Никогда никого не предавай! — произнес он, прежде чем выставить меня за дверь, и я добрую неделю носил обиду.

Перейдя в старшие классы, я постиг общеизвестное: сосед — выпивоха, болтун и неудачник. Его галантность в обхождении с женщинами подъезда уже выглядела карикатурной, как и старание быть рассудительным в кругу мужчин. Говорили: что взять — футболер. Им трудно найти себя в простой жизни: развелся, рванул на Север, вернулся надломленным, жизнь наперекосяк.
…И вот я студент и даже пишу в газету. Удивительное дело печатное слово! Я тот же мальчишка, но соседи, взрослые люди, вдруг стали почтительны в обращении, и Юрий Васильевич, переехавший в другой двор, при встречах не поучает, а справляется о мнении и длинно излагает свое.
А мне стало неинтересно, и еще некогда. Жизнь поменяла темп, надо много успеть, и я сам не заметил, как начал избегать его. Переходил дорогу, завидя велосипедиста с негнущейся ногой, а когда уклониться не удавалось, говорил с мерзкой любезностью, чуть косясь на часы.
Мне так и не довелось узнать тогда, что когда-то на поле это был бесстрашный боец, закрывавший бровку на широком шагу, а за пределами — общительный парень, комсорг команды. Не знал я и того, что уродливо отставленная нога — результат не аварии, а разрушительных последствий футбола…

Тропинка и вправду выводит к озеру. И есть луг — не совсем по Андрею Белому, где поджарые злаки должны кружить в танце незабудок.
— Да что с тобой сегодня? — продолжает допытываться Наташа.
Знал бы я сам — что?
— Сосед бывший умер.
Наташка выдерживает сочувственную паузу.
— Молодой был?
— Да нет.
— Ты любил его?
— Н-нет.
— Уважал?
— Не думаю…

А небо сегодня высоченное без облаков, и в озере нечему отражаться. В удивленных зрачках Наташки я вижу искривленного себя. Я смотрю ей в глаза и знаю, что пришли мы сюда зря, что главного я ей сейчас не скажу, да и вряд ли смогу когда-нибудь, потому что главное теперь совсем не это.
Интересно, а ей уже доводилось кого-нибудь убивать?