Юбилейное. Бедная Елена Игоревна

Ничего себе “не густо”! Хотя бы название предмета не улетучилось из памяти. А вот сдавал я на четвертом курсе Харитончик. Три раза сдавал… Как же ее… А вы говорите — красный диплом. Придется звонить Агеевой.
— Надь, у нас Харитончик вела какой-то мутный предмет, который я три раза сдавать ходил. Как он назывался?
— Ой… Сейчас. Вспомню — перезвоню. А не вспомню — позвоню Шкаликовой.
— Да-а, — говорит Артем. — И это первая краснознаменная группа переводческого факультета. И как это ты на третий раз, интересно, проскочил?
Просто. На третий раз я все-таки выучил. И одним утром, когда от меня требовался подвиг, идеально знал этот… Эту… Это…
— Вашкевич, я вспомнила! Лексикология!
Точно! Лексикология.
Каким счастьем было сесть на лекции по лексикологии за последнюю парту, сунуть в полку под столешницей свежий номер “Прессбола” и полностью отрешиться от вещающей где-то на другой планете Зинаиды Андреевны Харитончик. Друг другу мы не мешали. Главное, грамотно подготовить рабочее место. Для начала нужно было распотрошить газету на развороты и таскать из ниши под партой на колени постранично. Голова при этом подпиралась левой рукой — таким образом можно было мимикрировать под внимательно слушающего студента. Немного тренировок — и вы уже в состоянии путем нехитрых манипуляций листать страницы. В этом методе был только один минус: иногда газета забывалась там же, в парте. Приходилось покупать еще одну.
Без “Прессбола” было тяжко. Оставшись один на один с каким-нибудь диким семантическим синтаксисом или теоретической грамматикой, хотелось выть волком. Зато с газетой можно было без проблем пересидеть пару любой степени сухости и сложности.
Лучшим способом избежать ответа на страшном семинаре было чтение “Прессбола”. И чем жестче педагог, тем вернее было уходить в газету, а не дрожать, ожидая “похоронки”. Как это работало — неизвестно. Но работало безотказно.
Был у нас какой-то сугубо теоретический предмет курсе на четвертом, который читал Горлатов. За семь лекций доцент ни разу не поменялся в лице. “Юрген Реш — запомните это имя. Оно вам пригодится!” — грозил он нам пальцем с кафедры. Однажды Горлатов по нелепой случайности обратил внимание на то, что у меня на парте нет ничего, кроме развернутого “Прессбола”. Не было даже ручки и тетради. К тому времени мы уже настолько обнаглели, что перестали прятать газету в “подпол”. “Вы считаете, что, занимаясь посторонними делами, сдадите зачет? Я бы не был так уверен. Посмотрим, как вы предъявите мне конспект в конце семестра. И как вы станете отвечать”, — с немецким бесстрастием (первым языком у него был “дойч”) сказал мне доцент.
Конспекты по Горлатову вели семь с половиной человек из ста двадцати на потоке. “Я вас запомнил! За-пом-нил!” — подчеркнул Горлатов. Звучало это зловеще. На всех оставшихся лекциях он смотрел на меня холодным взглядом неуловимого мстителя.
Тем не менее на зачет я все равно явился порожняком (“в нулях”, как тогда говорили). Конспект не только не переписал, но даже не прочел. Единственная надежда была на то, что первый вопрос начинается со слов “Кто?”. Тогда появился бы вменяемый повод ответить “Юрген Реш”. Во всех остальных случаях к зачету нужно было вырулить исходя из общей эрудиции.
В день икс Горлатов раскрыл мою зачетку и вдруг сказал: “Отлично вас помню, Андрей! Вы ходили на лекции”. И написал “зачтено”. Что было в принципе справедливо: за мной в очереди было множество народу “в нулях”, которые даже на лекциях не показались. Обидно только одно: Юрген Реш не пригодился.
Так что не стоит думать, что газета наносила исключительно урон народному образованию. Наоборот, в некоторых случаях она способствовала посещаемости. Ведь, чтобы купить “Прессбол”, приходилось все-таки отправляться в сторону иняза. А извечный вопрос “идти или забить?” решался в пользу “идти” исключительно благодаря наличию конкретного дела на пару сомнительной интересности.
Я не могу припомнить предмета, на котором мы с моим кунаком Тихомировым не развернули бы под партой “Прессбольчик”. По-моему, по дежурному развороту было у нас прочитано даже на экзаменах из числа самых безобидных. Юрасик в свойственном ему творческом порыве даже сочинил про это средней складности стихотворение. Что-то там было про то, что на любом семинаре имеются такие товарищи, которым больше всех надо заработать плюсик, пятерку или какой-нибудь другой знак отличия. А мы не рабы этой системы. Заканчивалось жизнеутверждающим: “Я достаю из портфеля «Прессбол» — “Прессбол” укрывает стол!»
Впрочем, не все было так безоблачно. Педагоги делились на две категории. Первая — те, кто “Прессбола” не замечал (точнее, не хотел замечать). Вторая — те, кто с наличием газеты у населения активно боролся. То есть изымал у нас до конца пары. Это было настоящей катастрофой для обеих сторон. Без прессы мы с Тихомировым начинали от нечего делать беситься и подрывать дисциплину. А после лекции шли клянчить чтиво назад. Обычно отдавали.
Самое интересное, что переходов из “незамечающих” в “нетерпимые” и обратно почти не было. Единственным исключением стала Елена Игоревна Будникова. Леди Совершенство свалилась на наши головы неожиданно — из-за того, что предыдущий гуру по ПУПРу (ПУПР, чтоб вы знали, это практика устной и письменной речи) Ольга Юрьевна Гаврилова подалась в аспирантуру. Я помню, как Будникова впервые вошла к нам в аудиторию.
Казалось, она излучала таинственный свет. Она была идеальна. Идеально одета, идеально накрашена, идеально причесана. Говорила, жестикулировала и писала она тоже идеально. Решительно все в Елене Игоревне было неизъяснимо гармонично. Ни грамма нарисованной пошлой красивости. Только красота в чистом виде. Женская половина группы приуныла: было совершенно очевидно, что такой степени просветления нашим дамам не достичь никогда. Мужское население томно выдохнуло и стало потихоньку завидовать мужу Будниковой. Лаборантка немецкой кафедры, негласно носившая титул секс-символа переводческого факультета, была немедленно забыта.
Бедная Елена Игоревна! Взаимными наши восторги точно не были. Думаю, ей пришлось нелегко. Но попытки в начале знакомства раскачать Будникову на бардак не прошли. “Андрей, давайте обойдемся без аллюзий”, — подняв бровь, серьезно сказала мне Елена Игоревна. Что такое аллюзия я тогда не знал и смутился. Она подошла к нашей с Тихомировым парте и изъяла “запрещенную литературу”. Что можно было сделать против Великой Будниковой? Мы сидели, копили злость и придумывали всякие каверзные мести. Наверное, самая страшная, до которой мы дошли, — заставить Будникову сесть и прочесть весь вторничный номер от начала до конца. Так и представлялось грустное лицо любимого педагога, просящего пощады. Но непреклонный я говорю ей: “Нет, Елена Игоревна, вы будете читать “Прессбольчик”! Иначе зачем же вы его конфискуете, а?!”
Тогда я еще не знал, что через полгода Будникова смекнет, что забирать у борисовских газету — себе дороже. Что при виде “Прессбола” ее глаза перестанут наливаться небесно-голубым гневом. Что через год мы взаимно простим друг другу трудности притирки. Что через два года я неожиданно для всех укреплю педсостав нашей кафедры на условиях почасовой оплаты и даже выучу наконец-то по этому поводу страноведение. Что не будет у меня на этой кафедре товарища крепче, чем Елена Игоревна. Что потом она уйдет в аспирантуру, а из нее сразу в декрет и родит себе и мужу замечательную дочку Женю. Что время от времени я стану звонить ей просто так. И Будникова уже почти без подспудного ожидания подвоха будет весело говорить мне “Привет!”.
— Что значит “привет!”, Игоревна? Ты мне что обещала? “Когда рожу — перезвоню”. И ни слуху ни духу от тебя!
— Андрей, я про тебя совсем забыла!
Будникова настолько искренний человек, что это слышно даже по телефону. Как это у нее получается?
— Женька-то страсть какая красивая небось вырастет. Ты ж секс-символ переводческого факультета. А может, тебя уже и на весь иняз номинировать? Короче, возвращайся из декрета скорее. Я к тебе в гости приду. Пару сорву.
По телефону слышно даже, как она краснеет.
— А помнишь, Елена Игоревна, как ты у нас “Прессбол” отбирала?
— Помню. А что мне оставалось делать? Представь, как это выглядит. Сидят на последней парте двое. Морды постоянно куда-то вниз. Руки в столе. При этом от вас с Тихомировым можно же чего угодно ожидать. Вдруг вы там водородную бомбу мастерите? Нужно же было хоть какие-то меры принимать.
— Игоревна, я про тебя за это статью напишу. Чтобы молодые педагоги не повторяли твоих ошибок личностного роста.
— Не напишешь. Я же не футбол, чтобы ты про меня писал.
До чего прелестная формулировка!
Иногда по четным пятницам мне становится стыдно за свою давешнюю студенческую легкомысленность. За стопки так и не раскрытых учебников неизвестного цвета и пройденные на чистой прухе экзамены. Особенно перед Агеевой. Она почти все учила, а красный диплом ей в отличие от меня так и не дали.
А еще сильнее — перед нашими инязовскими преподавателями. Этими святыми людьми, которые искренне верили (и, наверное, до сих пор верят) в то, что благодаря знанию семантического синтаксиса людям на земле живется лучше. Спасибо им за нас, пять лет бессовестно разгильдяйничавших на их строгих, разноцветных, близоруких в большинстве своем глазах.
Я до сих пор считаю, что ни один предмет зряшным не был. Какое-то высшее предназначение, с высшим образованием ничего общего, возможно, и не имеющее, все они выполняли. Каждый вынес из этого странного прошлого то, что должен был — пускай и без строгого соответствия учебному плану. Что-то же мы в это время все-таки делали. А значит, все шло и продолжает идти своим чередом…
…Нет, Елена Игоревна, вы будете читать “Прессбольчик”! Как миленькая будете! И перечитывать даже станете. Иначе зачем вы его конфисковали? Женька подрастет — вы и ей почитать дадите. Спорим?